Я долго вертел телефон в руках, прежде чем позвонить. Снимал экран с блокировки, ставил экран на блокировку, открывал телефонную книгу, закрывал телефонную книгу. Должно быть, со стороны я был похож на макаку, которой дали два камня и сказали: «Вот, разожги огонь».
Зачем оно мне было надо? Какая-то полузнакомая девочка, о которой я знал лишь то, что ей идут чёрные длинные платья в пол, и что все вокруг считают её одаренной. Я ничего не смыслил в классической музыке, но то, что она делала с клавишами рояля, то выгибая красивую ровную спину, то снова склоняясь, как кошка, над инструментом, меня заворожило. Потом я увидел её улыбку сквозь ворох блестящих букетов и… эти ямочки на румяных щеках я не забуду никогда!
Гудки… гудки…
— Алло? — Зазвенел женский голос.
Как перед нырком, я набрал в легкие воздух.
— Привет! — Выдохнул. — Это Эд, ты меня, может, помнишь, мы познакомились в четверг на концерте в консе.
Секунда тишины.
— Ааа! Друг Кирилла? — Голос заметно потеплел.
— Да! — Торжественно воскликнул я. — Я хотел сказать, мне очень понравилось, как ты играла.
— Спасибо.
— Эм… — Я встал с кровати (сетка на ней распрямилась и скрипнула), и, засунув руку в задний карман шорт, принялся беспокойно расхаживать по комнате. — Хотел спросить, не хочешь ли ты как-нибудь пересечься, увидеться? Там, не знаю, пройтись.
— Когда? — Деловито спросил голос.
— Ну, завтра, скажем.
— Нет, завтра не могу: у меня планы.
Пронеслась мысль: «Отшивает?»
— А когда можешь?
Секунда тишины. В трубке — шум и отдаленное рычание машин.
— Сегодня могу.
Внезапно!
— Сегодня?
— Сегодня. — Уверенно сказала она.
— Хорошо, где встретимся?
Причесавшись и надев свою любимую белую футболку без пятен, накинув на плечи хлопковую рубашку в черно-красную клетку, обув высокие кеды Converse из секонд-хенда, я закрыл комнату на ключ и выскочил из коммуналки. Катя ждала меня на лавочке сбоку от памятника. Сидя в оранжевом ореоле фонарного света, она читала, развернув толстую книгу на острых, плотно прижатых друг к другу коленях. Я подошел и поинтересовался, долго ли она ждала. «Совсем недолго», — сказала Катя и захлопнула книгу. «Что читаешь?» — Спросил я. «А, — махнув рукой, она потянулась за сумочкой, — Станиславского». «Это ж для театралов?» — Сказал я. «Всем полезно», — сказала Катя.
На ней было темное ситцевое платье в белый горошек, с треугольным вырезом и длинными узкими рукавами. Изящным движением она повесила ремешок сумки на плечо, а книгу взяла в руку. Разговаривая о музыке и общих знакомых, мы прошлись по парку, посидели на ступеньках перед оперным театром, покрутились на карусели на детской площадке, пока меня не замутило. Мир надломился и поплыл. Фонтаны стали поливать мутное небо, небо упало и подбросило фигурки людей в воздух. Схватившись за голову, я зашатался и завыл. «Всё нормально?» — Скакала передо мной, раскачиваясь, Катя. «Да, да, всё нормально», — кивал я. Наконец, я шлепнулся в траву и раскинул руки. Мир ещё немного покружил и перестал. Я засмеялся, засмеялась и Катя. Это впервые за весь вечер она позволила своему лицу покрыться морщинками. Она словно берегла упругую молодость кожи, не растрачивая красоту попусту на эмоции.
— Ты не часто в детстве катался на каруселях, — решила она.
— Вообще не катался.
Светофоры на перекрестке мигали желтым, когда мы перебегали дорогу от парка к кварталу уныло теснящихся сталинок.
Величественные фасады были изуродованы пластиковыми балконами и белыми плевками кондиционеров. Под одним из таких мы услышали писк. Он доносился из-под крыльца магазина. Присев на корточки, я заглянул туда и увидел маленького взъерошенного птенца. Он лежал на животике рядом с разорванной оберткой от мороженного, оглядывался и дрожал. Должно быть, такой истощенный, что не мог даже встать на ноги.
