Он вернулся (не детская сказка). Окончание.

15

Нателла Аркадьевна позвонила за полчаса до намеченного, попросила Германа уточнить адрес, куда необходимо прибыть Лизочке, и заодно сообщила, что та будет не одна, а с мамой, которая боится оставлять свою дочь наедине с незнакомым молодым человеком.
«Я разгильдяй» – спохватился Герман, понял, что времени на уборку нет, и принялся маскировать тот беспорядок, который допустил, спекулируя отсутствием брата. В комнату родителей он просто закрыл дверь (не любил туда входить); в своей накинул покрывало на разобранную постель; из большой (отданной под студию) вынес грязные чашки, бутылку с остатками лимонада, засохший кусок бутерброда и ворох пустых упаковок из-под печенья. В комнате Сани на полу было полно кошачьей шерсти, а возле окна, высоко на стене – разлапистая, в несколько ладоней паутина с хозяином, который, работая лапами, спускался на нитке с потолка. Как плюшевый на резинке, решил Герман, и это его необычайно развеселило*. «Лучше убрать, а то подумают ещё…»
Чтобы снять этот вызывающий артефакт, Герману потребовалось встать на шаткую стремянку, приподняться на цыпочках и рискованно балансировать. Когда он начал наматывать паутину на тряпку, паук сгруппировался и, уцепившись за собственную стропу, сиганул вниз. Рыжий, давно наблюдавший за этим отставным десантником, ринулся ему на перехват. Стремянка опасно качнулась. Герман, теряя равновесие, падая, ухватился за оконную ручку, и окно под весом его тела распахнулось, громко звякнув стеклом. К счастью, ничего не разбилось, но оба шпингалета оказались выдраны из старой рамы с мясом. Герман пребольно саданулся локтём, но всё равно было забавно. «Ибо не фиг покушаться на святое!»

В отличие от своей матери Лизочка была, и впрямь, хороша – стройная, изящная, со светлым ёжиком мальчиковой стрижки.
(«Прям Энни-Лиза, – разулыбался Герман**. – Но это уж совсем ни в какие ворота не лезет».)
– Привет, – сказала Лизочка. – Ничего, что мы вдвоём? Это – моя мамзель.
– Марго, – протянула руку «мамзель»; рукопожатие было медвежьим.
– Сейчас я вам тапочки… – заторопился Герман.
– Не, мы так, – ответила Лизочка, расшнуровывая кроссовки. – Где можно руки вымыть?
– Там, – показал Герман. Ему стало неудобно за то, что он не сменил полотенец.
– Какая у вас замечательная квартира. Мощнейшая энергетика. Ещё на лестнице сказала Лизе, что в этом доме живёт кто-то очень талантливый. Аж стеночки от такой силищи вибрируют. Вот смотрите, даже мурашки выступили, – Марго предложила осмотреть свою руку, чтобы Герман убедился сам.
– Если стеночки вибрируют, придётся вас припахать, будем завешивать их одеялами, – пошутил Герман, потом понял, что Марго не смогла оценить по достоинству, и пояснил:
– Записаться нормально не сможем. Но это было шутка. Нам ничего не страшно, стены в студии отделаны акустическим поролоном.
Марго счастливо рассмеялась:
– Герман, как это прекрасно! Вчера во время медитации мне показали образ мягких стен, и я сразу поняла, что это знак.
– Мамзель, подозреваю, ты иногда всё-таки что-то куришь что-то очень забористое, – сказала Лизочка, выйдя из ванной.
(«Что-то куришь… Что-то забористое… Мило», – подумал Герман.)
– Герман, пожалуйста, не слушайте её, – Марго просто так не сдавалась. – Лиза родилась в семье потомственной ведуньи, но полученный по наследству дар направила в музыку. При этом совершенно отрицает очевидное. А сегодня, кстати, в 7:15 утра высшие открыли пространственно-временной портал. Нам целые сутки будут напрямую транслировать творческие озарения, поэтому у нас всё получится.
– У нас не может не получиться, – ответил Герман. – Проходите в студию. Прямо по коридору. А я сделаю кофе.
– Тогда уж лучше матэ́. Мы купили по дороге, – Лизочка протянула Герману крафтовый пакетик. – Можно просто в чашках, без тыквочек.
– А можно и в тыквочках! – улыбнулся Герман.
– Господи, куда я попала! – рассмеялась Лизочка. – Даже калебасы здесь имеются.
(«Какая же она клёвая!»)
В кухне, карауля чайник, Герман услышал злобный кошачий вой, ругнулся, подхватил поднос и заторопился к гостям. В студии назревала потасовка. Рыжий, спокойно спавший до этого в кресле, был разбужен появлением незнакомцев и недоволен этим. Он возбуждённо мотал хвостом из стороны в сторону и шипел, прижав уши, на Марго, которая, похоже, не понимала, чем дело может обернуться, поэтому продолжала сюсюкать, склонившись над котом: «Какая красивая киса. Самая красивая в этом доме киса…»
– Напрасно вы так делаете. Лучше медленно отойдите от него на пару шагов назад, – посоветовал Герман и взял Рыжего на руки, чтобы успокоить.
– Какая злющая киса. Он всегда такой? – спросила Марго.
– На самом деле, нет. Обычно, нужно сильно постараться, чтобы довести его, – ответил Герман и поправился:
– Я не имел в виду вас.
– Я и не обиделась, – сказала Марго. – Наоборот, хочу предложить свою помощь. Заметила в ауре вашего котика чёрный сгусток размером с кулак. Это астральный подселенец, который провоцирует на агрессию…
– Мамзель, ты же сама сказала, что сегодня день открытых порталов. Котик просто словил творческое озарение, – нежно съязвила Лизочка. В этот момент она внимательно рассматривала прошлогодний пляжный снимок. – Боже, какие кубики! Кто этот накачанный красавчик на фотке рядом с тобой? – спросила она Германа. – Твой брат?
Герман кивнул.
– В жизни бы не подумала… Но, если внимательно присмотреться, определённое сходство есть, – заключила Лизочка, а Герман впервые в жизни пожалел о тех истериках, которые в детстве закатывал всякий раз, когда Саня убеждал его попытать счастья в какую-нибудь спортивную секцию.
– В этом мире равновесие должно быть соблюдено, – наставительно сказала Марго. – Кого-то Творец одаривает талантом, а кому-то компенсирует красивой фигурой. Не расстраивайтесь, Герман.
(«Полная идиотка!»)
– Во-первых, я не понимаю, почему я должен расстраиваться. Во-вторых, к моему брату это не относится. У него диапазон четыре октавы. Ему достаточно раскрыть рот, чтобы уделать львиную долю певцов.
– Ммм, какой сюрприз, – заинтересовалась Лизочка. – А что он поёт? Можно послушать?
– Он не занимается этим профессионально. Иногда может с уличными музыкантами спеть – просто чтобы показать им, как это нужно делать. У Сани абсолютный слух, но предпочитает он бизнес. Помог мне собрать эту студию. Точнее, я подбирал оборудование, а он оплачивал.
– Покажите мне тот роддом, где рождаются такие братья, я устроюсь туда санитаркой, – мечтательно проговорила Лизочка. – Мамзель, почему ты не произвела для меня на свет такого же? Я была бы согласна на инцест.
– Лиза, ну что ты такое говоришь! Герман нас сейчас выставит.
– Не выставит, – ответил Герман. – Но мы здесь, и вправду, для другого собрались, – и перевернул снимок лицом к стене. Избавился от соперника.
– И вправду, для другого – согласилась Марго. – Мы принесли старую Лизочкину фонограмму. Вы будете её использовать?
– Мамзель, не показывай это позорище. Ты же видишь, у человека тут филиал «Эбби Роуд»***.
– Герман, моя дочь иногда употребляет непонятные мне слова. Надеюсь, она не ляпнула опять чего-нибудь оскорбительного?
– Не ляпнула, – успокоил Герман. – До «Эбби Роуд», конечно, не дотягивает, но, если посчитать, сколько Саня сюда вбил, когда это покупалось, то на однушку в новостройках хватило бы.
– Я подозревала, что это – не дешёвое удовольствие… – Марго взяла со столешницы пульта наушники, чтобы рассмотреть, и тут же поплатилась – Рыжий, всё это время меланхолично восседавший у Германа в охапке, взвился в воздух, оттолкнувшись задними лапами от груди хозяина, в прыжке попытался полоснуть Марго по лицу (не удалось – та ловко отклонилась), а после, приземлившись на пол, собрался в тугую пружину, готовую вот-вот развернуться, и с ненавистью зашипел.
– Ай! – вскрикнула Марго и бросила наушники обратно на пульт. – Киса, я не собиралась это есть. Герман, с вашим котом точно что-то не так.
– Ох, простите, я сейчас уберу его отсюда, иначе он не даст нам нормально работать.
Рыжий, не смотря на протестующее мявканье, был заперт в соседней комнате, но это совершенно не помогло. Он упорно скрёбся в дверь и выл так протяжно и громко, что пришлось выпустить. Победоносно вернувшись, он запрыгнул к Герману на колени, улёгся там и, зажмурившись, сделал вид, что задремал.
– С таким охранником никакой собаки не надо, – уважительно сказала Лизочка.
– На самом деле, Рыжий – типичный котокот. Любит у меня на коленях спать, когда я работаю. Пришлось поэтому купить кресло на колёсиках, чтобы лишний раз не вставать, – объяснил Герман. – Ну так что, может, мы всё-таки начнём?

Работать с Лизочкой было легко и сложно одновременно. Она без каприз делала дубль за дублем, а Герман сосредоточенно перебирал варианты, стараясь подыскать достойную оправу для её голоса. Взбираясь на верхние ноты, этот голос провоцировал и выбивал озноб. Лизочка приподнималась на носки, и Герман понимал, что прямо сейчас её тело мучительно страдает от отсутствия крыльев, и нужно было эти крылья дать, но звуки, извлекаемые из синтезатора, казались слишком плотными; они каучуковой петлёй стягивали вниз, не позволяя взлететь. Герман с Лизочкой подолгу насвистывали в унисон, бесконечно повторяя сложный лейтмотив, и Герману хотелось губами прижаться к её щеке, но всё портил цепкий взгляд Марго, не упускавший ни одной детали. «Хорошо хоть Рыжим можно прикрыться», – думал Герман, пряча пламенеющее смущение в разгорячённые пасти наушников.
После длительной возни с фильтрами свист переродился звуком поющего ветра, а обычные хлопки – экзотической перкуссией; искусственная флейта тоже потребовала ухищрений, чтобы заретушировать её синтетический голос; меньше всего проблем доставила басовая партия – её Герман сыграл со второго раза и остался доволен.
– Ну вот, – сказал он, – кажется, всё.
Время двигалось к рассвету, пора было предъявлять результат.
– Не томите, – попросила Марго.
Герман включил мониторы и последующие шесть минут внимательно наблюдал за реакцией своих гостей. Марго приосанилась, выпрямив спину, будто в монаршей гостиной на чаепитии. Лизочка, вытянув ноги, запрокинула голову и закрыла глаза. Звук из колонок меловой взвесью потёк в комнату. Под давлением нижнего регистра диффузоры заколыхали эту муть, волнами прогоняя её дальше, а следом – из пыли и песка – выпросталась флейта. Медленно счищая с себя шелуху шумов и шорохов, она обнажилась до слепящей белизны и вдруг брызнула освежающе острым соком. Капельки его бриллиантовой крошкой, звонкой россыпью разлетелись во все стороны и зависли в образовавшемся облаке. И тут настал черёд Лизочкиного голоса. Он подкрался, будто сирокко, принеся с собой запахи специй, зной и томительную тревогу. Он был соблазнителен и гибельно прекрасен – подавлял волю, терзал сладостно, топил в обмороке и увлекал в зыбуны…
Когда всё кончилось, Герман положил руку на столешницу пульта («Ты ж мой красавчик!) и плавно убрал громкость.
– Вот что значит дорогая аппаратура, – переведя дыхание проговорила Марго.
– Мам, ну причём тут аппаратура? – не раскрывая глаз спросила Лизочка.
– Там есть пара косяков, которые я не отловил в наушниках. Понадобится ещё минут пятнадцать. Но сначала мне нужна большая кружка крепкого кофе. А вообще я дьявольски хочу есть. Вы не голодны? У меня есть печенье. Если хотите, можем заказать пиццу.
– Вряд ли в это время кто-нибудь подпишется её готовить, – ответила Лизочка. – Тащи печенье.
– Нет, Герман, сидите. Не нужно будить котика. Я сама всё принесу, – встрепенулась Марго.
– Сам-то что думаешь? – спросила Лизочка, когда её мать вышла из комнаты.
– Думаю, что всё получилось.
– Я тоже так думаю. Ты крутой. Я бы с тобой ещё поработала. Но… – Лизочка развела руками, –Нателла нам рассказала, что у тебя какие-то траблы.
– Не у меня. У Сани.
– Что может статься с таким красавчиком?
– Он в Крестове.
– Понимаю. Типа, Крестов – такой ужасный город, где творится всякая мерзость. Прям живое воплощение ада. Нателла тоже постоянно ахает на эту тему. Я попыталась сбить пафос и рассказала ей пару историй, но она восприняла их как-то по-своему, после чего я сделала вывод: Крестов такой, каким ты хочешь его видеть. Лично я благодарна этому городу, он многое мне дал. С таким опытом я теперь точно нигде не пропаду. Это, как джокер, который всегда спрятан в твоём рукаве. Это постоянная уверенность в том, что ты выиграешь даже при самом беспонтовом раскладе.
– Лиза, – Марго вносила в комнату поднос, – ну что за тюремный жаргон?
– Я просто объясняла, что Крестов – это вовсе не геенна огненная.
– Герман, отнеситесь к этому проще, – поддержала свою дочь Марго. – Просто старый город со своей аурой, своей метафизикой. Я бы даже сказала, своей особенной судьбой, неким предназначением. А на всякие мелочи не нужно обращать внимания, а то жизнь, и вправду, будет не мила.
Рыжий, с притворным безразличием наблюдавший за Марго, укараулил-таки момент, когда она подойдёт поближе, чтобы сгрузить кружки, и хватанул её когтями за ладонь (оставив три глубокие царапины), а следом получил от Германа по морде. Обиженно вякнув, кот прижал уши, соскочил с коленей и спрятался под столик.
– Герман, прошу вас, не беспокойтесь, – миролюбиво сказала Марго, слизывая с руки капельки крови. – И будьте аккуратны с кофе, он очень горячий.
Стараясь не обжечься, Герман отхлебнул из кружки:
– Но ведь вы обе уехали из Крестова. Значит, есть в нём что-то такое, что не даёт спокойно жить.
– Я никуда не уезжала, – ответила Марго. – Здесь я в гостях, навещаю Лизу, а так – постоянно живу в Крестове, занимаюсь серьёзными научными исследованиями, там для этого масса возможностей, я даже учредила собственную академию оккультных технологий.
– А я просто ищу красивого и состоятельного мужа, – сказала Лизочка. – Твой брат вполне подошёл бы, – и, дождавшись реакции Германа, рассмеялась. – Не обращай внимания. Я спалила, что тебя эта тема задевает, и решила потроллить. Без обид?
– Да ничего она меня не задевает…
– Не ври. Задевает, – отмахнулась Лизочка. – И ещё один тебе совет: если ты хочешь поцеловать девушку, то надо её целовать.
–Лиза! – потребовала Марго.
– Всё-всё, молчу, давайте пить кофе.
Герман почувствовал себя полным идиотом. Прячась от ироничного взгляда, он сделал крупный глоток и на мгновение прикрыл веки, будто слизнув ими себе на сетчатку два ярких пятна – салатовый жакет Марго и жёлтую футболку Лизочки с принтом
WISH YOU WERE ХЕР****
И тут ему с размаху отвесили оплеуху.
_______________________________
*Паук в комнате тоже рассмешил Германа. В этом «отставном десантнике» Герман разглядел его плюшевого собрата, который проживал в камере Цинцинната Ц. «Паук спускался вниз, перебирая лапками по паутине» – это прямая цитата из набоковского оригинала.
**Энни-Лиза. Увидев хрупкую фигурку и короткую мальчиковую стрижку Лизочки, Герман сразу понял, что внешне она похожа на Энни Леннокс, вокалистку дуэта Eurythmics. А следом сообразил, что есть ещё одна Энни-Лиза – Анне-Лиза, персонаж «Голоса в темноте». Конечно же, Герман пожурил себя (и, отчасти, автора) за излишнюю мнительность.
***В данном случае – название легендарной лондонской студии звукозаписи Abbey Road.
****Имеется ввиду название альбома Pink Floyd, которое можно перевести, как «Желаем, чтоб ты был здесь», что, конечно же, имеет сюжетное значение – хоть и декоративное, в виде довеска. Искажённая транслитерация последнего слова (here – хер) превращает название альбома в вульгаризм, как бы намекая (совсем чуть-чуть) на природу обитателей Крестова.

