В Берлине наступили свинцовые туманные дни. Тусклый свет над ржавой листвой в парке, как бледный ночник, вводит в тихую дрему. Можно, наконец, замереть от пронизывающей влажности воздуха и пустоты. Не оправдываться за отсутствие суеты, простуженный нерв, аллергию к украшающим город растениям, долгий сон и слепоту, ведь при таком слабом свете не видно деталей.
Любимое время года. Честное в своем унынии.
– Дерьмо! Ты только глянь! В дерьмо вляпался. Что за город, а?
Не в первый раз я ждала трамвай с этим человеком. Опухшее лицо, мутные глаза, магазинная тележка, в которой человек перевозил пакеты с кислым запахом сырых тряпок. Рыжая густая борода. Красный кожаный плащ, из-за которого я сначала и не поняла, что человек бездомный. В сумерках показалось, что очередной модный чувак из соседнего Кройцберга приехал проветриться в парке Фридрихсхайн.
До трамвая оставалось еще пять минут, и неожиданно для себя я решила поддержать разговор о дерьме.
– На станции Штраузбергерплатц дерьмо лежало целую неделю. У входа в метро! Целую неделю лежало говно, а вчера его кто-то просто прикрыл газетой.
– Меня это совсем не удивляет. Дерьмо. Оно везде. Только успевай перешагивать. Ладно, пойду искать лужи. Не хочется пачкать трамвай.
Через несколько дней мы снова стояли на трамвайной остановке, новая шапка не спасала уши от ветра, я дрожала, злясь на опаздывающий М5. Человек в красном плаще вынул из кармана расческу и начал приглаживать ею бороду.
– А! Привет! Как дела? Как дерьмо на Штраузбергерплатц? – обрадовался он мне.
Несколько недель я молила: «Боже, пошли мне немецкого друга, чтобы я не стеснялась говорить. Интересный немецкий друг – единственный выход для изучения языка». И вот человек в красном плаще улыбался мне так искренне, так нежно, словно именно он и был тем избранным для меня другом, а я отказывалась это замечать.
– Всё хорошо. Дерьмо убрали, – сухо ответила я.
– Ха-ха! А знаешь, кто его убрал? Я!
Подошел трамвай, в нем было много людей, и человек в красном плаще засмущался, погрустнел, пожелал мне хорошего дня и сказал, что, пожалуй, его борода причесана не до конца. Двери вагона закрылись, трамвай дергано полетел к праздничным вечерним огням, и стало стыдно за себя. «Всё, Бог накажет меня за брезгливость и больше не пошлет мне немецких друзей».
С каждым днем темнота приходила все раньше, люди жаловались на тоску, холод и безнадежный берлинский мрак до конца марта. По городу я перемещалась под песни «Чистый сон», «Спящая красавица», «Тропик Козерога». Заколдованный сонный голос певицы Луны расплетал меня из Берлина особым способом – частично я болталась в этом городском ковре с другими нитками в общем узоре, но иголка уже впилась, поймала меня, потащила наизнанку через адвент-толпу, гром ежегодной карусели сладкого глинтвейна и глазированных яблок, сквозь радостные лампочки мокрых елок, заменяющие безумие розовой сакуры. В равнодушный полусон. В трамвай, который не поехал. И я бы не подняла глаза, но запах кислых мокрых тряпок повел меня в конец вагона, в котором стоял в том же красном плаще мой бородатый друг. Я вынула наушники и услышала, почему трамвай не идет.
– Выходи! Я не повезу тебя! Выходи! Нечего в моем трамвае вонять! – кричал машинист.
– Мне кажется или это говорят о нём? – рассмеялся мой друг и указал на парня с дёнером.
– Я вызываю полицию! В последний раз предупреждаю! Выходи! – кричал машинист.
– О! Это он говорит ему! – рассмеялся мой друг и показал на мужчину с бутылкой пива.
– Выходи же!
– Ладно-ладно! Выхожу! Всем хорошего пути, вонючки! Увидимся еще! Адьос, ребята!
Как только мой друг выкатил тележку и покинул вагон, трамвай очнулся и рванул, люди не отрывались от телефонов и полусна, и оставались ко всему вежливо равнодушны. Я надела наушники и послушной ниткой вылезла наизнанку.