— Капееец, ты видела? — Повернулся я к Кате.
Она подбежала и наклонилась рядом.
— Бедненький, — покачала головой.
— Надо его забрать.
— Не вздумай, — сказала Катя.
— Почему?
— Потому что ты ему ничем не поможешь — только промучаешь его и всё.
Словно желая оградить себя от неприятных переживаний, она отошла к бордюру и уставилась на дорогу. Я ещё раз посмотрел на птенца. Крохотный комочек трясло от холода, в черных пуговках глаз застыло одиночество.
— Вообще-то его можно выкормить, — сказал.
— Нельзя. Ты даже не знаешь, чем его надо кормить.
Я фыркнул:
— В инете всё есть.
— Да ну конечно! — Катя состроила ироническую гримасу.
Меня захлестнуло волной раздражения, и её лицо, черты которого прежде казались нежными, милыми, притягательными, вмиг стали для меня отвратительны, как изборожденное морщинами лицо старухи.
— Мне по фиг, — сказал я. — Я забираю птенца, а ты иди куда хочешь.
Катя рассвирепела.
— Ты просто промучаешь его и убьёшь! — крикнула она.
— Лучше даже не пытаться, да?! — Зло спросил я.
Катя топнула ногой и быстро ушла вверх по улице. Какое-то время я наблюдал, как её фигуру провожают серые фонарные столбы, как её тень сжимается по мере приближения к источнику света и вытягивается по мере отдаления от него. Никогда больше не буду звать всяких полузнакомых девок на прогулку! Особенно пианисток! Заключив так, я отправился в арку и в неосвещенном дворе, заставленном машинами, нашарил глазами темную глыбу мусорного контейнера. Рядом с ним мне повезло найти коробку из-под обуви. В ней я и принес птенца домой.
Поставив коробку на холодильник, так как журнальный столик был захламлён, я плюхнулся на диван и принялся сёрфить по интернету. И вот что я узнал. Это стриж. Его нужно кормить насекомыми. Его нужно кормить насекомыми каждые… три часа. «Чёрт! Где я возьму насекомых?» — Пронеслось в голове, и тут же сам собой снизошел ответ.
— Посиди пока тут, — заглянул я в коробку.
Стриж сидел рядом с бело-зелёной кучкой говна, прижимал короткие крылья к тельцу и, по всей видимости, не возражал. Я захватил тапок и вышел из комнаты. Резко дёрнув старую обшарпанную дверь, я влетел в кухню и щёлкнул выключателем. Боковым зрением я заприметил движение на стопке соседских тарелок и повернул голову. Отвратительный рыжий таракан, шевеля усиками, свешивался с бортика верхней тарелки, чтобы сбежать. «Ах ты сука!» — Вырвалось у меня (Я их не любил, это правда). Я кинулся к таракану и шлёпнул подошвой прямо по тарелке. Посуда звякнула, и сплющенное тельце в лужице коричневой жидкости бессильно соскользнуло на керамическое дно. Я взял таракана, наскоро вытер пальцем пятно и положил тарелку обратно.
Стриж оказался привередой. Держа его через салфетку, как советовали в интернете, чтобы не засалить его нежные чёрные пёрышки, я тыкал его клювом в кусочки дохлого таракана, но он лишь моргал и непонимающе вращал чёрными бусинками глаз. Пришлось вооружиться пинцетом. В левой руке я держал стрижа, ногтем большого пальца нажимая ему на подклювье, а правой рукой запихивал ему в пасть филе таракана, и он вроде бы даже ел, точнее, он сперва закрывал клюв, потом запрокидывал голову, а потом выплёвывал пищу. В интернете писали, что это нормально. Просто мне попался очень маленький птенец, которого мама еще не научила самостоятельно есть.
— Ладно, будем учить. Скажи: «Ээээдик!»
Стриж молчал.
— То есть, не хочешь по-хорошему?