16

Сначала Германа чувствительно шлёпнули по одной щеке, потом – по другой. От первого шлепка встревоженными бабочками разлетелись в разные стороны цветные пятна (салатовое и жёлтое), от второго тело снова приобрело вес. Тут бы и разлепить веки, но бархатный обморок сна был таким сладким, что не хотелось из него выныривать. Однако чьи-то руки настаивали, продолжая хлестать Германа по лицу и призывая его всплыть на поверхность, поэтому раскрыть глаза всё-таки пришлось. Марья Михайловна.
– Очнулся, слава Богу. Ты хоть что-нибудь помнишь?
– Я уснул? Марго с Лизочкой ещё здесь?
– Вставай скорее, в полицию надо звонить, – торопила соседка, а дальше всё выяснилось:
– Проснулась я от кошачьего воя. Даже голову под подушку засунула, чтоб не слышать этих воплей. А кот надрывается, будто его режут. Я сначала подумала, что за сволочь такая над животным измывается, встала посмотреть, кто там во дворе зверство учинил, а потом поняла, что звук сверху идёт, из вашей квартиры. Я с перепугу не понимаю с какой стороны в халат влезть, путаюсь в рукавах, а сама себе твержу, что не может такого быть, чтобы Герман на подработку вивисектором устроился. Поднимаюсь на этаж, а дверь – настежь, и Рыжий у порога орёт истошно, аж до хрипа. Лежит на боку, лапы скотчем перемотаны, меня увидел, успокоился и только мявкает жалобно. Как он досюда дополз, чтобы на помощь позвать – не представляю. Я скорее бегом в квартиру, навыдумывала себе всякого, заглянула в одну комнату, в другую, свет везде горит, никого нет. Нашла тебя в большой – разлёгся на полу в отключке, а вокруг – всё подчистую вынесено, вся твоя аппаратура. Только голые стены остались, даже обивку с них сняли. Я так растерялась, что хотела сдуру «караул» закричать, потом сообразила, что бесполезно. Стала тебя будить. Минут десять трясла, пока ты глаза не открыл. Чем тебя напичкали? Давай, приходи в себя быстрее, надо ментов вызывать и Рыжего распутывать.

Следственная бригада возилась часа три. Снимали отпечатки пальцев – не нашли ни одного; опрашивали соседей – все, как назло, спали; привозили служебную собаку – потеряла след в подворотне; сообразили, что могут отследить по камерам, но те, которые поблизости, оказались сломанными со вчерашнего дня.
– Чисто сработано. Но вы не отчаивайтесь, будем искать, разошлём ориентировки, сделаем всё возможное, – и быстренько запихнули бумажки в портфельчик, вежливо откозыряли и того…
– Что ж теперь делать-то? – спросила Марья Михайловна.
– Не знаю, – ответил Герман. – Это какой-то ад-адище. Я уехал из Крестова пятнадцать лет назад и надеялся, что никогда его больше в моей жизни не будет. Но он, оказывается, ковылял всё это время за мной. Калека хренов. Старый, злобный калека. То ли по запаху меня искал, то ли культями вслепую шарил и в итоге нашарил. Я теперь везде на него натыкаюсь, при этом веду себя по-идиотски, хуже, чем мои родители. Они вообще ничего всерьёз не воспринимали, за что и поплатились. Но я-то всё прекрасно понимаю, могу наперёд просчитать, каждый раз вижу, где он со мной игру хочет затеять, и ведь знаю, что играть нельзя, потому что он – шулер, но всё равно ведусь. И все вокруг меня ведутся тоже – Саня, Ксюша, адвокат… Крестов всех нас переиграл. Только Рыжего обмануть не смог. Я не знаю, что делать. Что бы я ни решил, Крестов уже наготове, он за каждым углом, я даже боюсь на улицу выйти, потому что из-под асфальта обязательно вылезет его брусчатка, а оркестр с набережной начнёт лабать полонез Огинского.
– Бедный мой мальчик, – сказала Марья Михайловна. – Тебе надо поспать. Иди ложись. Я пока обед приготовлю и приберусь здесь.
– Я не хочу спать.
– Меня бояться точно не надо, – рассмеялась Марья Михайловна. – Я родилась в местечке похлеще твоего Крестова. Иммунитет против всяких таких штук давно выработался, поэтому завербовать меня, знаешь ли, сложно. К тому же, у тебя есть защитник – предупредит, если что.
Рыжий с удовольствием потянулся на подоконнике, широко зевая (будто и не было никаких треволнений), спрыгнул вниз и флегматично полакал воды. На своих выбритых после клейкого скотча лапах – тоненьких, как спички, воткнутые в меховое облако, – он выглядел забавно.

Вечером, когда Герман ел щи, сваренные Марьей Михайловной, в дверь позвонили. Герман открыл. На пороге стояла Нателла Аркадьевна.
– Герман, здравствуйте, дайте мне, пожалуйста, минуту, и я больше никогда вас не побеспокою. Ко мне сегодня приходили из полиции, допрашивали. Мне ужасно жаль. Простите меня, если можете, это исключительно моя вина. Я даже подумать не могла, что… – она говорила торопливо, не зная, куда деть руки, в итоге сбилась от волнения, засуетилась ещё больше, полезла в сумочку и достала оттуда конверт. – Вот, возьмите, пожалуйста. На новое оборудование здесь не хватит, но это всё, что у меня есть, все мои накопления за вычетом небольшой суммы, чтобы покрыть аренду жилья, иначе меня выселят.
Разумеется, Герман отказался от этих денег.

17

Надо было что-то делать. В студиях, куда Герман пытался пристроиться хотя бы ассистентом, просили показать работы, но показывать было нечего – всё вместе с техникой, ноутбуком и дорогими отцовскими запонками украли Лизочка и Марго. Помня, как в подобных ситуациях поступал Саня, Герман отправился в порт, где его оглядели с головы до ног и сказали: «Простите, но вы не подходите. Если вдруг надорвётесь, нам придётся отвечать. Хлопотно это всё. До свидания». Герман уныло поплёлся по жаре домой, прикидывая, на сколько дней Рыжему хватит корма. Идти пришлось через полгорода, хотелось пить, но денег не было даже на бутылку воды.
Повстречав во дворе Марью Михайловну, Герману неловко было сознаваться в собственных мытарствах, но вид он имел настолько жалкий, что добросердечная соседка сама обо всём догадалась и выкатила из квартиры свой модный складной велосипед:
– Тебе он нужнее, – сказала она. – Устроишься пиццу развозить. Не знаю, сколько они платят, но прокормить себя сможешь. А там видно будет.
И вот уже третий день подряд Герман, с цветастой торбой за спиной, колесил по городу, доставляя обеды. Освободившись пораньше, он заскочил в больницу, чтобы проведать Ксюшу, передать ей фруктов и стейк, от которого отказался один офисный жлоб.
Ксюша выглядела плохо. Последняя операция была далеко позади, и врачи говорили о скорой выписке, обещая, что со временем колено восстановится полностью, но Ксюша осунулась на нервах, выглядела измождённой, а впереди её ждали неприятные суды и продажа квартиры, чтобы утихомирить разъярённых кредиторов.
– Переедешь к нам. У нас как раз комната освободилась, – сказал Герман (теперь он старался смотреть на всё с юмором). – Правда, в ней сейчас шаром покати, зато окна с видом на реку.
– Герман, миленький, прости меня, пожалуйста. Нужно было послушаться тебя с самого начала, но я даже представить себе не могла, насколько далеко всё зайдёт.
Герману не хотелось злорадствовать:
– Это не твоя вина, – успокаивал он Ксюшу. – Не твоя.
– Неужели ничего нельзя поправить?
Герман пожал плечами:
– Всё, что мог, я уже сделал. Стало только хуже, он бил в самые чувствительные места. Можно попробовать сбежать, но он всё равно достанет и отомстит, и это меня пугает больше всего, потому что я даже подумать боюсь, куда он ударит в этом случае. Честно говоря, мне уже хватило выше крыши. Наверное, лучше прикинуться серой ветошью. Если потребуется отдушина, то всегда есть кухня. Подозреваю, Крестов не без нормальных людей, но они так и живут – в кухнях, а в остальное время прикидываются. Не мы, знаешь, первые, не мы последние. У меня уцелела шикарная коллекция отцовского винила. Купим дешёвенький проигрыватель, будем зажигать.
– А как же Саня? С ним что будет?
У Герман потекли слёзы.
– Нет-нет-нет, Герман, миленький, ну не всё же так плохо! – обняла его Ксюша. – Да и Сане обязательно предоставят местного адвоката. Сане ведь положен бесплатный защитник, может, он окажется хорошим…
«Хороший местный адвокат…» Не таких слов ожидал Герман. Он всё-таки надеялся, что Ксюша – пробивная, упрямая Ксюша – даст хоть какой-нибудь совет. Пусть он будет глупым, пусть даже губительным, но сидеть сложа руки было страшнее. Однако никаких советов у Ксюши не было, она сама нуждалась в защите и помощи. И теперь весь груз ответственности лёг на его плечи – вот что хочешь, то и делай, – но Герман совершенно не представлял, что.

Из больницы Герман возвращался пешком. Крутить педали не хотелось. Хотелось подошвами вытоптать разросшуюся тоску, измотаться по расплавленным за день улицам, прийти домой и сразу рухнуть в постель. Обхватив велосипед за руль, Герман вёл его, будто собачку на поводке. Прохожие уступали дорогу, вежливо расходясь в стороны; мороженщик в клоунском розовом фраке приветливо махал рукой, распахивая свои сливочно-фруктовые кладовые; девочка в шёлковом платье с вышивкой (осы, цветы и драконы), поджав ноги*, с лёгкой улыбкой на лице наблюдала за пяденицей, порхавшей над клумбой.
Но Герману было не до улыбок. «Как вы умудряетесь быть такими беспечными?» – удивлялся он, осознавая ту пропасть, которая разверзлась между ним и окружающим миром. «Вам действительно наплевать или вы просто не видите, насколько мне плохо?», – недоумевал Герман, а в ответ из кофейни напротив, через раскрытые окна, лишь добродушно скалился хрипловатый джаз.
Устав от уличной цветистости, Герман решил срезать через дворы. В подворотне пришлось пробираться по краю распластавшейся на пути лужи, от которой сильно несло сероводородом. Вот кто-то просыпал пакет с мусором (не донёс до помойки), и под ногами захрустела яичная скорлупа. А вот и сама помойка – вместо аккуратных контейнеров возвышалась гора, настоящий Монблан, как сказала бы мама.
«Лихо. А главное – быстро», – подумал Герман и тут же краем глаза увидел два вспыхнувших в дальнем конце цветных пятна – салатовый жакет и жёлтую футболку. Женщины наискось пересекли двор и вошли под арку. Их лиц было не разглядеть, да это и не нужно, потому что всё выглядело слишком очевидно.
Герман вскочил на велосипед и ринулся вдогонку. Колёса сразу затрясло по волдырчатой брусчатке, неизвестно почему не закатанной в асфальт. Доехав до арки и нырнув в неё, Герман в самой середине прохода наткнулся на опущенную жердь шлагбаума.
ЖК «СИЛИКАТНЫЙ»
ВХОД БЕСПЛАТНЫЙ
ВЫХОД ПЛАТНЫЙ
Очутившись по ту сторону, Герман въехал в соседний двор. В его центре располагалась детская площадка, обнесённая рабицей. Жестяная табличка требовала:
КОСТРЫ НЕ ЖЕЧЬ.
ЛЯГУШЕК В ОГОНЬ НЕ БРОСАТЬ.
Осматриваясь и пытаясь сообразить, куда могли подеваться Марго с Лизочкой, Герман покатил вокруг и, трижды свернув вправо, снова увидел салатовое и жёлтое, исчезающее в темноте другой подворотни.
Совсем неподалёку, в том же направлении, под погрузку стоял 6-тонный ЗИЛ-130. В его кузов сваливали оплавленные балки, куски кирпича, разорванную арматуру и прочий сор, оставшийся после сгоревшего много лет назад завода. Водителя разморило на жаре. Освежаясь, он махом опрокинул пару пива и теперь был навеселе. Сидя в кабине и ожидая окончания работ (вот-вот уже), он подпевал про золотые купола и бил ладонью в такт по рулю.
Не зная этого, Герман поспешил в подворотню вслед за салатовым и жёлтым, рассчитывая настигнуть обеих голубушек чуть подальше, но следующий двор оказался глухим колодцем. Замкнутое со всех сторон пространство и ни души, и лишь единственная парадная в углу. «Где же их теперь искать?» – думал Герман, направляясь к двери и надеясь, что Марго с Лизочкой не успели подняться на этаж, чтобы скрыться в какой-нибудь квартире, и, возможно, получится вычислить их по звуку шагов.
Дверь была на кодовом замке с домофоном. Герман подёргал ручку (бесполезно), а потом набрал первый пришедший на ум номер. Ответили сразу же:
– Кто там?
– Здравствуйте, доставка пиццы, – сказал Герман.
– Ой, ну п’идумают же! Ма’ш отсюда, хулиганьё!
– Пустите, пожалуйста, мне очень нужно! – взмолился Герман.
– К кому п’ишёл? Конк’етнее!
– Да к вам я пришёл, к вам, не видно, что ли?!
– П’ошу.
Дверь открылась. Не рискуя оставлять велосипед без присмотра, Герман вкатил его внутрь. Единственный путь по лестнице наверх был загромождён, превращён в настоящую свалку, которая напоминала какую-то безумную кладовую – ведёрные столовские кастрюли, уложенные штабелями клетки для яиц, коняшки от сломанных каруселей, пластиковые пакеты (скорее всего, для мёртвых котят) и прочий хлам.
«Не пробраться. Значит, сквозная», – решил Герман и принялся искать взглядом противоположный выход, и быстро его нашёл.
В этот самый момент закончилась погрузка. Радио в кабине орало про Владимирский централ. Воображая себя на сцене и притопывая в кураже пяткой, водитель завёл двигатель. ЗИЛ громко прокашлялся сизым дымом и двинулся в просвет между домами, к переулку.
Спустя секунду после того, как отчалил грузовик, на другую сторону сквозной парадной выбрался Герман со своим велосипедом. Обе голубушки были тут как тут. Герман увидел, что женские фигуры в салатовом жакете и жёлтой футболке сворачивают за угол, за трансформаторную будку, понял, что теперь-то они точно никуда не денутся, запрыгнул на седло и, переваливая вес тела с педали на педаль, начал набирать скорость.
А ЗИЛ уже пёр по переулку, а водитель, чувствуя себя стопроцентной звездой, готов был высунуться по пояс в окно и – по фиг, что невпопад, – но крыть на всю округу про лежащий на сердце тяжкий груз. И три блатных аккорда ликовали, раздирая хлипкие динамики. И вечернее солнце слепило глаза оранжевым софитом. И водитель, конечно же, не увидел замигавшего светофора и Германа на велосипеде, выскочившего на проезжую из-за трансформаторной будки, от которой до несущегося грузовика оставалось полсотни метров.
_______________________________
*«А скромная девочка в платье из красных шелков / Где золотом вышиты осы, цветы и драконы / С поджатыми ножками, тихо, без мыслей, без слов / Внимательно слушает лёгкие, лёгкие звоны». Герман, конечно же, распознал в девчушке у клумбы это стихотворение Гумилёва, но улыбаться не имел сил, не испытывая в этот момент ничего, кроме тоски и печали.

