Жил в одном городке человек. Звали его Хейко. Он владел небольшой аптекой, носил белый рабочий халат, который стирал по вторникам и субботам, он был высокий, худой и ровный, как зонт, его светлые волосы, похожие на кукурузные рыльца, торчали во все стороны, закрывали лоб и брови, падали на глаза от чего он приподнимал голову и смотрел на всех сверху.
Городок был старый и маленький. Невысокие дома стояли рядами на узких брусчатых улицах. Из красных кирпичных труб вился кудрявый дымок. Солнце висело на небе, трава росла на земле, птицы пели, сверчки трещали, люди рождались и умирали в свой срок. Часы на башне отбивали время, а по выходным играли одну и ту же старую песенку.
Хейко жил в том же доме, где и работал, над аптекой на втором этаже. В его маленькой квартирке всего было ровно столько, сколько нужно одному человеку, прожившему тридцать лет в одном месте: одна ложка, одна тарелка, одна кастрюлька, одно кресло, один маленький полукруглый стол у окна. Обивка на единственном стуле стерлась, цветы и загогулины на ней потускнели, зато не имели ни дыр, ни зацепок. Коврик у двери любезничал: «добро пожаловать», а манул на окне таращил глаза и махал лапой.
Хейко любил порядок настолько, что когда видел клочок бумажки на земле или свежую трещину в скамейке, или чей-нибудь забытый шарф, запутавшийся в кустах, он тут же доставал блокнот, ручку и начинал записывать.
«6 июня. На углу Цветочной улицы, у дома 52 мусор — обертка от леденца».
«12 июля. Собака гуляет без намордника».
Таких записей у Хейко было на семьдесят два блокнота. В конце каждого месяца он устраивал общее городское собрание на главной площади под часами и вел разъяснительную беседу. Люди кивали, соглашались, а на особо наглые нарушения качали головами. Но наступал следующий день и Хейко снова находил мусор на углу улицы или застрявший на дереве воздушный шарик, или чей-нибудь носок, упавший с бельевой веревки. И тогда он «устранял непорядок» и хмурясь делал новые записи.
Как-то раз в аптеку зашла Каролина. Та самая, что забывает одеть намордник на своего пуделя. Из всех горожан она была самым злостным нарушителем. Даже хуже, чем пьяница Курц. Тот выпивал целыми днями и вместо того, чтобы выполнять одну единственную обязанность — заводить часы на башне, валялся в парке под деревом и свистел. Но Курца все считали выжившим из ума пьянчугой, что с него взять? Каролина же была в своём уме и могла поддерживать порядок. Вместо этого, так думал Хейко, она делала все ему назло. Каждый год у неё набиралось не меньше ста замечаний и порядка десяти последних предупреждений.
За нарушения Хейко выдавал карточки, вырезанные из цветной бумаги. Желтая карточка — замечание, лиловая — последнее предупреждение. Карточки получали все без исключения, даже мэр как-то попался на курении в неположенном месте и схлопотал сразу две «желтые». У Каролины карточек накопилось так много, что хватило бы обклеить ими весь город. Сколько бы Хейко не вёл разъяснительные беседы с ней — все напрасно. Даже вид у неё был какой-то нарушительный. Она носила платья, сшитые из лоскутов и веревочек, и большие желтые ботинки. Ее волосы, густые и сбитые, торчали из-под шляпки и напоминали мочалку, которую со всех сторон проткнули десятками шпилек и заколок. Каролину считали чудачкой и давно махнули на неё рукой. И только Хейко продолжал настойчиво выдавать ей карточки и вести разъяснительные беседы.
В тот день он был в плохом настроении из-за комара, который неизвестно как преодолел три слоя москитных сеток и всю ночь пищал у Хейко над ухом. В итоге Хейко не выспался и с мучением ждал, когда же закончится этот длинный день. Наконец вечером, в без десяти шесть, он снял аптечный халат и стал уже запирать шкафчики, как вдруг звякнул колокольчик над дверью и вошла Каролина. На поводке метался и грыз свой хвост ее коричневый пудель. Без намордника. Хейко постарался сделать любезное выражение лица, у него это вышло не очень хорошо.