Я стоял коленями на панцирной кровати, а стрижа держал у закрытого окна на подоконнике. Стриж зашевелился, показывая, что хочет освободиться. Я отпустил его, а салфетку отодвинул в сторону. Птенец сделал несколько неуверенных шагов и лёг на животик. Он мало походил на прекрасных взрослых стрижей из поиска картинок в «Гугле». Не было у него ни длинных саблевидных крыльев, ни гладких лоснящихся перьев, ни точёного хвостика, в полете раздваивающегося змеиным языком. Если говорить прямо, он был больше похож на огородное чучело: крылья какие-то обрезанные, с патронташем белых трубочек на концах, спинка утыкана черным пушком, а вместо хвоста словно воткнули веер из карт. Но за внешним безобразием проглядывалось главное: направление. Было ясно, в какого красавца превратится этот гадкий стрижонок. Однажды.
— Как исполняющий обязанности твоей мамы, приказываю тебе немедленно открыть рот! — сказал я.
Обернув стрижонка салфеткой, я перевернул его кверху пузом и подцепил ногтем краешек его хрупкого подклювья. Клюв широко раскрылся, и под розовым куполом нёба зашевелилась тонкая ленточка языка. Я попытался поцелить ему в самое горло, туда, за корень языка, чтобы он не смог вытолкнуть еду, и на стопятисотый раз у меня получилось. Потом ещё, и ещё. Наконец, таракан кончился. Я почувствовал себя выжатым. Прошло полтора часа. Засыпая, я думал о том, что за один приём пищи стрижонку нужно десять таких тараканов.
На работу я пришёл с коробкой. Приложил палец к считывающему устройству на стене. Механизм просканировал мой отпечаток и металлическим женским голосом произнес: «Доброе утро!». «Доброе утро, дура», — подумал я. В конце месяца мне принесут распечатку времени моих приходов и заставят отчитываться за каждую минуту опоздания.
Свет щедро лился в комнату сквозь широкое окно. На полках поблёскивали меноры, в вазах торчали флажки с шестиконечными звёздами, на кружевных тряпочках лежали книги: Талмуд и Тора. Я обогнул длинный составной стол и ряд приставленных к нему черных офисных стульев и завернул в подсобку. Там я поставил коробку на микроволновую печь, а кепку повесил на крючок. Хлопнула дверь. Я выглянул из подсобки. У кожаного дивана остановилась русая девушка, скинула сумочку и провела ладонями по волосам.
— Привет, Юля, — сказал я.
— Привет, — Юля озадаченно улыбнулась, — а чё ты там прячешься?
— Та ничё.
Я подошёл к столу в центре комнаты, выдвинул один из стульев и откинулся на его мягкую спинку.
Юля процокала каблуками в подсобку. Послышалось шуршание ткани, накрывавшей вешалку, шелест пакетика, хлопок резиновой подошвы об линолеум. Какое-то время Юля негромко пыхтела, должно быть, переобуваясь, потом — затихла.
— А шо это такое?! — взвизгнула.
Я вскочил и подбежал к ней.
— Это стриж, — сказал.
Подобрав локоны, Юля лепетала над раскрытой коробкой.
— Ути-пути, такой мааааленький!
Птенец сидел на свёрнутом в комок носке, который я положил ему для имитации гнезда, и беспокойно вертел головой. Вдруг Юля замолчала, лицо её изменилось, и она подняла большие карие глаза на меня:
— Так он же в природе не выживет.
— Выживет. Стрижи выживают. У них это генетически заложено. Его надо только выкормить, чтобы у него маховые перья выросли, и тогда он полетит и будет ловить еду сам — на лету.
— А шо он ест?
— Насекомых.
— Ты его насекомыми кормишь? — Юля подняла выщипанные брови.
— Ну… я хочу пойти в магазин, чтобы их купить.
— Иди. Я тебя подменю.
Юля спросила, какое занятие я подготовил для подопечных, а я лишь неопределенно развел руками. «Понятно», — сказала Юля.
В зоомагазине, в единственном на весь город зоомагазине, где продавали толстых мраморных тараканов, которых так любят стрижи, не оказалось ни мраморных, ни каких-либо других тараканов.
— На следующей неделе привезут мучных червей, — сказала продавщица.
— Та моя птица сдохнет до следующей недели! — крикнул я и вылетел из магазина.