18

Велосипедист из Германа был так себе. Ему, конечно, объяснили, как пользоваться манетками и тормозами, однако, вылетев на мостовую, он всё забыл. Чтобы избежать столкновения, стоило бы ехать дальше, не снижая скорости, но Герман запаниковал и так резко зажал тормозные ручки, что его просто выкинуло из седла. Свалившись на проезжую прямо под колёса грузовика…
(…оставалось 30 метров…)
…Герман ударился головой, потом попытался подняться на четвереньки, но взбеленённый ЗИЛ, раззявив радиаторную пасть, уже дышал бензиновым перегаром ему в лицо.
«Забавно я буду выглядеть в такой позе…» – подумал Герман.
(…20 метров…)
«Если что, вода у Рыжего есть, жрачка тоже…»
(…10…)
«А вот велик жалко…»
Герман зажмурился. Его обдало жаром раскалённого двигателя и нестерпимой вонью варёных яиц. Всё вокруг зашлось в каком-то какофоническом экстазе, а потом разом схлопнулось.
Стоп, мигалка, цай йоубин.

19

Тихий звон – на пределе слышимости, на какой-то высокой, едва различимой ноте. Так пищат индикаторы на пульте, когда запись окончена и в студии пусто. Потом в мониторы плавно добавили чириканье воробья; следом – щелчки реле в светофоре; на бэкграунде стали появляться шумы соседних улиц…
– Молодой человек, с вами всё в порядке?
Герман раскрыл глаза. Над ним склонились две женщины (первая – в салатовом жакете, вторая – в жёлтой футболке), их лица были ему не знакомы.
– С вами всё в порядке, вы можете говорить? – повторили женщины.
– Он меня объехал? – спросил Герман.
– Кто?
– Грузовик.
Женщины переглянулись.
– Похоже, у вас сотрясение, мы вызовем скорую.
– Не надо скорую, – Герман попытался подняться, но его заботливо удержали.
– Лежите, не двигайтесь, вы сильно ударились головой.
– Да нет у меня никакого сотрясения! Где этот грузовик? – Герман вырвался, резко поднялся с асфальта, но голова тут же закружилась, и он понял, что может упасть снова.
– Мы не видели никакого грузовика, – ответили женщины. – Мы только видели, как вы выскочили на велосипеде из-за угла, не справились с управлением и упали.
– А велосипед где?
– Вот он, у вас за спиной. …Послушайте, если не хотите скорую, то у нас рядом машина припаркована. Отвезём вас домой. Адрес помните? Велосипед тоже поместится, он – складной. В отличие от вас, он, кстати, не пострадал.
– Да, пожалуйста, отвезите, я сейчас ничего не понимаю, – согласился Герман. Его аккуратно довели до машины. Уже внутри он почувствовал тошноту и огненную боль в стёртой до крови голени. А в мозгу, вместе с чириканьем воробья и щелчками светофора, кто-то перхал старческим, прокуренным смехом.

И всё-таки сотрясение. Врач прописал постельный режим. Потом заглянула Марья Михайловна (принесла обед собственного приготовления) и, наблюдая за тем, как Герман ест, решилась на разговор:
– Что будешь делать дальше? – спросила она.
– Ксюшу скоро выписывают, сюда её перевезу.
– А Саня?
– Ему предоставят бесплатного адвоката. На платного всё равно денег нет и продать нечего. Я уже думал обменять эту квартиру на какую-нибудь поменьше с доплатой, но для этого нужно согласие Сани, а он его не даст – я это знаю заранее.
– Ладно, скажи честно, что ты просто сдался.
– Сдался. А есть варианты? Мне сейчас вообще лучше сидеть тихо и не высовываться. Я вот просто завернул в подворотню, захотел дворами срезать, а он уже тут как тут. Обрадовался, чуть ли не в дёсны полез жахаться. Повеселился немного, можно сказать, поржали вместе… Теперь он ждёт, что я дальше буду делать. А я ничего не буду делать. Это самое правильное. Пусть ждёт. Не дождётся.
– Ждёт – кто?
– Крестов, Марья Михайловна, Крестов. Только не смотрите на меня, как на идиота, пожалуйста.
– Да ни боже мой! – улыбнулась Марья Михайловна. – Можешь не верить, но я понимаю, о чём ты говоришь. Мне это напоминает одного писателя*. У него персонажи постоянно страдали по утраченному раю. Кому-то берёзки блазнились, кому-то – озеро с башней… Это были места, где они когда-то были счастливы – что-то типа земного рая. А у тебя всё наоборот. У тебя земной ад, город Крестов. Он тебе за каждым кустиком мерещится. Но только это не Крестов тебя преследует, это ты сам его за собой таскаешь, внутри себя носишь.
– Я понял, о каком писателе идёт речь, но это не мой случай. Простите, но всё-таки вы не понимаете, что я имею ввиду.
– Поверь мне, понимаю, – снова улыбнулась Марья Михайловна. – Мои родители были врагами народа. После лагерей возвращаться сюда им запретили. Они там и остались, больше негде было. Там и я родилась. Небольшой посёлок. Вокруг леса и зоны. Местечко было – не соскучишься. Однажды по лету начали пропадать люди. В основном, девушки и молодые женщины. Уходили в лес и больше не возвращались. Потом выяснилось, что там скрывалась компания беглых зэков. В посёлок соваться они боялись – всё-таки, милиция какая-никакая, да и местные мужики все с оружием, потому что край – охотничий. Вот и прятались эти зэки в какой-то землянке. А жрать-то чего-то надо, а сами-то ничего не умеют. Словом, что они с теми девушками делали… Лучше я не буду тебе рассказывать, что там нашли, когда всю компашку повязали. Я маленькой была, сама не видела, а только слышала разговоры взрослых. Может, это всё выдумки были, но воображение у меня – будь здоров. Я такого сама себе нафантазировала, что по ночам с криком просыпалась, а в лес и вовсе не могла зайти. Даже спустя годы, когда мы оттуда уехали, я отказывалась не то, что за грибами сходить, боялась по безлюдному парку прогуляться. Мне всё это за каждым кустиком мерещилось, как тебе – Крестов. Я точно знала, стоит только веточки в стороны раздвинуть, сразу увижу что-нибудь отрезанное. И однажды реально увидела. Визгу было… Меня подружка по щекам бьёт, чтоб я успокоилась, а я всё никак осознать не могу, что это – всего лишь кукольная голова. Она даже на человеческую не была похожа – маленькая, с кулак размером. Разве бывают у людей такие головы? Просто кто-то выбросил сломанную игрушку, а я чуть не поседела от ужаса.
– Узнаваемый стиль. Он любит такие фокусы, – сказал Герман.
– Кто любит? – не сразу сообразила Марья Михайловна.
– Он.

Вечером Герман принялся за уборку. Родительская комната была оставлена напоследок и, когда до неё дошла очередь, Германа ждал небольшой сюрприз – старая пластинка в потрёпанном бумажном конверте, которую никто не видел уже много лет, а теперь она вот так запросто нашлась в шкафу со старыми чертежами.
«Ведь лежала здесь всё это время и молчала, – подумал Герман. – Удивительно, что Марго с Лизочкой её не прихватили».
Обе воровки тогда порылись основательно. Они заглядывали в выдвижные ящики и переставляли на полках книги с места на место, но эту пластинку не тронули. Возможно даже, они-то её и обнаружили, но, не понимая истинной ценности, просто отложили в сторону, как старый хлам.
Это была любимая пластинка отца. «Рок вокруг часов», первое издание, то самое – 54-го года, с чёрной этикеткой, на 45 оборотов в минуту. Отец очень расстраивался, когда она пропала. «Это же настоящая легенда, – сокрушался он. – Когда-то из-за такой сорокопятки можно было лишиться карьеры, да и меня чуть из школы не выгнали, хотя времена уже были другими…»
«Всего лишь кусок пластмассы», – беззлобно припомнил отцу Герман, рассматривая найденный раритет.
В последний раз на эту пластинку ставили иглу во время дружеской пирушки, собранной родителями перед самым отъездом в Крестов. Тогда, после долгих уговоров тряхнуть стариной, отец включил проигрыватель, подхватил маму, и они вместе станцевали так же лихо, как в молодости, когда оба занимались акробатическим рок-н-роллом. Запись была старой, основательно заезженной, и Герман переживал, что игла может выскочить из канавки и сломать общее ощущение восторженного счастья и гордости за родителей, но обошлось. И как бы сильно он потом ни злился на них, он запомнил их именно такими – танцующими we’re gonna rock, gonna rock, around the clock tonight…

Спустившись до первого этажа, чтобы вынести мусор, Герман решил проверить почтовый ящик. Среди рекламных листовок, бесплатных газет и коммунальных счетов он обнаружил конверт и, конечно же, сразу его узнал. «Нателла Аркадьевна, вы неисправимы. Спасибо вам огромное!»
_______________________________
*Марья Михайловна имеет ввиду Набокова и даже упоминает его рассказ «Облако, озеро, башня».

