В особенную майскую ночь, когда звезды, не успев рассветиться, тут же смеркли в голубоватом зареве, старая ветла, что триста лет пила воду из родника под струганным крестом, вдруг задрожала, по-старушечьи затрясла корявыми сухими культями, зашелестела липкой молочной листвой, и с оглушительным выстрелом раскололась надвое в том месте, где из единого основания тянулась вверх и в стороны пара могучих стволов. Неведомая подземная сила перекрутила, искорежила исполинские их тела, и с ястребиной высоты обрушила в заросли молодой крапивы. Правый ствол начисто разметал дубовый крест, хранимый грошовой иконкой, врезанной в изголовье; левый же с ленивым ворчанием сокрушил чахлый мосток через мутную речку Мизгею. И городишко, лежавший в низине меж речных берегов, враз оголился, стал беззащитен пред молодым серпом-месяцем, занесенным над крышами плешивых строений. И за пять верст от городской черты, от самой березовой рощи стали видны огоньки в окнах крайних домов.
Володя сел на кровати, прихлопнул будильник. Минуту бессмысленно смотрел в окно, соображая, для чего ему понадобился столь ранний подъем. На терраске было прохладно, зато дышалось свежо и вольготно. Сквозняк, гулявший по подгнившим доскам, бодрил ступни. Володя зябко поежился, наощупь сунул ноги в старые сандалии, лишенные ремней. Тихо открыл дверь и, приволакивая ногу, вышел.
В саду торжественно блестели листья сирени. Осатаневшие от страсти соловьи зазывали подруг на черемуховые перины. Где-то перебрехивались псы, и молодой петушок, шальной от весенней благодати, фальцетом выразил восторг наступавшему торжеству.
Праздник! – осенило Володю. Ах, садовая голова: ждал ведь, готовился, а за короткий сон все начисто забыл. Он окончательно проснулся, торопливо сделал несколько шагов от крыльца, помочился под развесистый куст и вернулся в дом.
Из-под двери в сени тянулась желтая полоска тусклого света и доносился грохот посуды. Это хозяйничала мать: готовила еду для праздничного стола. Когда Володя вошел, она ставила в устье печи очередной горшок.
– Ма…
– Проснулся? – отозвалась мать, не оборачиваясь. – Разбуди сестру. Как бы к заутрене не опоздать.
– Хорошо. Ты не ложилась что ли?
– Где уж, – мать отставила ухват и вытерла ладони о подол фартука. – Дел по самую маковку.
Она подошла к Володе и погладила его по голове:
– Экий ты у меня здоровяк. Твой день сегодня праздновать будем. Ну иди, иди… Мне еще родителей кормить.
– Чего они?
– Мать ничего, ест. Отец вот… Ну, ступай.
В горнице на столе горела свеча, но бледная тень рассвета уже вползла в дом через оголенные окна, и желтый язычок пламени освещал только салфетку, которой был накрыт завтрак.
Володя включил свет, задул свечу, прошлепал по грубому коврику к сестриной кровати и наугад потормошил смятое одеяло.
– Подъем, тетеря! – скомандовал он. – Праздник проспишь.
Настасья заскулила спросонок, разом села, щурясь поглядела на брата.
– Давай, давай. Не то запишу саботаж, – подбодрил ее Володя.
– Напууууааагал, – протяжно зевнула сестра. – За собой бы приглядел.
– Пригляжу, не бойсь… – он ловко ущипнул сестру за сосок и тут же отскочил.
– Ай! – взвизгнула Настя. – Дурак! Мама!
Завтракали скоро, но хорошо, дружно.
Настя, некрасивая девочка четырнадцати лет, обрядилась в лучшее платье, искусно заплела ленты и мудрено обмотала шею длинной ниткой коралловых бус. Мать была строга, но мила и не ворчлива. Длинные черные волосы она скрутила в большой узел, и он перламутрово переливался в электрическом свете. Володя надел тертый костюм, одолженный у соседки. Штаны мать маленько ушила, пиджак же был велик, сидел кривовато, но выбирать не приходилось.
Подражая отцу, Володя сидел набычившись, ссутулив узкие плечи, и время от времени одаривал женщин суровым взглядом из-под светлых юношеских бровей. Он истово пережевывал теплый хлеб, запивая его водой. Гордость матери была ему приятна и в то же время вызывала свербящее чувство досады.