Дальнейший мой путь превратился в неразбериху образов, красок и движений. Серые квадраты машин потоком неслись по каменистому руслу дороги. Зелёные кроны каштанов впитывали чадящие выхлопы ядовитой реки, разбухали и разрастались, затеняя собой небеса. Всё приобрело кровавый оттенок беспомощной ярости. Я сжимал кулаки и глотал стекающие по щекам слёзы. Мои ноги несли меня мимо автобусных остановок, мимо громыхающих колёс трамваев, мимо пыльных качелей в окружении разбитых гаражей. Улица расплывалась перед моими глазами. Задевая плечами прохожих, я не слышал их возмущения.
Кузнечик держался цепкими ножками за сухой стебелёк. Едва заметно вибрируя крылышками, он стрекотал, и его стрёкот, глубокий и громкий, оттеснил в моём сознании другие звуки. Сидя на корточках, я приблизился. Опустив надкрылья, кузнечик затих. Круглый зеленый глаз, а по центру — чёрная точка. Похожий на листик, такой же прозрачный и тонкий, кузнечик качнулся на травинке в такт нахлынувшему ветерку. Не двигаясь, мы смотрели друг на друга. Я сделал выпад и накрыл ладонями место, где сидел кузнечик. Взрыхляя ногтями землю, я сжал кулаки. Перевернув их, я медленно разжал пальцы и обнаружил на грязных ладонях лишь несколько вырванных стебельков. Я огляделся. Я просканировал каждую травинку вокруг того места, прежде чем нашёл его снова. На этот раз я не думал. Я сразу же накрыл его ладонями, а когда сжал кулаки, понял, что он попался. Я чувствовал его хрупкое тельце подушечками пальцев. Кузнечик пытался шевелиться, но я держал его крепко, оставляя ему ровно столько места, сколько нужно, чтобы дышать. Мои губы перекосила горькая усмешка. Я сел на колени и признался себе в том, что мне его жалко. Мне жалко невинного кузнечика, который никому не мешал. Он просто выполз из норки навстречу прекрасному дню, чтобы стрекотать и наслаждаться солнцем. «Прости меня», — сказал я тихо, и снова почувствовал, как слёзы покатились по недавно высохшим тропкам на моих щеках. Я сжал кулак. Стиснув зубы и вздрагивая всем телом, я опустил расплющенного кузнечика в карман.
Когда я вошёл, пенсионеры поздоровались со мной и продолжили разговор. Юля сидела во главе стола, переводя взгляд с одного подопечного на другого.
— Вот раньше была эстрада! — Кряхтел дедушка. — А щас шо? Жопами, сиськами виляют…
— И петь не умеют! Главное, петь же не умеют! — Поддержала его бабушка с фиолетовыми волосами.
— Угу, под фанеру рты открывают! — добавила другая старушка, у которой страшно тряслись пальцы.
— Ой, да не бухтите! — Махнул рукой дед в клетчатой сорочке. — Молодёжь лучше знает!
Я сделал Юле жест, и она меня поняла.
— Давайте посмотрим концерт Магомаева, — предложила, вставая. — Ставьте стульчики вокруг телевизора.
— О, это можно! — зачирикали пенсионеры. — Это давааайте!
Взяв пульт, Юля нашла на Ютубе нужную запись и клацнула «Плэй». Золотой баритон Советского Союза заголосил, и подопечные утонули в плазме синего экрана.
— Ну что, купил? — прошептала Юля в подсобке.
— Нет. Будем кормить кузнечиками.
Её эта информация никак не поразила.
— Ты держи стрижа, а я буду ему в рот еду закидывать, — сказал я.
Так и сделали. Когда стриж, вертя головой, в очередной раз выплевывал очередную порцию, Юля сказала:
— Слышь, а как ты его назвал?
— Стелс, — сказал я. — Ты держи нормально!
— Тихо! — зашипела Юля.
— Ты можешь его как-то за голову взять, чтобы он не дрыгался?
Она обхватила стрижа выше, и большим и указательным пальцами обездвижила его чёрную голову.
— А чё Стелс?
— Потому что, когда он вырастет, он будет летать как реактивный самолёт. Ты держи нормально!
— Ти-хо!