20

– Прибываем. Стоянка – одна минута, – сообщила проводница.
– Спасибо, я уже готов, – ответил Герман.
Он возвращался в Крестов – нужно было договориться о свидании с Саней, что-то решить насчёт нового адвоката (деньги, оставленные Нателлой Аркадьевной, позволяли это сделать) да и вообще хотелось получить от брата инструкции на дальнейшую жизнь. С собой Герман вёз тяжёлую сумку с передачей: еда (Марья Михайловна доложила своих ватрушек), чистое бельё, мыло, шампунь и кое-что по мелочи.
На перроне, как повелось, он оказался единственным пассажиром, изъявившим желание сойти в Крестове. Поезд тут же поспешил убраться подальше, а Герман, подхватив на плечо сумку, двинулся к вокзалу. Пересекая пустой зал ожидания, настоянный на семечках и беляшах, Герман удивился гирлянде воздушных шаров, аркой облепивших выход наружу. «Что за повод? День города?»
Но повод был другой.
Выйдя на привокзальную площадь, Герман увидел красную ковровую дорожку, раскатанную от его ног к трибуне. Над трибуной полоскались растяжки («Добро пожаловать» и «Хлеб-соль»), а сама площадь была полна народу и гудела ульем. Детский голос откуда-то из толпы закричал: «Зырьте, ребзя!» Все обернулись на Германа, оценили его (он так и стоял, не понимая, куда дальше) и тут же гул начал стихать, перешёл на одиночные реплики, а после и вовсе встал на паузу.
В тишине раздались шёпотки:
– Это он?
– Хорошенький…
– На педика смахивает.
– Заткнись, дебил. Он просто интеллигентный…
Потом у кого-то громко запиликал мобильник. Владельца попросили заткнуться. «Не выключается», – страдальчески оправдывался владелец, который уже видел, как к нему пробираются двое здоровых полицейских, вытаскивающих на ходу дубинки. От испуга с телефоном удалось совладать, но оставшиеся ни с чем полицейские всё-таки выдали виновнику по зуботычине – чтобы не испытывать разочарования.
У трибуны началось какое-то шевеление, вперёд выпустили гражданина в дорогом костюме, поверх которого была надета золотая цепь с гербом. «Не иначе сам губернатор», – решил Герман и не ошибся.
Губернатор взобрался к микрофону, достал вчетверо сложенный лист, развернул его, принял приличествующую случаю позу и начал зачитывать:
– Путник! В этот торжественный час, когда все взоры направлены на тебя, и общественность ликует, и ты готовишься исполнить предначертанное, я обращаюсь к тебе с напутственным словом. Мне выпало на долю, – и этого я не забуду никогда, – обставить твоё пребывание в славном Крестове теми многочисленными удобствами, которые дозволяет закон…*
«Надо ж так опошлить! Это всё, на что ты способен?» – подумал Герман и услышал за спиной:
– У спичрайтера крышу снесло окончательно.
Герман обернулся и увидел толстячка – петля летнего шарфа поверх футболки и фотоаппарат с массивным объективом.
– У губера спичрайтером местный библиотекарь подрабатывает. Полный идиот. Ничего своего придумать не может, все речи из разных источников компилирует. Иногда получается очень смешно, – пояснил толстячок и представился Авксентием, репортёром местного оппозиционного издания.
– Круто, – ответил Герман. – Рад за всех вас, но я тороплюсь. Где здесь пройти можно?
– Нигде. Площадь оцеплена наглухо, есть распоряжение до окончания торжеств никого не впускать, никого не выпускать.
– Что за бред?
– Бред, конечно! – согласился Авксентий. – Встречаем миллионного посетителя Крестова. Правда, откуда они этот миллион исчисляли, никому не объяснили. Стопудово библиотекарь придумал. Кстати, если вы ещё не поняли, то этот миллионник – вы.
– Нет уж, я отказываюсь в этом участвовать, – сказал Герман, решив, что сможет через вокзал вернуться на перрон, а там как-нибудь обойти по путям, но вход в здание уже был перегорожен двумя мордоворотами с красными нарукавными повязками дружинников.
– Послушайте, не знаю как вас там, – не унимался Авксентий, – но я могу помочь. У меня аккредитация и пропуск. Я спокойно выведу вас с площади, а вы за это предоставите мне полный эксклюзив.
– Идёт, – согласился Герман, рассудивший, что послать этого Авксентия с его эксклюзивом сможет в любой момент.
– Тогда всё нужно делать быстро, а то сейчас Шаймуханиха налетит, – заторопился Авксентий, схватил Германа за локоть и потащил за собой. Мордовороты на дверях, чуть ли не по-собачьи обнюхав пропуск, разошлись в стороны. Снова зал ожидания. «Сюда», – тянул Авксентий вбок. Там была дверка («Посторонним вход воспрещён»), они вошли. Узкий коридорчик; темень, хоть глаз выколи. Герман не знал, куда двигаться, поэтому полностью доверился своему провожатому, чьи пальцы постоянно чувствовал на своём локте. Несколько шагов в полной темноте, остановка («Здесь, – сказал Авксентий. – Осторожно голову»), Герман пригнулся, открылась ещё одна дверь, и оба вступили в помещение с узнаваемым резким запахом. Общественный туалет.
– Блин, поворот пропустил, – расстроился Авксентий. – Пять сек, я пописаю, ладно? Фотик подержите? – попросил он у Германа.
– Мужик, ты издеваешься? – возмутился Герман и развернулся, чтобы пойти назад, потому что на тур по отхожим местам он не подписывался.
– Нет, только не туда! – взмолился Авксентий, путаясь в собственных руках – то ли штаны застёгивать, то ли за Германа хвататься, но Герман уже распахнул дверцу и тут же получил в глаза ярким прожекторным светом и чёрную губчатую голову микрофона под нос:
– Общественное телевидение. Стелла Шаймуханова. Как миллионный посетитель Крестова, что вы можете сказать…
– Господа, никаких комментариев! – бросился на выручку Авксентий. Закрыв одной рукой объектив камеры, другой – микрофон, он втиснул назойливых визитёров обратно в темноту коридора (будто кулаки в вязкое тесто), захлопнул дверь, навалился на неё плечом (спровоцировав ту сторону на попытки вломиться с разгона) и накинул крючок.
– У нас есть 2 минуты, потом они сюда ворвутся, – подпирая спиной взбунтовавшуюся дверь, быстро зашептал Авксентий. – Какие будут идеи?
Никаких идей у Германа не было.
– Я так и думал, – принял неизбежное Авксентий. – Полезем через окно, где наша не пропадала…
Окно было под потолком. Толстенький Авксентий хотел сначала к Герману на плечи, а оттуда дальше на подоконник, но Герман не дал:
– Обувь снимите. Тут же туалет, я потом весь в этом буду…
– Сорян, сразу не сообразил, – извинился толстячок, аккуратно вылез из своих мокасин (чтобы не вступить носками на грязный пол), изловчился и уселся Герману на шею, свесив ноги. Герман, пошатываясь под тяжестью и придерживая рукой сумку, которую тоже не хотелось опускать вниз, подошёл к стене. Авксентий упёр ладони в широкий подоконник, подтянулся и полез в оконный проём.
Сначала казалось, что репортёр в этом окне застрянет намертво (он потешно ёрзал, болтал ногами и ойкал), но всё-таки протиснулся на ту сторону. Герман перекинул туда же мокасины, потом передал фотоаппарат, потом – свою сумку с передачей. Потом, испытывая омерзение, кончиками пальцев взял ведро и перевернул его; с ведра, высоко занеся ногу, опёрся на обрезок трубы и рывком очутился у окна. С той стороны удачно росло дерево. Герман высунулся в оконный проём, ухватился за ветку и протащил себя наружу. Спрыгнув вниз и проклиная всё на свете, он увидел пустой перрон, железнодорожное полотно, товарняк с цистернами, ржавеющий тут, наверное, с момента основания Крестова, и всё – Авксентия нигде не было; сумки, разумеется, тоже.
«Блин! Что ж я за дурак?! Опять повёлся!» – чуть не расплакался от обиды Герман, потому что вместе с передачей лишился денег, паспорта и билета на обратную дорогу.
Осознав полную свою бесполезность, Герман опустился прямо на асфальт. Он больше ничем не мог помочь Сане (только что собственными руками отдал последнюю возможность); он больше не мог помочь Рыжему, оставшись в чужом городе без всяких шансов вернуться домой; он не мог помочь даже самому себе, потому что телефон – единственное средство, которое позволило бы пожаловаться на тяжёлую жизнь хотя бы сердобольной Марье Михайловне, – был отключен за неуплату (Герман второпях перед отъездом забыл пополнить баланс). «Ну и что теперь делать? Мам, пап, вот что мне теперь делать? Я понимаю, что вам, скорее всего, наплевать, у вас всё хорошо, но мне-то что делать? Вы же, блин, родители. Поделитесь своими соображениями…»
– Эй! Эй, как вас там…
«Да неужели!» – удивился Герман, сразу узнав голос Авксентия – репортёр находился всего в нескольких шагах, осторожно выглядывал из-за угла здания и призывно махал рукой, поторапливая:
– Эй! Почему вы здесь сидите? Что-то случилось? Нужно ведь быстро…
– Где моя сумка? – спросил Герман.
– С сумкой, боюсь, проблемы. Сумку забрали менты, я сам еле ноги унёс, пойдёмте же скорее, нам нельзя здесь долго оставаться.
– Как так забрали менты? Вы понимаете, что у меня в той сумке всё? Мне даже домой теперь не уехать!
– Да что вы так нервничаете? Я пошутил. Вон моя машина припаркована. Видите? Сумка давно внутри дожидается, а вы всё-то на перрончике загораете…

Сумка (в целости и сохранности) действительно лежала на заднем сидении. Герман залез в салон. Поехали.
– План такой, – начал Авксентий, – сначала в студию, нам уже готовят окно под прямой эфир…
– Нет, сначала в следственное управление, – твёрдо сказал Герман.
– Что мы там забыли?
– Мой старший брат в вашем СИЗО сидит, мне нужно получить разрешение на свидание с ним.
– Ммм, детективная интрига! – обрадовался Авксентий. – Так даже интереснее. Мчим в следственное, но по дороге заскочим к нам, быстренько отработаем в прямом эфире… – и поддал газу.
– Вы меня не слышите? Сначала мы едем в следственное управление.
– Хорошо-хорошо! В следственное – так в следственное… Но, может, небольшую фотосессию? Малюсенькую? – и поддал ещё.
– Остановите машину!
– Вам приспичило пообщаться с Шаймуханихой? Можете убедиться, она уже сидит на хвосте, – и круто свернул в бок.
Герман оглянулся. За ними ехал огромный акулий лимузин с откидным верхом и целой съёмочной бригадой: оператор с камерой на деревянной треноге, осветитель с прожектором и сама Шаймуханиха с мегафоном («Прижаться к обочине!»).
– Ну вот, сами всё видите, – прокомментировал Авксентий.
– Да что им всем надо-то? – разозлился Герман.
– Как что? Вас им надо. Вас! Вы же – миллионник, вас теперь все хотят заполучить.
– Ну заполучат они меня, и что дальше?
– А дальше, – интриговал Авксентий, снова закладывая на повороте, – дальше лучше не знать. Но я бы не позавидовал. Вот, можете полюбоваться, что стало с вашим предшественником, – Авксентий извлёк откуда-то из-под сиденья старую газету и бросил Герману на колени.
– У меня был предшественник?
– Конечно, был! Вы же не первый миллионник в этом городе. Смотрите газету, там всё есть.
Во всю передовицу (издание называлась ядовито – «Кресто́вица») было развёрстано фото подростка в тюремной камере и крупный заголовок:
УЗНИК СОВЕСТИ
Ниже – подпечатка:
Как власти Крестова расправились с неугодным…
Окончание фразы оказалось недоступным. Надпись заходила в угол листа, который был оборван.
– Этот мальчик – бывший миллионник? Его посадили? – спросил Герман.
– Нет, что вы! – рассмеялся Авксентий. – Это же я! Разве не узнаёте? Самое начало моей карьеры оппозиционера. В детстве забросал кортеж губернатора тухлыми яйцами, отправили в детскую комнату милиции. С тех пор постоянно воюю с режимом. Вы дальше смотрите, дальше.
Герман пролистал все восемь полос:
ГУБЕРНАТОР УТВЕРДИЛ БЮДЖЕТ
Дефицит покроют за счёт налогоплательщиков.

ПОДАЙТЕ ХРИСТА РАДИ
Кто оплатил новый внедорожник местной патриархии.

БУКВОЕД
Каких книг лишились крестовчане, чтобы библиотекарь мог отдыхать на Марбелье.
КАРУСЕЛ-КАРУСЕЛ, КТО УСПЕЛ – ТОТ ПРИСЕЛ
Группа выходцев из южного региона установила в городском парке монополию на аттракционы.

ЗАБЫТАЯ ТРАГЕДИЯ. КОМУ МЕШАЛ ЗАВОД

Каминг-аут: Я – ПРИНЦЕССА ТУРАНДОТ

Культурная афиша: НЕ КИНО, А АППЕРКОТ

Ресторанная критика: САМЫЙ ВКУСНЫЙ АНТРЕКОТ

Детская рубрика: ГДЕ ЖИВЁТ УЧЁНЫЙ КОТ

Кроссворд: ЕСЛИ ТЫ НЕ ОБОРМОТ

Юмор: В РОТ МНЕ НОГИ И КОМПОТ

– Тут нет ни слова о другом миллионнике и его судьбе, – сказал Герман, убирая газету.
– Вот именно, – согласился Авксентий (он постоянно косился на зеркало заднего вида – то ли озабоченный, то ли увлечённый тем, что происходило позади машины). – Вот именно, ни единого слова, ни единого упоминания. Был миллионник, а кто он такой, что с ним сталось – никто не знает. Никакой информации добыть не удалось. Всё засекречено.
– Вы же понимаете, что это не серьёзно, – поморщился Герман.
– Вы так считаете? А боевые дроны – это серьёзно? Шаймуханиха уже свою авиацию собралась задействовать. Можете сами убедиться.
Герман обернулся. Акулий лимузин не отставал несмотря на то, что Авксентий вёл уж совсем бесстрашно, игнорируя всякие правила и приличия.
«Любопытно, что гайцов нигде не видать», – думал Герман, глядя, как со стороны преследователей поднялся в воздух квадракоптер и начал настигать, заходя справа, и вот уже оказался впереди; залетев за дальний перекрёсток, развернулся и завис на изготовку, нацелившись в лобовое стекло объективом камеры, будто пулемётом.
– Пойдёт на таран, – сказал Авксентий. – Будем отстреливаться, – залез рукой в бардачок и достал оттуда пистолет. – Целиться умеете?
– Вы с ума сошли?
– Да что ж вы такой нервный? Это имитация, игрушка для мальчишек, чтоб в Терминатора играть. В дуло вмонтирована обычная лазерная указка. Нужно лучом попасть прямо в объектив, тогда дрон потеряет ориентацию в пространстве.
– Не уверен, что смогу это сделать, – засомневался Герман. – Стрелок из меня ещё тот…
– Пошарьте за сиденьем. Там есть шлем. У него на очках специальная разметка нанесена. Очень удобно целиться.
Герман пошарил и вытащил оттуда шлем штурмовика из «Звёздных войн»:
– Блин, как-то по-идиотски всё…
– Да бросьте вы эти предрассудки! Надевайте и стреляйте, – потребовал Авксентий.
Герман надел, прицелился, нажал на спусковой крючок – и ничего.
Герман нажал снова.
И снова ничего.
А квадрокоптер впереди взбрыкнул ретивым конём и ринулся навстречу, стремительно приближаясь.
– Не получается! – запаниковал Герман, понимая, что до столкновения осталось совсем немного. – Нажимаю, а он не стреляет!
– Отставить панику! – гаркнул Авксентий. – У оружия голосовая активация. Одновременно с нажатием на курок нужно выкрикнуть: «Пиу!»
Герман снова прицелился.
– Стрелять только по моей команде, – предупредил Авксентий. – Товсь! Раз! Два! Три! Огонь!
– Пиу! Пиу! Пиу! – закричал Герман, нажимая на курок и беспорядочно паля во все стороны.
– База! База! Нас атакуют клингонцы! – орал Авксентий.
– Прижаться к обочине! – истерила Шаймуханиха в мегафон.
– Пиу! Пиу!
– База! База!
– Прижаться! Прижаться!
И раза с двадцатого, когда катастрофа казалась уже неизбежной, Герман попал. Рубиновый лучик, иглой пронзив воздух, упёрся в объектив и отразился в линзе слепящим пятнышком. Квадрокоптер зашатался из стороны в сторону, заходил кругами, то взмывая к небу, то сваливаясь к земле; сделал мёртвую петлю, на мгновение замерев в наивысшей точке, а потом, перевернувшись, со звуком пикирующего мессершмитта понёсся прямо на акулий лимузин и врезался в самую середину его салона. Лимузин повело юзом, развернуло поперёк дороги и опрокинуло. Взрыв.
– Побьеда! – ликовал Авксентий и колотил ладонями по рулю.
– Кажется, мы их сделали, – сказал Герман, сам не понимая, как у него это могло получиться.
– Дай же я тебя расцелую, камрад! – не унимался Авксентий, от радости утративший всякую бдительность. Победно потрясая кулаками, он выпустил из рук баранку и сделал это совершенно зря.
– Осторожно! – крикнул Герман, но было поздно. Машина со всей дури влетела в большую лужу; пробуксовывая, натужно взревела и заглохла.
_______________________________
*Губернатор зачитывает с листка перевранную приветственную речь директора тюрьмы из романа «Приглашение на казнь». Германа ведь, и вправду, приглашают…