В конце концов мать не выдержала:
– Совсем взрослый, – умильно сказала она. – Невесту присмотрел что ли?
– Больно надо, – фыркнул Володя и кивнул в сторону Насти. – Вон, на ней женюсь.
Настя показала брату неприличный жест. Мать развеселилась:
– И то! Сладкая выйдет парочка, – вымолвила она.
Настя катала по столу хлебный мякиш, пребывая в какой-то светлой задумчивости.
– Мам, а моих детей тоже распределят? – спросила она.
– Что от мужа, тех обязательно распределят. А первенец от Батюшки, останется при церкви.
– Зачем?..
– Что зачем?
– Зачем Распределение?
– Трудно объяснить, доченька… Поймешь ли…
– Пойму…
– Охо-хо… Как тебе объяснить-то… Родительская любовь человека душит, не дает ему расти. Скверная это любовь, дурная. Она всему в жизни во вред. Пеленают родители свое дитя в ту любовь. Вырастает оно нежным, к жизни негодным… Понимаешь?
Настя кивнула.
– Придет беда на порог, а родители детей прячут, на службу не сдают. Родителям пора на пенсию, а дети бунтуют. Оно может и хорошо было раньше, да очень уж бестолково. На войне не любовь нужна, а злость. Врага нежностями не одолеешь. Вот Володька наш, а? Гляди-ка. На прошлой неделе смутьяна уложил – любо-дорого! По ноге, правда, получил… Болит, сынок?
– Ничего, – хмуро отозвался Володя.
Мать одобрительно покивала, Насте же до брата дела не было.
– Сразу заберут?
– Кого?
– Детей.
– А… Да, сразу. Ты их и не увидишь. Родила и гуляй на материнский капитал. Только молоко сдавать не забывай. С этим строго. Детки здоровенькие должны быть, развитые. Как двадцать исполнится, пойдешь на родительские курсы, выучишься, сдашь экзамены. Тогда дадут пятилетку из Детского мира. Воспитывай на здоровье.
– А если не хочу?
– Кто ж заставит, когда не хочешь. Не чувствуешь в себе призвания к родительству, не бери. Детки все у нас ухожены, накормлены, а где воспитаны, то не важно. Главное, чтобы любили родину, почитали старших, чтоб любили Духовного Покровителя, он отец нам и мать, и Опекун. Любишь ли Покровителя? – голос матери возвысился.
– Люблю, – искренне ответила Настя.
– Вот и умница…
– А ты сколько родила?
– Троих… – мать поглядела в окно и нахмурилась. – Где ж отец? Не опоздать бы… Включи-ка телевизор.
По двум каналам шла трансляция всенощной из Верховного Государственного Храма. По третьему выступал Младший Опекун, упитанный мужчина среднего возраста:
– …вовремя уйти на заслуженный отдых. Именно поэтому Общественный Опекунский Совет выступил с инициативой снижения пенсионного возраста до шестидесяти лет, – внушал он внимательному корреспонденту. – Наше начинание нашло горячую поддержку во всех слоях общества, и недаром Государственный Совет Покровителей на первом же Форуме принял соответствующий закон. Сейчас это трудно понять и даже представить, но до Великой Пенсионной Реформы пожилого человека ожидали нищета, забвение, одиночество. Великая Пенсионная Реформа положила конец…
В правом нижнем углу горели циферки 03:22. Мать сокрушенно всплеснула руками, и сразу за окном раздался жалобный стон тормозов. Хлопнула дверь, в горницу вошел отец. Огромный, чернобородый, он сразу заполнил собой всю комнату. Шумно стало вокруг, беспокойно.
– Га! – весело крикнул он с порога. – Заждались, черти?
Дети встали, почтительно опустили головы. Мать вся подалась навстречу мужу, припала к груди, заглянула в глаза. Лицо его было черным, усталым. Пот и дорожная пыль размазаны по лбу и щекам. Правый рукав камуфляжа надорван по шву у плеча, на коленях засохли потеки, кожа на костяшках кулаков сбита. Черные берцы, однако, вычищены.
– Наконец-то, – выдохнула мать, провела рукой по щеке. – Устал…
– Ох, не то слово! – бодро ответил отец. – Завтракаете? Отлично!
Он вырвался из объятий жены, шагнул к столу, разломил хлеб и кивнул детям. Володя и Настя молча сели.