Вечером дома я осмотрел птенца. Киль торчал, а под натянутой на животике кожей, покрытой молодым пушком, ничего не было. Создавалось впечатление, будто груду костей обернули тканью и присыпали перьями. Надо было что-то делать. В интернете оказалось довольно много объявлений, где частники предлагали купить кормовых насекомых. Одно из них было из моего города. Я нажал «показать номер», ввел его в телефон и позвонил. Прокуренный голос на том конце заверил меня, что у него есть мраморные тараканы. «Сто писят, триста?» — Спросил он. «Сто пятьдесят», — ответил я.
Мужчина в спортивном костюме кинул окурок и отошел от клумбы. На площади перед входом в метро сновали толпы. Часы на фасаде завода через дорогу холодно сообщали: 7:50. Мужчина протянул мне плотный пластиковый пакет с изображением машины, я заглянул внутрь и невольно поморщился. На дне пакета лежала трехлитровая бутылка, напичканная нарезками яичных лотков. По ним бешено бегали сонмища тараканов. Я понял, что в моих руках — оружие массового поражения, способное погрузить в хаос целый дом.
К нам подошла женщина лет пятидесяти с пышной прической. Она поздоровалась с продавцом, как с давним знакомым, и он протянул ей точно такой же пакет.
— А вы кому берете? — спросил я.
— Стриж у меня, — сказала женщина.
— Тоже птенца подобрали?
Её мокрые глазки сощурились — она силилась вспомнить.
— Года два назад, — сказала.
— Так он уже взрослый?
Женщина кивнула.
— А чего вы его не выпустили? Они же сами улетают.
Она пожала плечами.
— Полюбила его как-то. Не смогла.
Стрижонок соскочил с носка и вскарабкался на ладошку. Я поднёс его к лицу и погладил указательным пальцем. Он нахохлился и закрыл глаза. Ему нравилось вот так лежать в тёплой лодочке ладошки, покалывать меня крохотными коготками и тихо сопеть. Мы прошлись по комнате: от кровати — к шкафу, от шкафа — к холодильнику, от холодильника — к столу, от стола — к кровати. Я встал на нее ногами, и она прогнулась под нашим со стрижонком весом. Провернув ручку, я распахнул пластиковое окно. Шум ворвался в комнату. Я уселся на подоконник, а ноги свесил вниз. Под моими босыми стопами, болтающимися между пятым и шестым этажами, плыла улица. Выгоревшие макушки парней прибивались к окошку сигаретного киоска, дивные девичьи платья облепили столики летней кафешки, в лучах заходящего солнца поблёскивало золото православного храма. Высоко над крышей в небе кружили стрижи. Пища, они ловили невидимых мошек в воздухе и мастерски маневрировали. В интернете писали, что стрижи никогда не возвращаются на землю. Их пальцы не приспособлены для того, чтобы ходить или лазать. Они могут только висеть, цепляясь за выступы крыш, фасадов и скал. Интересно, живут ли они не в городах? Я ещё раз погладил стрижонка пальцем по голове. «Ты полетишь, слышишь, Стелс, ты полетишь, я обещаю,» — сказал я. Повернув голову, Стелс посмотрел одним глазом в небо. Высоко в небе кружили стрижи.
Следующие несколько дней прошли в борьбе. Я надеялся, что стриж начнет есть самостоятельно, но у него на этот счет были другие планы. Он ни в какую не соглашался принимать еду, и с каждым разом заставлять его становилось всё трудней. Я орал и бился в истерике. Как придурочный, я носился по комнате, пинал ногой обувь, стучал кулаком по столу и клял судьбу, что подкинула мне такого неудобного птенца. Неужели нельзя было бросить передо мной на дорогу кого-нибудь повзрослее? Кого-нибудь со сформированными пищевыми рефлексами. Почему я должен выхаживать это невдалое чучело? Подумав так, я тут же бросался к стрижу, мысленно просил у него прощения, хмурился и вздыхал. Я хватал его снова, снова запихивал ему тараканов в глотку, а он снова вертел головой и плевался.