21

Это было где-то на окраине Крестова. Уходя от погони, Авксентий и Герман пересекли город насквозь и теперь стояли на его задворках посреди глубокой лужи. Ветхие частные строения, сараи, разбитая дорога, стрёкот кузнечиков, полуденное солнце и никого вокруг.
– Авксентий, вы – лузер, – сказал Герман.
– Ох, не давите на больное, тачка служебная, мне за неё голову оторвут, надо выкарабкиваться. Умеете водить?
– Нет! – завёлся Герман. – Умею стрелять из игрушечного пестика! Пиу! Пиу! Пиу!
– Это не продуктивно. Вылезайте из машины, придётся толкать.
– А вы сами не хотите это сделать?
– А вы сами не хотите сесть за руль?
– Чёрт меня дёрнул с вами связаться.
– Это взаимно, – огрызнулся Авксентий.
Герман открыл дверцу.
– Да куда же вы! – застонал репортёр. – Штаны хоть закатайте, там ведь грязь непролазная…
– Я бы и сам сообразил.
– Оно и видать, – с издёвкой подначил Авксентий.
Герман разулся, подвернул джинсы и вышагнул из машины в лужу. Сначала она была по икры, но у задних колёс вода доходила почти до колен. Герман упёрся плечом в кузов и начал толкать.
– Чуть сильнее, пожалуйста, – с подчёркнутой вежливостью просил Авксентий. – Ещё сильнее, будьте любезны…
Герман упирался, как мог, машина взрыкивала, но не двигалась с места.
– Вы всё делаете неправильно, – сказал Авксентий. – Положите обе руки на багажник, ноги расставьте пошире и по команде «Ррраз!» всем корпусом…
Герман так и сделал. Напрягся изо всех сил, подозревая, что вены вот-вот лопнут, приготовился…
– Ррраз!
Двигатель взревел и вынес машину из лужи настолько легко и неожиданно, что Герман не удержался, потерял равновесие и плашмя рухнул в воду.
«Белые кораблики, белые кораблики…» – пронеслась в мозгу старая песенка, а потом Герман услышал хохот. Поднявшись из лужи, он увидел Авксентия – по-детски радостного, приплясывающего по сухой кромке.
И вот Герман – в летних брючках и летней рубашечке (которые ещё утром были светлыми и чистыми, а теперь – уже совсем не такими), в белом игрушечном шлеме (от которого следовало избавиться давно, но почему-то не пришло в голову) – стоял растерянный, обтекая коричневато-жёлтой жижей, а толстенький репортёр, загибаясь от хохота, кривлялся и щёлкал своим фотоаппаратом, стараясь подобрать ракурс поудачнее да поглупее.
– Это – пять! Это – зачёт! Это – лучший эксклюзив сезона! – сквозь смех давился Авксентий, а из-за утлого сарайчика на выдвижной пожарной стреле поднималась вверх люлька с оператором и Шаймуханихой:
– Общественное телевидение. Это шоу «Миллионник» и я – Стелла Шаймуханова. Друзья, прямо сейчас вы видите, что наш герой в буквальном смысле сел в лужу…
– Вот гад, – тихо сказал Герман и, сдерживая себя, нарочито спокойно двинулся к репортёру.
– Умоляю, – попросил репортёр, – оставайтесь на месте, ещё пару кадриков, а потом – ответы на вопросы зрителей…
Герман схватил фотоаппарат Авксентия за объектив и с силой дёрнул на себя.
– Ой, нет, не надо! Это мне мамка дала поиграть! – испугался Авксентий, но удержать камеру не смог. Герман вырвал её из пухлых ручек и с размаху шарахнул об асфальт. Камера раскололась на несколько частей, оказавшись полностью поддельной, склеенной из пластмасок, папье-маше и бутылочных стекляшек.
– Вот гад, – повторил Герман и, как когда-то учил Саня, коленом ударил репортёра прямо в пах.
– Больненько! – возмутился Авксентий, прикрывая ладошками причинное место.
Герман ударил ещё раз.
– Ай! Вавка! – плаксиво пискнул Авксентий, а Герман замахнулся снова.
– Неть. Неть. Ой, бобоськи. Ой, асяськи… – хныкал Авксентий, получая удар за ударом.
– Друзья, мы прерываем нашу трансляцию, чтобы уйти на рекламу, – пластилиново улыбалась в кадр Шаймуханиха, а когда оператор сказал «Снято», шёпотом, с отточиями распорядилась: «Валим. Отсюда. Быстро».

22

Переодеться было решительно не во что. Можно было найти какой-нибудь магазин с одеждой, однако Герман не хотел тратить на это ни денег, ни времени. Конечно, он предполагал, что в таком виде его к следователю не пропустят, но пропустили.
– Второй этаж, налево, комната 217*, – подсказал дежурный.
– Другой-то номер не могли подобрать? – пробурчал Герман.
Дежурный сделал вид, что не понял.
Поднявшись на нужный этаж, Герман быстро нашёл кабинет, постучался, отворил дверь и…
(«Сюрприз!»)
…увидел за столом жирдяя Андрюшу – повзрослевшего, ещё больше набравшего вес и даже отрастившего испанскую бородку, которая на удивление ему шла. «Неплохо», – подумал Герман и сам удивился возникшему вдруг оттенку симпатии.
– Проходите. Вас к которому часу вызывали? – спросил жирдяй Андрюша. – Повестку давайте.
(«Кажется, не узнал».)
– Я без повестки. Мне нужно получить разрешение на свидание с братом, – сказал Герман.
– Номер уголовного дела?
– Номер дела мне неизвестен. Известно только, что адвокатом был Вадим Виссарионович.
– Вадим Виссарионович? Грамотный юрист. Жаль, повёл себя неаккуратно. Как говорится, не за ту команду играть начал. Нашли уже нового адвоката?
– Нет, как раз занимаюсь этим. Подпишите, пожалуйста, разрешение.
– В сумке что у вас? Передача? Оружие, наркотики, запрещённые предметы везёте?
– Нет.
– Откройте сумку. Это что? Бельё, бритвенные станки, зубная паста… А это что? Ватрушки? Ватрушки, к сожалению, нельзя. Еду домашнего приготовления вообще не положено. А это? Котлеты домашние? Тоже не положено. Но выглядят божественно, я сейчас слюной захлебнусь. Можно одну? С утра крошки во рту не было… – и, не дожидаясь разрешения, взял и откусил сразу половину. А дальше – с набитым ртом:
– Варенье абрикосовое в стеклянной банке. В стеклянной не положено. Дальше. Молоко. Скоропортящийся продукт. Макароны. Эти нельзя, можно только те, которые быстрого приготовления. Колбаса. Тоже нельзя, потому что на хуй похожа. Сало? Сало хуй сосало. Баранки? Баранки на хуй надевали. Сыр пиздятиной воняет…
Каждое слово Андрюши поступенчато возвращало Германа в состояние неуверенности:
– А что же можно-то?
– Хлеб и вода – пацановская еда! – выкрикнул жирдяй Андрюша и разгоготался. – Герман, ты думаешь, отпинал репортёра, и на этом всё кончилось? С тобой просто слегка поиграли, взбодрили, чтоб ты не кис. Сцена с пистолетом… О, Герман, ты просто лучший! Мы всем управлением подыхали…
– Андрюша, чего ты хочешь?
– Да не ссы, всё норм будет. Щас остальные подтянутся, побазарим.
– Так, что за балаган тут уст’оили? – лицо Андрюши начало меняться, черты поплыли, глаза поменялись местами, нос сначала вылез на лоб, потом вернулся обратно и вытянулся, прорезались глубокие морщины, на щеке вскочила знакомая волосатая бородавка…
– Здравствуйте, Антонина Варсонофьевна, – сказал Герман.
– Ой, Ге’ман, только давай без этого… Я тоже не в восто’ге от нашей вст’ечи, знаешь ли, но вынуждена ответственно отнестись к нуждам го’ода, поэтому пе’ейдём с’азу к делу. После того, как эта ду’ища Нателлка сбежала, освободилась ставочка музыкального ’уководителя. Было ’ешено, что ты годишься. Когда готов п’иступить?
– Приступить к чему?
– Чего тут непонятного-то? П’иступить к исполнению своих обязанностей. Нам надо поднимать это нап’авление. У нас уже несколько лет ни одно ме’оп’иятие должным об’азом не озвучивалось. Я всё-то но’мально отчитаться не могу, на каждом педсовете к’аснеть п’иходится.
– Я-то чем могу помочь? Отчёты за вас составить?
– Ну я так и думала, что он заа’тачится, – сказала директриса неизвестно кому. – Ге’ман, что ты ду’ака валяешь? Вот всё же для тебя – все возможности. Мы даже планчик накидали, чтоб тебе жизнь облегчить. П’иходи на всё готовенькое и делай. Тво’и, сколько влезет, у нас обши’ная п’ог’амма.
– Полонез Огинского в исполнении трио аккордеонистов?
– Между п’очим, вполне себе сентиментальная вещица для семейного музици’ования. Но могу тебя успокоить – полонез Огинского в п’ог’амму не входит. Нам инте’есны более масштабные п’оизведения, так сказать, монументальные.
– «Марш авиаторов», «Марш подводников», «Марш колхозников»… – начал загибать пальцы Герман.
– Да что ты зациклился на этих ма’шах?! Основу составляют академические сочинения п’изнанных классиков. Нап’име’, «’Ондо в ту’ецком стиле»…
– Лол! – чуть не показал язык Герман.
–Твоя и’ония сейчас не уместна, – отрезала директриса и продолжила перечень. – Бетховен – Патетическая соната, Лунная до диез мажо’…
– До диез минор, – поправил Герман.
– Мино’? – удивилась директриса. – Нет, мино’ нам не нужен. Нам нужен мажо’ и, желательно, без всяких диезов – что это за п’ист’астие к полутонам? Исключаем.
– Патетическая, кстати, тоже минор…
– Так, Ге’ман, п’ек’ащай умничать! Вот сам и составишь п’ог’амму. Даём тебе полную свободу тво’чества.
– Какая ж тут свобода, если вам нужен только мажор и без всяких диезов?
– Послушайте, это становится невыносимым, – снова обратилась директриса неизвестно к кому. – Ге’ман, существуют оп’еделённые нужды го’ода, особенности его исто’ического и культу’ного ’азвития. Необходимо учитывать контекст, зап’осы жителей, ожидания ’азных сегментов целевой адито’ии… Б’атцы Осколковы смогли бы лучше это всё объяснить, но их, увы, с нами нет.
– Какие ожидания целевой аудитории? О чём вы вообще? Кто занимается музыкой в расчёте на чьи-то ожидания? Что это за музыка?
– Герман, ты зануда, – пробилась на поверхность Лизочка. – Какая тебе разница? Людя́м… – она так и произнесла – с ударением на «я», – людя́м ндравится. Ну так и дай им то, что им ндравится.
– Кто бы говорил… – съязвил Герман, вспоминая матэ́, ночь в студии, бесконечные дубли и перегретые до кипятка наушники.
– Ты наивный, как ребёнок, – снисходительно улыбнулась Лизочка. – Мы же с мамзель тебе всё на пальцах объяснили. Ну нравится тебе Стивен Райх – и збс. А другим не нравится, и таких – большинство. Ну на фиг им твоя «Музыка для восемнадцати музыкантов»? Они же язык сломают, прежде чем название выговорят. Им надо что-то попроще: «На лабутенах нах», «Побрей пизду, сука»…
– Лиза, ну что за уголовщина опять из тебя прёт! – возмутилась Марго, вылезая на передний план.
А дальше началось какое-то подобие театра – настоящего кукольного театра с одним кукловодом и толпой разных масок.
ЛИЗОЧКА. Мамзель, я тебя прошу, давай только без этих своих порталов и фракталов. Ты же видишь, что человеку тема не заходит.
МАРГО. Да я ж только помочь хотела. Провели бы по-быстрому обрядик на творческое долголетие…
ЛИЗОЧКА. Ты уже провела один. У меня руки до сих пор в царапинах.
МАРГО. Герман, я должна извиниться за Рыженького. Мы ничего дурного ему не желали, но уж больно кусачим он оказался. Однако даю вам личную гарантию, что впредь с вашего котика ни одна шерстинка не упадёт. Смело можете привозить его с собой, подберут вам хорошую студию, установят новое оборудование… А если хотите, вернут старое. Могут даже скрипучие качели во двор поставить. Всё, как вы любите. Решайтесь! Чего раздумывать-то?
ЛИЗОЧКА. Наш обожаемый Герман – эстет. Ему нужен его драгоценный оркестрик с набережной. Причуда, видите ли, такая – слушать, как под окошком Моцарта в джазовой обработке наигрывают.
МАРГО. Всего-то? Так это ж проще простого! Герман, организуют вам ваш любимый оркестрик…
ЛИЗОЧКА. Мама, ну из кого его тут организуют?
ДИРЕКТРИСА. Вот именно! Зачем обещаете невыполнимое? Нет у нас такого ресу’са. К’естов испытывает кад’овый голод, а иначе мы бы не вели сейчас эти пе’егово’ы. Нужен ему о’кест’ик, вот пусть и создаст его в ’амках нашей п’ог’аммы. Ба’абан и что там ещё надо обеспечим. Будет нам все ме’оп’ития озвучивать.
МАРГО. Так это же прекрасно! Герман, смотрите, какое раздолье для творчества вам предоставляют – собственный музыкальный проект. Не зря мне сегодня всю ночь ноты снились.
ЛИЗОЧКА. Герман, а это, кстати, офигенная идея. У тебя ведь братишка голосистый – четыре октавы. Вот пусть и поёт вместе с этим оркестром. Уделаете тут всех на па́ру.
ДИРЕКТРИСА. Какой-такой б’атишка? У меня только одна ставка!
ЛИЗОЧКА. Да помолчите вы со своей ставкой! Надо с руководством следственного изолятора договориться, чтобы Саню на время выступлений выпускали. (Кому-то, кто наблюдает из-за кулис) Родион Ильич, вы там следите за ходом беседы?
На сцене появляется Начальник изолятора.
НАЧАЛЬНИК ИЗОЛЯТОРА. Вообще, подобная практика у нас отсутствует. Обычно с просветительскими мероприятиями и концертами приходят к нам, непосредственно в учреждение. Но мы готовы рассмотреть и такую возможность – в виде исключения, разумеется. И при условии соблюдения определённых мер безопасности.
МАРГО. Родион Ильич, вы – чудо! Всегда идёте навстречу. (Герману) Герман, посмотрите, как всё дивно складывается. И собственный проект, и новая студия, и свидания с братом…
– Вот моё условие, – решил взять быка за рога Герман, – освобождаете Саню, снимаете с него все обвинения, даёте возможность беспрепятственно покинуть Крестов, а я за это веду музыкальный кружок, играю марши, стучу в барабан… Чего там ещё вы от меня хотели?
НАЧАЛЬНИК ИЗОЛЯТОРА. Молодой человек, условия здесь ставим мы. И призываю вас не заблуждаться насчёт собственной значимости. Откажетесь вы, будет кто-то другой. При этом город действительно нуждается в талантливых кадрах – это его питательная среда; они помогают формировать идеологию, мифологию, систему ценностей, традиции и так далее. С Крестовым в разные периоды многие вступали в коллаборацию. Некий именитый литератор, например, почитает за честь нашим арестантам уроки русского давать**.
ЛИЗОЧКА. Родион Ильич, аккуратнее, пожалуйста, а то пережмёте…
НАЧАЛЬНИК ИЗОЛЯТОРА. Не беспокойтесь, Лизочка. Здесь умные люди собрались, все всё прекрасно понимают. А те, кто не понимает – это их личные сложности. (Герману) Видите ли, молодой человек, Крестов – это не жутковатый «Оверлук»*** в горах и не пошловатый городишко на берегу Стропи****. Крестов – это не выдумка, а сущая реальность, и другой – нет. Но как к этому относиться – выбираете только вы сами. Не нравятся старые улицы – живите на новых. Хотите вращаться в богемных кругах – вращайтесь; Лизочка познакомит вас с лучшими представителями творческой интеллигенции. Питаете страсть к науке – пожалуйте к Марго. Хотите в оппозиционеры – не вопрос. У нас этим заведует симпатичный юноша; с нами его сегодня нет, у него в это время прямой эфир с лягушатами*****. Словом, Крестов изобилен, в нём каждый отыщет что-то своё. Даже в следственном изоляторе мы придерживаемся этого принципа, распределяя спецконтингент так сказать по интересам – убийцы с убийцами, мошенники с мошенниками… И всем хорошо! Довольствием обеспечены, ежедневные прогулки на свежем воздухе, телевизор, библиотека, кабинет психологической разгрузки, шашки-шахматы… Герман, поверьте, с вами сейчас обходятся максимально мягко. Вам предлагают возможности для полноценной жизни, интересную работу, стабильный доход, признание социума, защиту властей… Разумеется, в ответ чем-то придётся пожертвовать. Но я бы даже не стал говорить об этом, как о жертве – расценивайте это, как налоги. Вы ведь платите налоги, что ж в этом страшного?
ЛИЗОЧКА. Родион Ильич, объясните Герману, что ему не придётся жертвовать братом.
НАЧАЛЬНИК ИЗОЛЯТОРА. А зачем жертвовать братом? Я вижу, что Герман – разумный молодой человек. Сейчас он согласится на наши условия, всё подпишет, его сразу же на спецтранспорте, красиво, с мигалочками доставят в комнату свиданий, и пусть там общаются хоть до посинения, лишь бы правила внутреннего распорядка не нарушали. Встречи будем предоставлять регулярно. Сможем Саню даже на выступления с оркестром выпускать – пусть парень поёт, раз он мастер в этом. Со временем, когда Герман заработает благонадёжную репутацию, мы будем готовы рассмотреть вопрос о досрочном освобождении.
МАРГО. Родион Ильич, может, отпустите братика сейчас? Сделаем красивый жест доброй воли…
НАЧАЛЬНИК ИЗОЛЯТОРА. Марго, ну опять вы с этими своими благоглупостями! Нам ведь тоже нужно иметь какую-то гарантию. Вот что у молодого человека осталось ещё ценного? Кот?
МАРГО. Ой, с этим котом лучше не связываться…
ЛИЗОЧКА. Родион Ильич, мне кажется, вы всё-таки перегнули.
НАЧАЛЬНИК ИЗОЛЯТОРА. Лизочка, молодой человек должен понимать правила игры.
– Хорошо, – сказал Герман. – Я понял правила игры. Только вопросик имеется. Почему погибли мои родители?
На сцену выбегает Маленькая девочка.
МАЛЕНЬКАЯ ДЕВОЧКА. Папа просил передать, что театр закрывается. Нас всех тошнит!
ВСЕ (хором). Ямтвкоцпдлыоыважмиоцт.
Сцена, рампа, кулисы, бархатный занавес, кукольные рожицы – всё это закружилось, как в центрифуге, собираясь в одну точку, суетливо елозящую в пространстве; собралось, спичечной головкой вспыхнуло и пропало, выпустив струйку едкого дымка.
– Красавчик! – сказал жирдяй Андрюша, отирая рот после котлет. – Родион Ильич – мощь, умеет находить правильные слова. Опыт, конечно, сказывается…
– Показывай, что подписывать. И ручку давай, – на самом взлёте оборвал эту восторженную тираду Герман.
– Держи, умник. Подпись ставить там, где галочка. И добро пожаловать в клуб, у нас тут всё по справедливости, – ответил Андрюша и протянул Герману лист.
Явка с повинной
«Как он заебал! Даже сейчас не может без своих кривляний обойтись!»
_______________________________
*Комната 217 фигурирует в романе «Сияние». Разумеется, Герману этот роман известен. Похоже, дежурному на входе он известен тоже.
**Писатель Захар Прилепин вёл на НТВ цикл авторских программ «Уроки русского».
***Overlook Hotel из романа «Сияние».
****На берегу Стропи расположен городок, в котором происходит действие романа «Приглашение на казнь».
*****Юный публицист Егор Жуков во время своих стримов помещал в кадр игрушечных лягушат.