– Молока может?..
– Не время. После службы разговеемся.
– Как вы там?..
– Ничего. Сдюжили.
– Много их было?
– С полсотни. Но сволочь отборная. Вожак ихний, гнида казематная. Соплей перешибешь, а все туда же: мы за народ, мол. Я ему коленом в ухо двинул от имени народа. Ты, говорю, у народа спросил, чтоб от моего имени… Мы, говорит, против снижения пенсионного возраста. Да кто у тебя, падло, спрашивал-то! Сказано шестьдесят, значит шестьдесят…
– Мы уж готовы, – как бы невзначай обронила мать.
– Да! Пора.
В церкви был аншлаг. Мать с Настей протиснулись внутрь, а Володя с отцом остались снаружи. Между старых могил прошли знакомой тропкой к почерневшей скамейке. Отец закурил, заметил пятна засохшей крови на штанах, попробовал их ногтем, выругался и пытливо поглядел на Володю.
– Записал?
– Я запомню.
– Смотри, проверю. Все на память надеешься, а Департамент Народных Коммуникаций прямо рекомендует: записывать. Брань на святом месте прощать нельзя никому. Порядок в государстве держится только на уважении к святыням, понял?
– Говорю же: запомню, – упрямо повторил Володя.
– Кабы не… – отец окинул пейзаж досадливым взглядом, – двинул бы по загривку…
– Бать…
– Ну?
– Я жениться хочу.
– Но! – усмехнулся отец. – Женись, коли невесту сыскал.
– На Настасье.
– На сестре, что ль?
– Но…
– Дурак ты, Вовка. Как есть дурак.
– Чо дурак-то…
– То! Оглядись вокруг: парней нормальных нет. Каждый второй не больной, так покалеченный. Ты хлопец справный, руки-ноги на месте, голова на плечах, причиндалы работают. А у главы района три дочери – вот куда надо клинья подбивать. Там и связи, деньги.
– На черта оно мне…
Отец тяжелой ладонью приложил сына по затылку.
– Не бранись в святом месте!
– Ты запиши, – съязвил Володя.
– Не умничай, сопляк! Взял моду! Хрен тебе, а не жениться. Что в приданое получишь, подумал? Что я тебе за Настасьей дам? Что у меня есть? Драндулет раздолбанный, да хата в одну комнату… – отец внезапно осекся и пристально посмотрел на Володю. – Ты с Настасьей не это?
– Чего?
– Чего, чего… Это самое. Не было у вас?
– Совсем сдурел?! – вспыхнул Володя.
– Ладно, ладно… А то знаешь.
– Знаю.
– Ладно. После договорим. Пошли. Негоже службу пропускать.
Они прошли в храм, где стало чуть свободнее – народ, не выдерживая духоты, тянулся к выходу. Только в первых рядах, в зоне дуновения кондиционера, отделенные красной бархатной лентой, сидели Глава Управы с женой и Сотник Народного Правопорядка.
Служба шла праздничная, полиелейная. Протодиакон Леонтий, подтянутый сорокалетний мужик в парадном одеянии, при орденах на парчовом ораре, служил звучным басом, не заглядывая в псалтырь. Певчие вдохновенно выводили божественные ноты под взмахи регента. По всему выходило, что служить еще часа два, однако после чтения жития Святого царя Иоанна Четвертого Справедливого отец Леонтий плавно свернул действо и приступил к проповеди.
Володя обрадовался. Он любил недлинные, но бойкие речи протодиакона. Настоятель говорил простыми, понятными словами без старозаветной зауми.