Я вытрусил тараканов в миску, а бутылку отставил в сторону. Миску я опустил в раковину и щедро окропил кипятком из чайника. Насекомые всплыли, прижав волосатые ножки к брюшкам. Пар над раковиной рассеялся, и я открутил кран холодной воды. Какое-то время трупы тараканов принимали джакузи, потом я перевернул миску и слил воду, подставив руку так, чтобы ни одна из жертв не выпала. Переместившись за стол, я положил таракана на разделочную доску и взял свой единственный нож. Меня расстраивало, что приходится им сперва резать хлеб, потом — вареных тараканов, но что поделать? Такова доля одинокого мужика. Я отрезал насекомому голову, оторвал лапки. Теперь передо мной лежал крылатый овал почти идеальной формы. Я обломал ему крылья и надрезал панцирь. Из панциря выдавил ребристое бежевое филе (на этом этапе таракан несносно завонял). Я поморщился. Отвернувшись, я глубоко вдохнул и задержал дыхание. Дело оставалось за малым: разделить филе на две части.
— Ну, давай, — приговаривал я, — будь паинькой.
Щипцы разжались, и мясо таракана попало в цель. Птенец закрыл клюв, замотал головой и вытолкнул еду. Обслюнявленный шмат упал на подоконник.
— Какого чёрта ты не жрёшь?! — заорал я.
Во мне вскипела такая злоба, что захотелось решить проблему силой. Пальцы сами начали сдавливать стрижонка, и что-то внутри меня шептало продолжать. Мой мозг уже нарисовал в воображении сладостную картину убийства. Вдруг я остановился. Я осознал, что злюсь не на него, что он ни в чём не виноват. Я злился на себя. За то, что не нашел в себе силы увереннее обращаться со стрижом. Его клюв был такой ювелирной работы, что малейшее неудачное движение, и его можно было сломать. Каждый раз, когда я подцеплял его ногтем, моё сердце замирало. Я разрывался между необходимостью принуждать его к приёму пищи и страхом его покалечить. Как результат, эта нерешительность, эта неспособность определить границы применения силы выливалась для меня в приступы беспомощной агрессии, а для стрижа — в фатальное недоедание. Я боялся ему навредить.
Вышвырнув остаток тараканов в окно, я спешно обулся и вылетел из комнаты. Мне хотелось прийти в себя и успокоиться.
— Я не могу его выкормить, — сказал я, опустив голову.
— Это ты за этим меня позвал: жаловаться? — спросила Катя.
— Не знаю, — выдохнул я. — Просто мне очень тяжело.
— Вижу, — Катя повесила сумочку на спинку барного стула и села рядом. — Как он?
— Ужасно. Я ничего не могу. Ему нужно по 10 тараканов за раз, а я не могу ему впихнуть даже пять!
Катя насупилась.
— Ну, может, ему, на самом деле, меньше надо? Он же должен знать…
— Ты не понимаешь! — Я хлопнул по столешнице. — Если его плохо кормить, у него не вырастут перья, и он никогда не полетит!
— Чё ты бесишься? — Катя оскорбленно выпучила глаза. — Я сейчас уйду, если ты будешь себя так вести.
Я взял себя в руки. Вобрал в лёгкие воздух и с шумом выдохнул.
— Прости, — сказал. — Просто я… как-то… на взводе.
Катя положила ладошку мне на плечо. Я ощутил тёплое, приятное поглаживание. Это был первый раз, когда мы коснулись друг друга.
Лунный свет ложился на крышку немецкого пианино, выхватывая из темноты толстую стопку нотных тетрадей. Платье в белый горошек висело на спинке венского стула, пустыми рукавами касаясь паркета. В неразборчивой куче на полу переплелись: шорты, рубашка, футболка, носки. Копаясь пальцами у меня в волосах, Катя рассказывала:
— Не помню, сколько мне было. Я принесла домой ворону с переломанным крылом. Мама наложила ей шину и поселила её в коробку из-под телевизора. Мы набросали ей опилок, налили водички, кормили кашами, овощами, мясом. Ей становилось лучше. Она была активной, каркала, смотрела мне в глаза. Мама говорила, когда крыло срастется, мы ее выпустим. Я придумала такую штуку: научить ворону словам, чтобы потом она учила им других ворон. Я садилась перед ней и повторяла: «Привет», «Привет», «Привет».
Катя улыбнулась. Я перевернулся на бок, и наши лица оказались совсем близко друг к другу.
— Получилось? — спросил я.
Прежде чем ответить, Катя долго молчала.
— Я ушла к бабушке на выходные. И мне позвонила мама и сказала, что ворона умерла.
Катин голос дрогнул. Она отвернулась, и её плечи задрожали. Что я должен был сделать? Я пододвинулся и нежно поцеловал её в худую лопатку.