23

Сразу с поезда Герман отправился к родителям, на кладбище. Долго искал могилку, нашёл её совсем на отшибе – сухое место в рощице, через деревья проглядывает речка, посвистывает птица, галантный шмель обхаживает клевер и где-то поблизости пяденица порхает над лопухом.
– Мам, пап, привет.
Немного помолчал. Сидя на скамеечке, смотрел на реку, и в голову пришла мысль, от которой захотелось улыбнуться* и поверить, что, в сущности, всё не так уж и плохо.
– Мам, пап, даже не знаю, с чего начать. Похоже, вчера совершил самую большую гадость в своей жизни – оставил Саню в заложниках. Сначала, конечно, хотел принять их условия, всё подписать, но, когда увидел эту «явку с повинной», а потом представил себе, что будет дальше… Словом, подтёрся я этой бумажкой. Вот прямо у них в здании пошёл в сортир, посрал и подтёрся.
(«Мы тебя таким словам не учили», – послышалось Герману. Или просто показалось, что послышалось.)
– Мам, пап, я очень люблю Саню. Это единственный по-настоящему близкий мне человек, и я вчера собственными руками отдал его им на съедение. Это эгоистично, но я не смог переступить через себя. Что они готовы предоставить взамен? Собственный оркестр – и делай всё, что хочешь? Но всё, что хочешь – нельзя; можно – только сонаты в определённой тональности. Почему? Потому что Крестов – он для всех, и надо учитывать мнение каждого жителя… «Соответствовать ожиданиям целевой аудитории»… А как выглядят ожидания этой целевой аудитории? Набухаться дешёвым пойлом и орать на стадионе «Побрей пизду, сука». И что, среди всей этой толпы нет людей, которым нравится другая музыка? Есть, но вы их никогда не отличите от остальных, потому что у всех на лицах одинаковые дебильные ухмылочки. Но у кого-то эти ухмылки искренние, потому что они по натуре дебилы, а у кого-то – просто удобные маски. И вот эти, которые в масках, — они самые страшные; они-то и есть истинная движущая сила Крестова; они действуют сознательно, цинично и оттого наиболее мерзко. И они никогда не согласятся выйти из толпы и сказать: «Да заебала уже ваша тупая музыка!», потому что высовываться – опасно, бить будут. Я на собственном опыте знаю, что значит высунуться в Крестове. И Нателла Аркадьевна – тоже. Но вы это знаете лучше нас всех вместе взятых. До меня только вчера допёрло, что никакой аварии не было, не было никакой оплошности – это было целенаправленное, спланированное убийство. Вы видели, что творится вокруг, не желали с этим мириться, пытались хоть что-то изменить, но вас уничтожили – потому что Крестов не хочет меняться. Он настолько тупой, кондовый, бездарный, что любое изменение разрушит его. И он защищается, уничтожая. Меня бы, кстати, он уничтожил тоже.
Герман замолчал. Очевидные ему вещи, обретя силу слов, звучали жестоко.
– Мам, пап, помните эту историю с несчастным роботом? Это же была моя любимая игрушка и единственный друг одновременно. И так получилось, что я решил отказаться от возможности обладать чем-то, что имеет для меня ценность, ради спасения друга. Я его спас? Нет, я потерял и то, и другое. Потом я отказался от своей студии и возможности заниматься любимым делом, чтобы спасти брата. Я его спас? Нет. Если бы я сейчас отказался от самого себя и пошёл с ними на сделку, кто в итоге выиграл бы? Они ведь сказали, что им нужна гарантия, рычаг давления. Чтобы призрачной надеждой удерживать меня на привязи, они бы выпускали Санька иногда подышать, но они никогда не освободили бы его. …Мам, пап, простите меня. Саня, прости меня, пожалуйста. Видит Бог, я сделал всё, что в моих силах, но отказаться от самого себя… Нет, на такую жертву я не готов, потому что она бессмысленна, Крестов по-любому обманет.
Невзрачная пяденица легко снялась с большого лопуха и пролетела, беспечно петляя, так близко, что крылом коснулась щеки Германа.
– Я тоже люблю вас, – сказал Герман. – Я знал, что вы меня поймёте.

Герман возвращался домой. Жара была настолько невыносимой, что он снял рубашку, мечтая хотя бы о лёгком дуновении ветерка. Но воздух был недвижим. Штиль стоял полный.
_______________________________
*Сидя на скамейке у могилы родителей, Герман фактически находится у речки, которую видит неподалёку. Конечно же, он не мог не вспомнить древнее китайское «Сядь на берегу реки, и мимо проплывёт труп твоего врага».

Часть II

1

Невзрачная бабочка-пяденица была счастлива. Она беспечно порхала* от одного соцветия к другому, как вдруг зацепилась за прозрачную, еле видимую нить паутины и затрепетала испуганно. Силясь освободиться, заметалась, захватывая крыльями воздух и будто веером прогоняя его от себя прочь, постаралась вырваться из липко опутывающего плена, но всё было напрасно. Лишь рождённый взмахами её крыльев невесомый выдох дотянулся до тонких стеблей ветреницы (от чего те нехотя кивнули в сторону) и скользнул дальше.
Зацепив по пути льнянку, он смахнул с неё пыльцу на нерасторопного шмеля; пробежался по ковылю, размахрив его длинные пряди; шелестом прочесал камыши; лёгкой рябью распластался по поверхности озерца и, напившись, влетел в лес.
Там, обтекая деревья, он просквозил к поляне, на которой задержался, чтобы посшибать с одуванчиков их меховые уборы, и, подхватив на крыло рой мошкары, двинулся в чащу, взбираясь по веткам и взъерошивая листву.
К вечеру он добрался до гор. Здесь уже ни что не мешало. Подгоняемый азартом, он с разбегу возносился по склонам на самый верх, вспудривая заснеженные шапки, и ледяная пыль, огненно расцвеченная заходящим солнцем, закручивалась вихрями, прежде чем осесть до следующей встряски. Захлёбываясь от восторга, он залетал в ущелья, со свистом закладывая на поворотах и огибая острые утёсы. Раззадорившись, он даже захотел обрушить ледяной козырёк, и без того державшийся на честном слове, но вовремя разглядел альпинистов, остановившихся неподалёку на ночлег.
Уже затемно, всласть поплутав меж скал и ледников, посвежев и окрепнув, он широко вылился на равнину по ту сторону гряды, на мгновение замер, всклокочивая воздух, стянулся в туго свинченную пружину и понёсся на север, по дороге забирая к западу, к берегу моря. Времени до утра оставалось совсем немного.
Сторонясь ненужных ему городов и сёл, он промчал, оставляя после себя лишь невидимый в предутренних сумерках пыльный след. На подходе остановился, укрывшись за берёзовой рощей, отдышался, вытянулся, чтобы распластать по небу свинцовые облака, раскатав их скатертью, и ровно в 6:10 был готов ворваться с востока в Крестов.
_______________________________
*«Однажды Чжуан Чжоу приснилось, что он бабочка. Он весело порхал, был счастлив и не знал, что он – Чжоу…» Это из книги «Чжуан Цзы». Но, в действительности, вся первая главка второй части является развёрнутой цитатой квантового принципа о мотыльке и буре.

2

Чуть только до Крестова донеслась весть о приближающемся бедствии, как сейчас губернатор повелел созвать всю депутацию.
«Так и так, братцы, – начал его сиятельство, – вон какая напасть к нам приключается, желаю выслушать, какие будут иметь место быть соображения».
Городской библиотекарь, даром что грамоту знал с грехом пополам, но на всякие исторические аналогии был горазд, потому и вылез вперёд, полагая в очередной раз поразить высокое присутствие своею эрудированностию:
«В годы оные некое сообразное подобие уже случалось, – говорит. – Когда именно – сказать не могу, анналы об этом умалчивают, однако доподлинно известно, что победили тогдашнюю неприятность исключительно верою в милосердие отца нашего небеснаго, всенародным сплочением и самопожертвенностию. Иного способа измыслить невозможно, ибо нет такой беды, которая устояла бы супротив твёрдости духа и прочности скреп».
«Богоугодные речи ведёте, – согласились их преосвященства. – Призовём народ на всенощное бдение, а чуть засветло, вынесем святые преподобные мощи и пройдём крестным ходом. И да отринется всякая напасть молитвою».
«Ленточки можем раздать, с прошлого года ещё остались», – встрял министр социального благополучия, который страсть как любил выдумывать всякие верояции на патриотический манер.
«Ленточки – идея хорошая, с какой стороны ни глянь, – одобрил советник по особым поручениям. – И дёшево, и нарядно, и одновременно способствует выявлению нежелательных персон, кои по своим вредным убеждениям ношению ленточек воспротивятся, чем и обнаружат свои злонамерения».
«Дело, братцы, говорите, – похвалил депутацию его губернаторское сиятельство. – Однако, для пущей торжественности не хватает чего-то эдакого, надо бы поднажать в плане художественного антуражу».
«Антураж обеспечим к утру на достойном уровне, – пообещал министр культуры. – Развесим повсеместно штандарты, намалюем афиш с духоподъёмными воззваниями. Начальник изолятора поможет, у него писарей в кажной камере не по одному прохлаждается, они публика ушлая, за острым словцом в карман не лезут. Вот уже телефонируют, что тамошние шельмы наигениальнейше придумали: “Всечь волка́, и шкуру – на запретку”».
Всем затея понравилась, один только директор городского кладбища печальный стоял, ажидацию выдерживал.
«Что же ты отмалчиваешься, братец? – спросил губернатор. – Крайне прискорбно видеть твою кислую физиономию в такой момент».
«Крестный ход и всякая иная массовость, конечно, впечатляет, но лучше бы её избежать, – робко сказал директор кладбища. – Пусть лучше народ по подвалам на время разгула стихии попрячется, а то, где ж я потом столько мест для погребения найду?» – и по привычке втянул голову в плечи.
На него сей же час зашикали.
«Ты мне, братец, прекращай политику эдакой либеральной контагиозностью портить, – отмахнулся губернатор. – У нас тут не загон*. Неприятности надлежит лицом к лицу встречать, сохраняя чувство всеобщего единения и веру в святые деяния наших отцов и небесных покровителей».
Их преосвященства одобрительно кивнули, а губернатор продолжил:
«Препозорнейшее это дело – по щелям да подвалам укрываться. Только перед соседями осрамимся. А что до погибших, так, видать, на то божья воля. Их там сразу в рай препроводят, а мы их тут посмертно медальками наградим и родственникам по кульку конфект в утешение выдадим».
«На конфекты ассигнований не имеется, испытываем острый бюджетный дефицит, – подал голос министр финансов. – Предлагаю ограничиться медальками».
На том и порешили.
_______________________________
*«Загон» – это название статьи Николая Лескова. Губернатор не знает о существовании такого текста, но внимательный читатель может с ним ознакомиться или просто освежить в памяти. Такое осторожное упоминание этой статьи отвечает на вопрос, почему все персонажи в этой сцене разговаривают так, будто сошли со страниц произведений Лескова.