— Добрый вечер, Каролина, — сказал он, — ты как распродажа. Проявляешься перед закрытием.
Она не ответила и вынула рецепт из сумочки.
Хейко хмыкнул и, приподняв голову, посмотрел на неё сквозь копну кукурузных рылец.
— Твоя собака…
— Да, знаю, знаю.
Хейко вздохнул и вынул из кармана блокнот. Послюнявил палец, пошуршал страницами:
— 9 июня, коричневый пудель по кличке Дункан…
— По имени!
— Как?
— Имя у него. Не кличка. Клички у воров и убийц всяких. А он благородного рода…
— Ладно, ладно. По имени. Перепрыгнул через ограду и сделал кучу на пороге моего дома. И это, между прочим, не в первый раз.
Хейко ткнул пальцем в записи и развернул блокнот к Каролине.
— Что скажешь?
— Что я скажу? А ничего, — буркнула Каролина, — так тебе и надо!
— Ах так?
— Ты выпросил мера закрыть парк, замотал деревья брезентом. Природу он охраняет, видите ли. Где Дункану теперь выгуливаться?
— Дома пускай выгуливается. Он же у тебя как человек?
Она не ответила.
— Вот — Хейко хлопнул на стол бумажку, — жалоба на собаку от твоих соседей, и вот — хлопнул ещё раз, — последнее предупреждение. И прошу тебя, иди домой, а? Мой рабочий день кончился. Если тебе что-то нужно — приходи послезавтра. А лучше напиши мне письмо. Каролина фыркнула и вышла. За ней, свесив длинный язык, засеменил Дункан.
Дома Хейко полулежал в кресле. Он погасил свет и зажег маленькую ночную лампу. На лбу лежал мокрый компресс — голова болела и странно зудела внутри, под темечком. Он выпил уже три таблетки и капли, растер виски травяной мазью, но становилось только хуже. Наконец он снял трубку со старого чёрного телефона и набрал номер.
— Доктор Кутце? Это я, Хейко. Хочу записаться к вам на приём в ближайшее время. Нет, все нормально, голова что-то… Ага, ага. Записал, Добро! Будьте здоровы.
Он повесил трубку и включил телевизор. Шла какая-то белиберда, Хейко смотрел вполглаза, только чтоб отвлечься от боли. В голове будто пилили стекло тупой циркулярной пилой. В глазах у него помутнело, его бросало то в жар, то в озноб. Он встал с трудом и пошёл к столику с графином, налить воды, но в голове что-то треснуло, ноги подкосились, Хейко упал и потерял сознание.
Проснулся от солнца, бьющего через окно прямо в глаз. Во рту пахло землей и листьями. Он приподнялся на четвереньки и медленно встал, опираясь на спинку стула, как вдруг телефон.
— Алло!
Противный женский голос:
— А ты что это, не на работе? Желтую тебе карточку! Нарушитель!
Гудки.
Он огляделся растерянно. Та же комната, то же кресло, только перевернутый графин на столе. Он глянул в окно. Девочка — почтальон просовывала журнал в ящик для почты. А внизу, у входа в аптеку очередь — человек десять.
«Понедельник. Я, выходит, проспал весь вчерашний день?»
Он бросил трубку и, шатаясь, пошёл в ванную. Там почему-то пахло зеленью и каким-то цветением. Хейко умылся наспех, вытер лицо полотенцем, а когда расчесывался, гребешок вдруг застрял в самом центре макушки. Он дернул и почувствовал лёгкий зуд, будто что-то щекотало его внутри, под черепом. Он пощупал макушку пальцами и в ужасе отдернул руку. Он пощупал ещё раз — вдруг показалось — но нет. Он действительно ощущал это пальцами. Одной рукой и второй. Он медленно приблизился к зеркалу и со страхом стал рассматривать свое отражение.
