Я пришкандыбал на берег Заплюйки. Поднял зыркалки. Через небеси катилось и звенело вечерним звоном солнце. По краюву, на далекой огранице шибко густела синева. До заката, по всему, оставалось не более получаса.
Я охлопнул на щеке кровососа и принялся ждать.
Облаки золотились краями, переколбашивались от ветру, который, видать, шибко возил там, на верхотуре. А сюдой, до низу, совсем не долетал. Птицы в роще все позатыкались. Тишь. Однако кровососы, падлы, совсем меня заели. Я опустился на земь, давая роздых уставшим нижним оконечностям. Солнцедиск перекатился на другой берег и замер над ограницей, наливаясь румянцем.
Заплюйка бежала на запад, разделяясь на три рукава, которые, заблестев, скрылись в полумраке. Облаки, меж тем, разорванные в деребодань ветром, вовсе потаяли. Мне стало зябко, да и кровососы вконец обнаглели, так что пришлось подняться, охлопывать их хвостом, попрыгивать на пригорке, разгоняя юшку.
На соседней горушке увидал Махоню. Ох и хороша, беленькая моя! Сердце загромыхало в грудине, радость зачала рваться наружу так, что пришлось взоржать легонько. Я совсем чуток, сквозь зубищи. Нешто я полудурок, все дело портить из-за хотелки! Сдержался.
Но Махоня мой ржой услыхала, повернулась ко мне округляшами, задрала хвост, почала дразнить. Отвернулси.
Солнцедиск уже наполовину задвинулся. Так что небеси переливались зеленым и синим, всполыхивали огненно и гасли. Прохлада разлилась в воздухе, а от земли, понагретой ране, сильно тянуло теплом. Ночь и дён встретились. Вот и последние зарницы запопыхивали.
Все.
Пора.
Я выпрямилси, расправил грудину поширше и взоржал во всю глотку. Радостно было сознавать, что я первый сего дня зачинщик ржания. И страшно, что слишком рано зачал. Миг-другой так вовсе думал, что никто не вступится за мной, и позорвется мое сердце от горя и стыда! Но нет — слых, Махоня вступила. Тоненько, звонко, сладкая моя, вступила! А за ней и дале, дале на пригорках по всей Заплюйке вступали други.
Так и разносился наш вечерний ржой!