— И мы рыдали как две дуры в трубку! — говорила сквозь слёзы Катя. — Почему? Почему это случилось? Всё же нормально было!
Я обнимал её и чувствовал себя ужасно. Что я здесь делаю, говорил я себе. Нельзя просто так взять и сдаться. Всем сложно. На кону стоит нечто большее, чем твоё свободное время, чем твоё самочувствие, чем твои любимые занятия. Тяжело? Но ведь так и должно быть. Разве кто-то говорил, что спасать жизни — это гулять по берегу?
— Прости, — сказал я и вскочил на ноги.
Катя приподнялась на матрасе, вытирая ладонью слезы и шмыгая носом.
— Ты куда? — спросила растерянно.
На секунду я остановился и попытался облечь смутное чувство в слова. Они вертелись перед моим внутренним взором как крупинки в водовороте. «Долг», «обязанность», «должен», «ценность», «жизнь», «спасение», «должен», «помощь», «убийство», «смерть», «должен», «нет», «нельзя», «ответственность», «должен», «должен», «должен», должен, должен, должендолжендолжендолжен… и еще много других слов, которые пролетали в мозгу так быстро, что я не успевал их осознать.
— Прости, — повторил я.
Наскоро накинув на себя вещи, я выскочил за дверь.
Птенец спал на носке и зашевелился, когда в коробку попал свет. На опилках в углу коробки появилась темная капелька помета, и я убрал ее лопаткой. Нельзя было, чтобы стриж вымазал перья во что бы то ни было — это могло сказаться на качестве его пера. Он не выглядел особо бодрым, и я подумал, что он хочет спать. Потом я подумал, что это жестоко — тревожить птенца посреди ночи и заставлять его проходить через ад кормления.
Летом солнечный свет рано попадал в мою комнату. Я почти никогда не зашторивал окна и уже на рассвете открывал глаза и начинал ворочаться. Если мне рано нужно было вставать, это помогало. Если нет — я просто накрывал лицо подушкой или отворачивался к стенке.
Непонятная тревога захлестнула меня, как только я открыл глаза. Я тотчас поднялся и в трусах подошел к холодильнику. Став на носочки, я открыл створки коробки и по привычке улыбнулся. Стрижонок сидел на носке, взъерошив перья и втянув голову. «Доброе утро», — сказал я, протягивая ему руку. У него была возможность забраться в ладонь, чем он никогда не пренебрегал, но он лишь моргнул и не сдвинулся с места. Тогда я накрыл птенца салфеткой и отнес его к подоконнику. Там я окунул его клювом в воду, но он не стал пить. Я окунул еще раз — ни в какую. Осмотрев его, я понял, что он очень худой. Всё это время ему не хватало пищи, и силы покинули его. Он не вертел головой, не распрямлял крылья, не пытался ходить и кусаться. Он лишь сидел, втянув шею, и медленно, до безумия медленно моргал.
Слёзы стояли у меня в глазах, когда я набирал её номер.
— Да? — Послышался Катин голос.
— Я убил его.
— Что случилось? Он умер?
— Нет. Он худой и слабый. Он даже воду не пьет. Я не смог его выкормить, и он умирает… — Мой голос сорвался. По щекам прокатились слёзы.
Катя помолчала.
— Подожди, — сказала наконец.
Послышалось шипение и голоса.
— Ты тут? — Вернулась Катя.
Я вытер лицо рукавом и шморгнул носом.
— Да.
— Мне тут одногруппница говорит, у неё сестра работает в зоопарке с юннатами. Ты можешь отнести птенца им. Я тебе скину сейчас её номер.
— А они…
— Всё, давай: у меня пара!
Катя бросила трубку.
У входа в зоопарк меня встретила невысокая бойкая девушка с густыми бровями. Представившись Аней, она пообещала, что всё будет хорошо. Я предложил ей забрать остаток живых тараканов в бутылке, но она отказалась. «У нас таких полно, — улыбнулась она. — Мы их сами разводим».