– Любезные братия мои и сестры! – обратился он к пастве голосом звучным, чуть хрипловатым от усталости. –Наступает чудесный день. Сегодня во всех церквях, во всех государственных храмах божиих девушки и юноши, достигшие совершенных лет, получат свои первые Обвинительные заключения. На первый взгляд название сему документу дано странное, а кое-кто решит, что и неуместное. Но стоит лишь немного подумать, сделать усилие, и замысел Духовного Покровителя раскрывается во всем блеске, во всей своей рациональности. Обвинительное заключение. Обвинение. Мудрец сказал: зри в корень, а корень обвинения – вина. Вина! – провозгласил отец Леонтий. – В чем же вина вчерашних детей? Не возводим ли мы напраслину на невинных чад, что не жили еще, и стало быть, не могли особо нагрешить? Думается мне, что нет, не возводим. Человек грешен. Грешен еще до своего появления на свет, ибо зачат во грехе и рожден в грязи. Искупает ли человек первородный грех своею дальнейшей жизнью? И снова должен я ответить: нет! Не искупает. По самой сущности своей человек грешен, и на протяжении жизни грехи его множатся, наслаиваются, покрывают его, словно короста. О чем мечтает он, каковы его чаяния? Брюхо набить, чужую жену совратить или мужа, что плохо лежит к рукам прибрать. Власти алкает, богатства и праздности. И даже творя дела добрые, с виду вроде бы богоугодные, грешит напропалую, ибо не для ближнего старается, но тешит гордыню свою. Вскопает огород соседской бабке, и думает, что он лучше других, возносится в самомнении. И хорошо, если осознает, что лишь потакает своему эгоизму. Но ведь и так бывает, что скрывает истинную личину даже и от себя, искренне верит, что добры дела его, и сам он человек добрый. Такой праведник (в кавычках) страшен своею искренностью, ибо не иссякнет источник, питающий его гордыню, и, напитавшись, раздувается его эго, как мыльный пузырь, завлекает ближних и дальних радужными переливами и ввергает в пучину греха, ибо зло почитает он за благо и не способен отличить одно от другого. Казалось бы, что такого. Чем бы дитя ни тешилось, какое нам до этого дело? Ан дело-то есть, и дело государственное! Взращивая, лелея свой эгоизм, свою гордыню, человек забывает о главной христианской добродетели: смирении. Вот где настоящий грех, страшный грех! Вот где корень зла. Без смирения нет покоя душе, а с беспокойной душой… – отец Леонтий скорбно покачал головой. – Без смирения, нет благости, нет благополучия ни в голове, ни в доме, ни в государстве. Только через смирение приходим мы к господу нашему и вступаем под сень защитной длани святой государственной церкви. Только через смирение становимся мы добродетельными гражданами нашей великой державы. Сегодня мы предъявляем нашим потомкам первые обвинения, дабы всегда они помнили о своей вине перед Родиной и Духовным Покровителем. Чтобы не поддавались на лукавые слова, но крепко знали и помнили: грешны! С рождения грешны и до самой смерти. Вина ваша не требует доказательств, ибо она с вами с первого момента жизни. Вы знаете, о ней, мы знаем, и Служба Народного Правопорядка тоже знает. Древние говорили, помни о смерти. Я же скажу вам: помни о своей вине. Служи усердно отчизне и народу. Служи втройне, ибо вину не искупить. Смирение и послушание! На том стоит порядок, на том зиждется безопасность святой земли нашей!
В пиджаке было жарко, Володя взмок от макушки до исподнего, но не смел пошевелиться, чтобы не нарушить благоговейную тишину, установившуюся в храме. Глава Управы встал со стула и захлопал в ладоши. Прихожане оживились, подхватили. Володя тоже захлопал и крикнул «Ура!».
Отец Леонтий поднял руку, призывая к порядку.
– Теперь всех именинников прошу выйти вперед. И подходите по списку.
По указанию розовощекого подьячего Володя в числе десятка сверстников занял место подле амвона. Служка вынес серебряное блюдо, на котором возвышалась стопка небольших красных книжек, и отец Леонтий стал вручать их владельцам.
В свою очередь Володя приблизился к протодиакону. Тот внимательно посмотрел на фото, вклеенное на первой странице, удостоверился, что ошибки нет, ободряюще улыбнулся и вымолвил:
– Поздравляю, сынок. Вина твоя мала, но мы ее запомним. Живи честно, служи отчизне и так далее.
Володя приоткрыл рот, отец Леонтий положил ему на язык кусочек пресного хлеба и подал в ложке разбавленного красного вина.
Церемония завершилась. Народ, причастившись, потянулся из церкви наружу. К Володе подходили товарищи, поздравляли его и отца. Мужчины обнимались, каждый второй напоминал, что по такому поводу надо бы проставиться. Отец зазывал гостей на обед, но все шутливо хмурились, и оправдавшись неотложными делами, спешили домой.
Мать с Настей вышли в числе последних, причем обе казались слегка расстроенными.
– Чего смурные? – полюбопытствовал отец.