3

Саню поставили «на колёса»*. Долгое время, с самого ареста его держали в одиночке, но тут вдруг велели собираться с вещами и перевели в другую камеру к каким-то интеллигентным мошенникам, которые тут же предложили ему партию в домино на деньги.
Ровно через час Саню снова потребовали на выход и препроводили к карманникам. Потом были растратчики, фальшивомонетчики, квартирные воришки, медвежатники, насильники, убийцы, профессиональные нищие, экстремисты, религиозные фанатики, футбольные хулиганы, хипстеры, рекламные менеджеры, банковские клерки и все остальные.
Каждый раз это была новая камера, а уже через час – другая, и это продолжалось почти сутки, было невероятно утомительно, хотелось есть, а ещё больше – спать, а ещё больше – чтобы просто оставили в покое.
Совсем поздно, далеко за полночь, Саню завели в триста третью, где содержались особо лояльные к администрации граждане. Он был настолько вымотан, что не стал присматриваться к новым соседям, наскоро раскатал матрас, с удовольствием растянулся на шконке** и, твёрдо решив, что больше никуда не пойдёт, уснул.
Примерно через полчаса в камере зажгли верхний свет, окриком «Встать! Построиться!» разбудили арестантов, но Саня принципиально подниматься не стал, расценив происходящее совершеннейшим издевательством и внутренне приготовившись поддать ногой первому, кто помешает спать дальше.
Засов лязгнул, дверь открылась, вошёл начальник изолятора со свитой.
– Докладываю. В камере восемь человек. Все в наличии. Побегов не зарегистрировано. Нарушений режима за истекшие сутки не выявлено. Дежурный – Зеленчук семьдесят первого года рождения, – отрапортовал двухметровый громила с добродушным лицом ребёнка.
– Восьмого не вижу, – сказал начальник.
– Родион Ильич, спит арестантик, ухайдакался совсем бедняга, сразу завалился, как доставили, даже кушать не стал. Дозвольте не трогать, – миролюбиво попросил громила.
– Разбудить, – приказал начальник.
– Эх, доля арестантская… – тяжело вздохнул громила и наклонился над Саней, осторожно трогая его за плечо. – Браток, вставай, не хорошо получается, люди ждут…
Саня хоть и планировал с размаху ударить, но, увидев чуть ли не материнскую заботу в глазах громилы, нехотя встал.
– А, это ты… – узнал начальник. – Вопросы, жалобы имеются?
– Ко мне на «вы» обращайтесь, пожалуйста.
Громила тихонько толкнул Саню локтем в бок, мол, зачем же ты, браток, нарываешься?
Начальник пристально поглядел на Саню (тот не стал отводить взгляда), пощёлкал, как кастаньетами, пальцами, от свиты тут же отделился худой, костистый чин, который, приготовившись записывать, достал блокнот и ручку.
– Составить на эту камеру протокол о неуважительном отношении к руководству учреждения. И сахару к чаю завтра весь день не выдавать.
– Гражданин начальник, как же можно всех-то наказывать? – взмолился громила.
– Зеленчук, ты сейчас договоришься до того, что я запрещу мастурбировать по ночам – лично тебе.
Саня с трудом сдержал улыбку, а громила густо покраснел:
– Я ведь только на полшишечки…
– Избавь меня от подробностей. Мне хватает записей с поста видеонаблюдения. Если я начну перечислять, что тут в изоляторе в разных камерах творится, у тебя уши завянут и блевануть захочется.
На удивление, Саня был полностью с этим согласен. За истекшие сутки он насмотрелся гнусностей, на которые способны люди, прикрываясь своими идеалами.
– Видишь, с каким контингентом приходится работать, – сказал начальник Сане, будто угадав его мысли.
– А вы не работайте.
– И что же с ними делать? Выпустить их? Ты хоть представляешь, что тогда начнётся?
Саня представлял. Уже представлял.
– Ладно, шельмы, – сменил тему начальник, – скощуху*** хотите?
Какая же шельма не хочет скощухи? Громила Зеленчук, совсем было расстроенный урезанной пайкой сахара, обрадовался:
– Гражданин начальник, мы за любой кипеш, кроме необоснованной голодовки. Всё сделаем. Нам бы сладенькое вернуть, а то тяжеловато в заточении без глюкозки.
– Посмотри, как всё просто, – снова обратился начальник к Сане. – Немного сахарку, и они – твои с потрохами.
– Только не пытайтесь сделать меня своим союзником, – сказал Саня.
Начальник усмехнулся то ли снисходительно, то ли горько:
– У нас союзников хоть отбавляй – целый изолятор сидит… – и, не окончив мысли, переключился на главное:
– Так, шельмы, слушай поставленную задачу. Сейчас доставят ватманы, трафареты, кисти и краски. Надо изготовить несколько плакатов со слоганами. Тематика: «С чего начинается Родина», «Вставай страна огромная», «Ни пяди родной земли врагу». Дедлайн – 5 утра, потому что в 6 всё уже должно быть на площади. Город в экстренном режиме готовится к важному мероприятию. Справитесь – снимем все взыскания, печенюх вам насыплем целую гору, а тебе, Зеленчук, – лично тебе – резиновую бабу будем на ночь выдавать. А не справитесь – пеняйте на себя. Вопросы есть?
– Никак нет, гражданин начальник, всё сделаем, не извольте сумлеваться, – ликовал громила. – Эх, братцы, заживём! Заживём ведь!
– Теперь с тобой… – снова обратился начальник к Сане. – Говорят, у тебя голос хороший, четыре октавы. Надо песню одну к утру разучить. Чтоб так же, как ты там у себя про майский гром наяривал. Собирай вещи, сейчас в камеру к музыкантам поедешь, туда как раз одного звукорежиссёра подселили, будете репетировать.
– Одного звукорежиссёра? Уж не Германа ли? Знаешь, – перешёл Саня на «ты», – что я с тобой сейчас сделаю?
Начальник посмотрел насмешливо и даже немного с жалостью, мол, дурачок, ничего-то ты не понял:
– Ты о себе позаботься. Герман здесь был. Мы ему своё предложение сделали. Выгодное предложение, мы такие редко кому делаем. Но он отказался, чем подставил тебя по самое не балуйся. Поэтому отдуваться придётся тебе, скажи спасибо своему братишке. У тебя две минуты на сборы.
– Никуда я не поеду.
– Ты точно глупее своего братца. Думаешь, я тебя просто так «на колёса» поставил, а потом намекнул, что союзников у нас предостаточно? Союзники нам не нужны, какой с них толк? Нам другие нужны.
– Похоже, я и вправду глупее Германа, – согласился Саня. – Герман сразу знал, что сюда нельзя соваться, предупреждал меня.
– Да вы оба идиоты. Узколобые, недальновидные идиоты. Первый не хочет сам себе сознаться в очевидном, принять уже состоявшийся факт, а второй не видит открывающихся ему перспектив… Короче, две минуты на сборы.
– Пошёл ты на хуй, дядя, – ответил Саня и демонстративно улёгся на шконку.
– Зеленчук! – позвал начальник.
– Да, Родион Ильич, слушаю вас.
– Полный рапорт блять! По утверждённой форме!
Громила вытянулся по стойке смирно, по привычке отдал честь, потом понял, что здесь это явно лишнее, и отчеканил:
– Камера триста три. Содержится восемь человек. Все в наличии. Побегов не зарегистрировано. Нарушений режима за истекшие сутки не выявлено. Дежурный – Зеленчук семьдесят первого года рождения!
– Дежурный Зеленчук, в хате у тебя полный бардак. Забудь все наши договорённости. Никаких печенек, никаких дрочилен. За невыполнение законных требований администрации накладываю на всю камеру взыскание. Трое суток без сахара. А тебе – лично тебе, Зеленчук, – снижаю итоговую оценку по русскому на целый балл. Если хочешь реабилитироваться, наводи порядок, – и пошёл к выходу. У двери остановился (будто ухватил за хвост какую-то идею), ткнул своего костистого помощника в грудь и что-то тихо проговорил ему, пальцем отмечая каждое слово, и только после этого вышел. Костистый задержался в камере, вернулся к Сане, наклонился к нему поближе и прошептал:
– Родион Ильич просил передать, что время на раздумье у вас ещё есть, но совсем немного. Родион Ильич будет очень сожалеть, если всё раскроется. Родион Ильич уверен, что в этом случае беды избежать не удастся.
Исполнив порученное, костистый выпрямился во весь рост и скомандовал:
– Всем по койкам! – шаркнул каблуками и, выходя вон, добавил:
– Отбой!
Но какой тут отбой, когда сладкого лишили? Громила растерянно осмотрел братву:
– Пацаны, я чот не понял, что это было…
Охламончик (шнырёк**** такой плюгавенький) из тёмного уголочка мордочку свою крысиную показал и, в кулачок прокашлявшись, провякал:
– А это, Зелёныч, тя тока что через хуй шваркнули.
– Это я понял. Я тока не понял, за что. Где накосячили-то?
– А нигде, Зелёныч. И не мы, – сказал шнырь Охламончик, многозначительно поглядывая в сторону Сани.
– Эээ… Арестантик… Браток… – не зная, как назвать правильнее, обратился громила к Сане. – Это ты что ли с начальником закусился?
– Ну я.
– Ага… – до громилы стало доходить что-то обрывочное. – Так-то ты молодец. С мусорами по всей строгости надо. Только ведь порядочные арестанты тоже страдают. В чём заплёт-то? Чего он из-под тебя хотел?
– Песен он хотел.
– Песен? Ну так и что? Песни петь – это не зашквар.
– Тебе не зашквар, а мне – зашквар.
– Да хорош! Мы вот, к примеру, иногда плакатики для них рисуем. Так-то, конечно, это всё мусорская агитация. Но так-то нам за неё грев***** дают – курёхи******, сахарку, сушнины…******* Это ж на общую арестантскую пользу всё. Если для братвы есть какая выгода, то надо гибче быть. Ты не один в хате живёшь.
– Пацаны, простите, я всё понимаю, но у меня свои принципы.
– Принципы – это хорошо. Но из-за твоих принципов всю хату на три дня сладкого лишили. И бабу резиновую тоже не дадут. У нас-то план какой был – получить её и дежурство по ней установить. Сегодня – я, завтра – другой, послезавтра – третий… И тебе бы перепало.
– Ахах! – Сане стало смешно. – Ты себя-то слышишь? Баба резиновая… Резиновая, блять… Дежурство по резиновой бабе!
– Браток, что ж смешного-то? Мужики тут месяцами сидят. Как им быть-то? Охламончик вон, хоть и маленький, но ебливый, как кролик. У него такая хочучка, что он по нескольку раз в день на дальняк******** бегает передёрнуть.
– Слышь, Зелёныч, – опять показал своё крысиное личико шнырь, – по ходу, тут заплёт совсем в другом. Песенки, по ходу, это отмаза…
– Охламончик, – постарался урезонить громила, – у тебя на почве этой твоей копирологии кукуха уже подсвистывает.
– Зелёныч, ты, конечно, человек авторитетный, я к тебе со всем уважением… Но ты сам-то прикинь: нового арестантика несколько месяцев в одиночке морозят********* и никому не показывают, потом вдруг на сутки «на колёса» ставят, а потом – эти тёрки с начальником непонятные… Ты вообще понял, о чём они базарили?
– Не понял, – признался громила.
– Я тоже мало что понял, но что-то мне подсказывает, что новичок из этих… Только затихарили********** его. Вспомни-ка штриха, который русский у нас ведёт. История один в один…
Было видно, что эта мысль громиле Зеленчуку в голову не приходила, но, если вдуматься, могла объяснить всё. Зеленчук пристально посмотрел на Саню (тот спокойно лежал, заложив руки за голову), потом – на Охламончика, который сверлил воздух зрачками так, будто кричал, мол, ну он же это, он.
Зеленчук переводил взгляд с Сани на шныря и обратно, пытаясь то ли в чём-то убедить себя, то ли разувериться полностью. Охламончик, заметив, что громила заколебался, решил дожать темку. Вылез из своего уголочка окончательно, засунул ручки в брючки и развязной походочкой, нарочито медленно подрулил поближе.
– Слышь, Васянь, – окликнул он Саню, – а, может, ты и вправду чо как?
– Охламончик, – предостерёг громила, – давай там поосторожнее с такими предъявами.
– Зелёныч, а никаких предъяв, я ж просто на разговор подошёл, – и Сане:
– Слышь, Васянь***********, тебе вопрос задали…
– Какой вопрос? – сыграл под дурачка Саня.
– Ты гонишь что ли?
– Не, братан, не гоню. О своём задумался, тебя не расслышал. Повтори, пожалуйста, вопрос.
Шнырь сообразил, что его начали водить за нос, но возмущаться ещё было рано:
– Я говорю, может, ты того?
– «Того» – это кого? – попросил конкретики Саня.
– Ну… – замялся шнырь, не понимая, как сформулировать поудачнее, но при этом не сказать главного, и, конечно же, ничего не получалось, и поэтому он начал злиться:
– Зелёныч, ты же видишь, он нас просто разводит!
– Охламончик, а ты на меня не смотри, – ответил громила. – Ты сам этот базар начал. Заднюю врубать не по понятиям. Не вывезешь, фуфломётом объявим.
И Охламончик понял, что объявят, а Саня, увидев это, рассмеялся и подначил:
– Ну давай, гений, не меньжуйся************, предъявляй. Или ломись************* с хаты.
Шнырь был загнан в угол. Поискав в чужих взглядах поддержки, он увидел там только сосредоточенное, жёсткое внимание.
– Предъявляй или сламывайся**************, – подтвердил громила.
И Охламончик предъявил. Саня, не поднимаясь с кровати, хлёстким ударом ноги выбил ему челюсть. Шнырёк взвизгнул от боли и пополз в свой тёмный угол, воя и коверкая слова:
– Уууу суууукаааа, он это, он…
– А вот это уже беспредел, – покачал головой громила. – Охламончик хоть и шнырь, но такой же порядочный арестант, как и ты. Бить порядочных ногами – не по понятиям. Обосновать сможешь?
– Смогу, – сказал Саня. – Пять сек, – встал со шконаря, подошёл к громиле, коротко отклонился назад, а потом резко, с нагловатым «нна!» лбом расквасил ему нос.
Громила не пошатнулся и не издал ни звука. Он просто отёр ладонью побежавшую кровь и спокойно сказал:
– Гасите его, братва.
_______________________________
*Поставить на колёса – распространённый в следственных изоляторах незаконный способ психологического воздействия на заключённого, при котором последнего на протяжении суток или нескольких переводят из одной камеры в другую через каждые час-полтора.
**Шконка (тюремный жаргон) – койка.
***Скощуха (тюремный жаргон) – производное от «скостить», т. е. получить какое-то послабление.
****Шнырёк (тюремное)– шнырь, заключённый, находящийся в услужении у уголовного авторитета.
*****Грев (тюремный жаргон) – производное от «греть», т. е. обеспечивать (чаще – безвозмездно) арестантов необходимым: сигаретами, продуктами питания, одеждой, деньгами.
******Курёха (тюремный жаргон) – производное от «курево», т. е. сигареты, папиросы, табак.
*******Сушнина (тюремный жаргон) – сухие продукты питания. Ими могут быть печенье, сушки, крупы, макаронные изделия.
********Дальняк (тюремный жаргон) – в данном случае «туалет».
*********Морозят (тюремный жаргон) – в данном случае «скрывают».
**********Затихарили (тюремный жаргон) – в данном случае «скрыли его тюремный статус, какую-то важную информацию о нём».
***********Васянь, Васяня – так в тюремной среде принято обращаться к арестанту, имени которого не знаешь. Традиция пошла от необходимости скрывать истинные имена соучастников преступления.
************Не меньжуйся (тюремный жаргон) – в данном случае «не стесняйся».
*************Ломись (тюремный жаргон) – в данном случае «интенсивно требуй от сотрудников СИЗО перевода в другую камеру». В соответствии с тюремными традициями, ломиться с хаты является позорным, трусливым, недостойным поступком, свидетельствующим о том, что ломящийся допустил в общении с сокамерниками какой-то серьёзный промах.
**************Сламывайся (тюремный жаргон) – то же, что и «ломись».