Дома я с неясной грустью разглядывал свою колонию мраморных тараканов. Лазая по папье-маше, они скрывались в бесчисленных норках и взбирались на бесчисленные бугорки. Встречаясь, они касались усиками друг друга и разбегались в стороны. Точь-в-точь как люди, подумал я. Отвинтив крышку, я подставил бутылку под струю горячей воды. Пенящаяся вода заполнила трюм, и тараканы всплыли.
Я старался не надоедать Ане звонками. Позвонил сперва через пару дней. Оказалось, птенцу не хватало витамина B1, поэтому он не пил воду. Как только нехватку витамина восполнили, ему стало лучше. Через неделю птенец научился кушать самостоятельно. Хохоча, Аня рассказывала, что он сам вырывает еду из рук. Всё шло хорошо, и я стал набирать её номер реже. Наконец, когда я позвонил в последний раз, Аня сказала, что Стелс стал беспокойным и отказывается от еды. Он несколько раз вырвал, его взвесили, и оказалось, что он сбросил целых 10 грамм — одну пятую его веса.
— Так с ним всё плохо?
— Нет, он готовится взлететь! — Торжественно объявила Аня.
Солнце над парком висело в зените. На верхушках каштанов шелестела листва, а по небу медленно плыли дырявые ошметки облаков. С ветки на ствол ближайшего дерева перемахнула коричневая белка. Закручивая выгоревший на солнце пушистый хвост, она рывками соскочила в траву и обнюхала валявшуюся там кожуру банана.
Аня настояла, чтобы стрижа в небо выпускал именно я.
— Давай ты, — сказал я.
— Я уже много их выпустила, — ухмыльнулась Аня.
Она присела на корточки перед коробкой. Ряд острых позвонков взбугрился под топиком на её спине. Оказавшись в руках, стрижонок задёргался и затрепетал. Не раскрывая клюв, он пищал и беспокойно оглядывался.
Я не мог поверить своим глазам. Это был не тот жалкий птенец, покрытый редким пушком и торчащими перьями, которого я подобрал. Это была взрослая птица с загнутым острым клювом и длинными лоснящимися крыльями. Он сидел на ребре Аниной ладони, свесив хвост для равновесия, а крылья держа скрещенными позади. Эти великолепные изогнутые крылья были едва ли не в два раза длиннее всего его тела.
— Это точно Стелс? — спросил я.
— Скажи? — Аня довольно осклабилась.
Стелс дал посадить себя в мои ладони, и я снова почувствовал, как колются его когти. Он обвел хищным взглядом поляну и расправил крылья. Я не удержался и погладил его подушечкой указательного пальца, как в старые добрые времена. Почувствовав это, Стелс повернул голову. Наши взгляды пересеклись, и я понял, что он меня помнит. К глазам подступили слёзы. В следующее мгновение стриж распрямил веер хвоста и взмахнул крыльями. Я подбросил его, и он взлетел. Оказавшись в воздухе, он спикировал вниз, но перед самой землей поднялся. Хлопая сильными крыльями, он обогнул крону каштана, под которым сидела белка, и взмыл высоко в небо. Это был потрясающий полёт кривой траектории: неровный, неумелый, но первый и успешный.
Вытерев ладонью слёзы, я не поверил своим глазам: из-за дерева вышла Катя.
— Ты тоже это видела?! — закричал я.
Шагая нам навстречу, она коротко кивнула. Я кинулся к ней и заключил её в объятия.
— Это был лучший день в моей жизни! — орал я, осыпая её щеки поцелуями.
— Знаю, знаю, — говорила она.
Наконец, я отстранился и посмотрел в небо.
— Куда он теперь? — сказал вслух.
— У нас был случай, — сказала Аня. — Мы прицепили геолокатор к ноге стрижа, и через год он был в Западной Германии.
— Ого!
Катя взяла меня за руку.
— Я была большой дурой, когда говорила, что не надо его подбирать, — она горько улыбнулась и зыркнула на меня исподлобья. — Прости.
— Нет, — сказал я, — Это ты меня прости. Это я не должен был так с тобой разговаривать, и вообще: я его чуть не убил. Может, и не стоило его подбирать…
— Тебе просто не хватило опыта, — вмешалась Аня (в мочке уха у нее блеснула серебряная сережка), — Ты приходи к нам, мы научим. Оба приходите.
Мы с Катей переглянулись. В ее глазах сверкнул огонек. В моих — разгорелось пламя.