Мать, негодуя, махнула рукой:
– Пятерых девок оставил… Светку Аристову тоже, а нам отвод. Говорит, в следующем году. Мол, не вошла еще в тело.
– Если говорит, значит так надо, – твердо сказал отец. – Ты не очень-то. Тебе битый час про смирение, и хоть бы хны.
– Да я что, – стушевалась мать. – Я ничего. Но время-то идет. Отстрелялась бы и свободна. Что в той Аристовой? Ни рожи, ни…
– Ну хватит! – повысил голос отец. – Сказано через год, значит через год. Садитесь в машину. Мне еще стариков в Пенсионный Фонд везти.
Быстро выбраться не удалось: народные дружинники перекрыли дороги для кортежа Главы, а тот задерживался. Настя с матерью с устатку задремали на заднем сиденье. Отец тер красные глаза, матерился и непрерывно курил. Наконец мало по малу стали выпускать. На кордонах трижды проверяли документы, просили открыть багажник. На шоссе выбрались только к полудню. Отец придавил педаль.
Володя рассматривал свой первый взрослый документ. Книжица была приятной на ощупь. На велюровой обложке тиснение: «Паспорт гражданина» и чуть ниже «Предварительное Обвинение». На первом развороте фото, отпечатки пальцев, метрические данные, выдан такого-то числа Епархией Крапивинского района Владимирского военного округа. Дальше на трех страницах мелким шрифтом параграфы Уставов и Уложений, которые Володя нарушил за шестнадцать лет жизни. Отпечатано по заказу Департамента Народных Коммуникаций. Материал странный: вроде бумага, а вроде и нет. Перелистывается, как бумага, а пробуешь надорвать – не рвется. Володя положил книжицу в нагрудный карман, ближе к сердцу.
С асфальтированной дороги машина свернула на разбитую бетонку, стало ощутимо потряхивать. У березовой рощи Володя повертел головой, как бы что-то ища.
– Чего? – спросил отец.
– Не знаю… Чего-то не хватает, а чего не пойму.
– Ветла обрушилась, – пояснил отец. – Раньше всю долину закрывала, а теперь вишь чего… Насквозь простреливаемое пространство.
– И правда, – сказал Володя задумчиво, но тут же вскинулся. – Тебе подсобить?
– В смысле? – не понял отец.
– В смысле бабушки с дедушкой.
Отец покосился на него и ответил:
– Справлюсь.
– Бать… Зачем их отвозить? Пусть бы дома жили…
– Ох, Вовка, – отец тяжко вздохнул. – Когда ж я из тебя человека сделаю. Порол, порол, а толку чуть. Ты свое обвинительное заключение видел? Это всего-то за шестнадцать лет набралось. А им по шестьдесят. За ними грехов, как за блудливым котом. Работать не могут, здоровья нет, чего зря воздух коптить? Ты об двух стариках печешься, а об государственных интересах тебе дела нет. Кто их содержать будет? Я что ли? На хрена оно мне…
– Где он хоть находится?
– Пенсионный Фонд?
– Но.
– А черт его знает. Пенсионеров теперь в районный приемник свозят. По вторникам приходит «Белая Лебедь», всех забирает.
– Может быть, завтра отвезем? Все-таки праздник…
– Закон уже неделю как вышел. Деду шестьдесят три, бабке годом меньше. Праздник… Соседи-то, думаешь, чего от нас шарахались. Они уж все записали и в Департамент Народных Коммуникаций донесли.
– Любопытно, куда их повезут из района.
– Доживешь – узнаешь.
– Я все-таки с тобой поеду, я же взрослый теперь.
Отец озорно подмигнул:
– Не захлюздишь?
– С чего… – Володя пожал плечами.
– С чего… С того! Я пока отца вязал, уморился. Старый хрыч, а силы на троих.
– Вот и подсоблю.
– Ну, смотри. Чтоб не хлюздеть.
– Знаю, знаю… Хлюздю на палочке катают! – повторил Володя любимую шутку отца.
Тот одобрительно хохотнул.
– Ладно. Вместе поедем.
С бетонки свернули в поля. Непросохшая талая земля упруго прогибалась под колесами. Машина шла по накатанной грунтовке мягко, не поднимая пыль, не оставляя следов. На далеком горизонте синее небо, подернутое белесой поволокой, сливалось с яркой зеленью весенних побегов.