4

В 6:11, выбравшись из-за рощицы, он выдвинулся на Крестов грозовым фронтом. Легко продавив смрадную болотную пелену, установившуюся вокруг города, он в некотором недоумении притормозил на границе. Крестов был пуст. Спят они все, что ли?
Приподняв одну избушку, вторую, третью, он убедился, что никого действительно нет. Из-под рассохшейся, забытой лодки на него ощерилась тощая кошка, охранявшая выводок серых котят.
Прогулявшись по двору, он разворотил погреб, вытащил оттуда связку сосисок, одарил ею кошачье семейство и отправился на поиски дальше, по пути попинывая пустые халупы, кособокие сарайчики и продуктовые лавки.
Добравшись до центральной площади, он всё понял и даже подвыл от неожиданности.
Все жители Крестова были здесь. Они стояли тут с ночи, демонстрируя то ли бесстрашие, то ли решительность, то ли обычную глупость. Власти снабдили горожан транспарантами и хоругвями, призвали к молитвенному стоянию «супротив великой напасти», но лучше б просто вывезли людей из обречённого города.
Решив предоставить всем последнюю возможность спастись, он загудел, закружился волчком, всасывая с мостовой тротуарную плитку, булыжники и урны, перемалывал внутри себя и выбрасывал наружу фонтаном песка и мелкого щебня, но это никого не напугало. Напротив, толпа ощетинилась, развеселилась, засвистела пронзительно, заулюлюкала, и кто-то швырнул в него несвежий помидор, кто-то – яйцо, а потом начался настоящий град тухлятины и комьев грязи, и это было чертовски оскорбительно.
Подтащив две гружёные шаланды, он раскидал их по разным концам площади, блокируя входы и выходы, и пошёл кру́гом, вышибая стёкла в домах, подхватывая с подоконников цветочные горшки и швыряя их прицельно в самую гущу толпы, и кому-то просто глаз подбил, а кому-то сразу полчерепа снёс. Толпа побросала всю бесполезную агитационную атрибутику и кинулась в рассыпную. Поднялась суматоха. Самые умные решили переждать, укрывшись под обширным бетонным козырьком, но просчитались, потому что козырёк надломился и рухнул, придавив собой добрую сотню граждан и став им братским надгробием.
Отдирая листы кровельной жести, он плашмя, как тарелочки, запускал их через площадь, и те, вращаясь с оглушительной скоростью, острыми краями отсекали конечности, срезали головы, вспарывали животы, половинили тела и заставляли седеть тех, на кого брызгало ошмётками чужого мяса.
В безрассудстве вообразив, будто на крышах безопаснее, многие лезли туда по пожарным лестницам и ему было сподручно сбрасывать верещавших от ужаса бедолаг вниз, прямо на зазубренную ограду палисадника, накалывая их, как пельмени, на гигантскую вилку.
Работники администрации, переступая через трупы и раненых, пытались прорваться к подвальной бойнице, чтоб подземельями дать дёру подальше, но он, поддувая им в спины, хватая за воротники, спихнул всех вместе с губернатором в чашу юбилейного фонтана и сбросил туда же оголённый конец высоковольтного провода, отчего бедняжечки ужаленными рыбками выскакивали из воды и тут же плюхались обратно к остальным, чьи останки уже подваривались в этой мраморной супнице.
Двери городского цирка были сорваны с петель, и оттуда на площадь начали с опаской выбираться животные. Они были настолько забиты и измучены, что поначалу не верили свалившейся им свободе. Проворнее других оказался бурый медведь, который помнил в лицо каждого, кто смеялся над ним, обряженным в клоунскую юбку и вынужденным под страхом кнута отплясывать «барыню». Заприметив в мечущейся толпе обидчика, медведь грузными прыжками настигал его и полосовал когтями-кинжалами, выпуская из разодранного чрева смердящий серпантин ещё пульсирующего кишечника.
Понадобилось всего несколько минут, чтобы превратить площадь в жутковатый амфитеатр. Осыпавшиеся фасады, обнажившиеся грудные клетки колоннад, му́кой перекошенные беззубые рты окон и вентиляционных продухов. Пылевая взвесь, нечистоты, кровь и сукровица, и отзвуки отчаянных криков, ещё резонирующие эхом в пустых провалах комнат.
Всё? Нет, не всё. Оставался местный патриарх – тот самый, которому пришла в голову затея вывести людей на верную погибель. Раньше других скрывшись с площади, он заперся в соборе, рассчитывая отсидеться в алтарной части, но был найден, схвачен за наперсный крест, выволочен наружу и вздёрнут на уличном фонаре, где пару раз брыкнул ножками и сильно удивился, когда своим угасающим сознанием узрел не ангелов, а этих.

5

Сидя в своей одиночной камере следственного изолятора, ВВ видел, как ураган, свернувшись тугим смерчем, двигался от главной площади к железнодорожному вокзалу. ВВ понимал, что произошло в центре и что произойдёт дальше. Старый товарняк с цистернами, ржавеющий на путях чуть ли не с самого основания города, ёлочной гирляндой будет поднят на головокружительную высоту и низвергнут оттуда вниз. Падая, цистерны полопаются спелыми арбузами, и первая же искра воспламенит их содержимое. Огненная стена, сползая по улицам (которые то круто, то полого всегда спускались только вниз), пожрёт Крестов, обращая в пепел тела погибших и тех, кто пока оставался в живых.
Было ли ВВ жалко этих людей? Нет. Город – это его жители; без них он – ничто, без них он просто набор бетонных коробочек.
Было ли ВВ жалко самого себя? На этот вопрос он не имел ответа, потому что когда-то давно так и не смог сделать выбор, приняв ту или иную сторону.
Скоро всё будет расставлено по своим местам. По своим местам.

6

Времени было 6:17. Изолятор гудел, потому что многие из своих окон видели, какая сила принялась за Крестов, но окно триста третьей выходило на противоположную сторону, да и её обитатели были по уши заняты. Они били Саню, вымещая на нём собственную злость обманутых людей.
Саня отбивался, но разве возможно устоять против лояльных к администрации граждан? В какой-то момент внимание от усталости поплыло, и он пропустил два прямых в голову, повалился навзничь, упал и уцелевшие во время потасовки сокамерники, зверино почуяв полную беспомощность своего врага, начали месить его ногами. Боли уже не было, тело напрочь утратило чувствительность, Саня только понимал, что его пинают, стараясь добить, и был уже к этому готов, но всё вдруг резко прекратилось. «Хорош, братва!» – будто издалека донёсся голос громилы Зеленчука. Потом – немного тишины. А потом Саня почувствовал, что его подхватили и куда-то понесли – вверх, вверх, вверх. В медсанчасть?
Там, наверху, когда донесли, Саня понял, что его бережно уложили на мягкое, раскрыл глаза – всё вокруг было белым-бело, светлое, чистотой почти слепящее. «Ну да, примерно так я себе и представлял», – улыбнулся он, устроился поудобнее и приготовился в путь. Дорога предстояла дальняя.

7

– Мы, конечно же, проведём расследование, постараемся установить все обстоятельства, но… – лейтенант покачал головой. – Там ничего не осталось. Горки пепла. Выжили только кошки и животные из местного цирка.
Герман молчал.
– Через пару дней мы подготовим все необходимые документы. Вам придётся ещё раз к нам заехать, чтобы подписать. Примите мои соболезнования.
Герман молчал.
– У нас сильная психологическая служба. Мы в таких случаях всегда оказываем родственникам помощь. Если сочтёте нужным…
Герман молчал.
– Простите мою бестактность, но держитесь вы отменно, очень по-мужски. Обычно всё происходит иначе.
– Я просто ожидал чего-то подобного, – ответил Герман, и у лейтенанта от удивления вытянулось лицо.
Выйдя на улицу, Герман захотел мороженого и подошёл к первому же киоску.
– Да, мой хороший, какое тебе? – улыбнулась мороженщица.
– В сущности, всё равно… Какое дадите.
– Разве так можно? – ласково посетовала мороженщица. – Вот, мой хороший, возьми самое лучшее.
Герман поблагодарил и, разворачивая обёртку, двинулся дальше. В нескольких шагах за углом располагался любимый музыкальный магазин. Продавец стоял на пороге, будто поджидая:
– На ловца и зверь бежит, – сказал он Герману, протягивая руку.
Герман пожал в ответ, но сказать ничего не смог, потому что во рту расползался комочек ванильного холода. Продавец махнул, мол, всё вижу, не переживайте, и вслух добавил:
– Вы всё правильно сделали.
Герман пожал плечами, мол, простите, не понял. Продавец объяснил:
– Я пару дней ждал, что вы привезёте свой комплект, даже покупателя начал подыскивать, а потом сообразил, что, конечно же, ничего вы не привезёте. И это – правильно. Отдавать такой аппарат за бесценок – это преступление, я считаю.
Герман кивнул.
– У меня есть к вам предложение, – продолжил продавец. – Мы открываем новый магазин, требуется хороший консультант. Никого не могли найти, а я всё это время о вас думал. Прикидывал, как вас можно разыскать, потому что более подходящей кандидатуры не вижу. А тут вы – собственной персоной… Не хотите попробовать?
– Я не против, – ответил Герман. – Только дайте мне пару дней, чтобы некоторые дела закончить.
– Не вопрос, – и продавец снова протянул руку. – До встречи?
– До встречи.
Пройдя улицу насквозь, Герман свернул на набережную. Поднимался ветер; он стремительно усиливался, и Герман знал, что с утра было объявлено штормовое предупреждение, потому что подбирались ошмётки того чудовищного урагана, который стёр с лица земли маленький провинциальный городок.
Доедая мороженое, Герман неловко обронил обёртку и решил за ней не возвращаться, но ветер-озорник тут же подхватил её, скомкал, погнал по набережной, а потом, замахнувшись, точным пенальти отправил её вслед. Обёртка лёгким щелбаном стукнула Германа по затылку, отскочила, перелетела через парапет, приземлилась в реку и, прыгая теннисным мячиком, понеслась против течения.
Напротив дома, как водится, расположились музыканты оркестра. Предвидя непогоду, собирали инструменты. Увидев Германа, спросили:
– Привет, старичок. Давно твоего братишки не видать. Куда он делся?
– Уехал, сейчас есть дела поважнее.
– Эх, жаль. Будем скучать.
– Я тоже, – ответил Герман.
– Но он ведь вернётся?
Герман развёл руками и, чтобы не выдать своей слабости, поспешил перейти на другую сторону. Там, вихрем закручиваясь на повороте, уже поднялся в воздух столб пыли. Чтоб не запорошило песком, Герман прикрыл глаза и услышал, как толстая ветка, задевая ограду, извлекает из её металлических прутьев три ноты: в одну сторону (пауза) и те же – в другую, сыгранные в обратном порядке.
Свернув во двор и поднявшись на свой этаж, Герман увидел записку, лезвием вставленную в щель входной двери:
«Зайди за ватрушками пока горяченькие…»
«Чуть позже, Марья Михайловна», – мысленно поблагодарил соседку и вошёл в квартиру. Там – всё по-старому: бордовый ковёр, книги до потолка, отцовские пластинки, мамин кульман и Рыжий посапывает на своём колючем свитере.
Форточку в кухне сразу пришлось закрыть, потому что она уже моталась из стороны в сторону на сквозняке, а в Саниной комнате поскрипывали расхлястанные рамы, давно державшиеся не на шпингалетах, а лишь на одном честном слове.
– Рыжий, у нас полно дел, будем заниматься перестановкой. С завтрашнего дня у нас живёт Ксюша. Её поселим в мою старую комнату. Из родительской выметем всю пыль. Книги и пластинки я забираю себе и переезжаю с ними в большую. Когда там встанет новая студия, будет совсем круто. А тебе, котокот, достаётся Сашкина комната; здесь – все вещи, колючий свитер и его любимая клетчатая рубашка. Будешь работать домашним сфинксом.
Рыжий выслушал внимательно и свернулся клубком, упрятав нос так, будто на дворе стояло не лето, а лютый февраль.
– Рыжий, Рыжий, Рыжий… – спохватился Герман. – Прости меня дурака, я так замотался, что мне и в голову не пришло. Всё будет хорошо, я никуда не денусь.
Рыжий тихо замурчал – совсем как пятнадцать лет назад, когда его спасли ещё котёнком, и всю дорогу до дома он сидел у брата за пазухой, взобравшись к нему на грудь, чмокал мягким свитером, уминая его передними лапами, а Саня смеялся и не мог остановиться, и сейчас, вспоминая это, Герман постарался не распустить нюни.
А ветер уже захватил город. Озорничая, разогнал по реке прогулочные кораблики, не позволяя им прижаться к берегам, и даже, говорят, отпустил в увольнительную всадника, чей конь скучал без дела* на своём вечном камне. Прочёсывая улицы, выметал из подворотен всякий сор, теребил траву, гнул деревья и плечом наваливался на окна, с любопытством заглядывая в дома.
Увидев, что происходит, Герман решил, что стоило бы подпереть раму, а то – стёкла, и потом не оберёшься; встал, чтобы взять стремянку, но не успел.
Окно распахнулось, звонко саданув створкой, занавески вздыбились двумя парусами, со стола полетели листы бумаги и клетчатая рубашка, висевшая на стуле, всплеснула рукавами.
– Саня? – спросил Герман, утирая слёзы и понимая, что теперь придётся искать какие-то слова, чтобы всё объяснить Ксюше.
А с постели, сообразив, что стеречь ничего больше не нужно, лениво спрыгнул рыжий кот Рыжий.
_______________________________
*«Медный Пётp в увольнении? До сих поp нет? / Пошёл вразнос, говорят, ведь конь стоял столько лет…» («Любовь», Юрий Шевчук.)