«Не может быть! Этого просто не может быть!»
Из самой макушки, среди спутанных кудрявых волос выглядывал на плотной зелёной ножке молодой одуванчик. Ярко-желтый, он торчал из головы, как игрушечный гвоздик. Хейко все щупал его и щупал, и не мог поверить. Тогда он ущипнул себя хорошенько за руку, шлепнул по щекам «Проснись! Проснись!», и снова посмотрел в зеркало. Одуванчик нагло покачивался и крепко держался корнями где-то внутри головы.
В ужасе Хейко схватил ножницы. В голове что-то пропищало: «Нельзя!»
Он потянул цветок и сделал надрез. Ах, как он пожалел об этом! Голова тут же заболела так, будто по ней ударили молотком. Хейко отбросил ножницы и сполз по стене на пол. Он качался и плакал, и держал руками свою бедную голову. А боль все не проходила. Тогда он вскочил, открыл кран и подставил макушку под напор холодной воды. Ему показалось что одуванчик слегка зашевелился. Боль утихла, а потом и совсем прошла. Хейко ещё раз посмотрел на своё отражение, измученное, взлохмаченное. На одуванчик, торчащий из середины пробора. Что бы это ни было, он разберётся с этим. А сейчас пора на работу.
***
Он стал носить большую чёрную шляпу. Всем говорил, что у него теперь такой стиль. И ещё завёл себе карманную леечку. Он составил краткое расписание поливов — за одуванчиком нужно было следить. Но соблюдать график никак не получалось. Одуванчик вял и распускался когда хотел, и не зависел ни от поливов, ни от солнечных дней.
Целыми днями Хейко только и мог думать, что о своём одуванчике. Он стал плохо спать и от этого был рассеян, часто ронял вещи или забывал что-нибудь. Однажды он забыл о собрании на главной площади и вечером с досадой выдал сам себе лиловую карточку. На том собрании должны были наконец уволить пьяницу Курца. Его увольняли уже пять раз, но тот ныл и плакал, и умолял простить, обещал, что точно исправится. Его жалели и под честное слово давали последний шанс. Хейко злился, на общем голосовании он один был против. Все Курцу сходило с рук. В этот раз он накопил столько жалоб и замечаний, что Курцу было не отвертеться. Буквально неделю назад Хейко снова застукал его в закрытом парке. Тот красил деревья зелёной краской и напевал свою дурацкую песенку.
— Что ты делаешь, старый ты хулиган! — закричал Хейко. Но Курц потряс седой головой и показал язык. Хейко погрозил кулаком.
— Посмотришь у меня! Собрание скоро. Опять часы не завёл! Я за тебя их завёл! Опять! Слышишь!
Тот покривлялся: «Курц, заводи! Курц, заводи! Бебебе!» и швырнул в Хейко ведро краски. Оно не долетело. Упало рядом с кустом шиповника. По траве поползла темно-зелёная лужа.
— Ну я тебя! — крикнул ему тогда Хейко.
А сейчас он ничего не сделал. Курц рвал на кусочки табличку «Покрашено», которую стащил со скамейки, а Хейко даже не посмотрел на него. Прошёл мимо.
Он больше не подбирал мусор и не делал записи. А когда видел банановую кожуру на ступеньках своей аптеки или собаку, гуляющую без намордника, только вздыхал и проходил мимо.
Город стал казаться ему чужим и грязным. Люди вокруг суетились и делали всякие глупости. Один мальчишка зачем-то разбил витрину в магазине цветов. А какой-то старичок, седой и маленький, выкопал и спрятал дорожный знак. Часы на башне то спешили, то опаздывали и никто их не заводил, не ремонтировал. А Хейко бродил по улицам, вжав голову в плечи, в своей большой шляпе, надвинутой на глаза, и ни на что не обращал внимание.
Ночами ему снились кошмары, в которых город чернел, стены домов трескались, брусчатка на тротуарах вздыбливалась, булыжники выскакивали из своих ячеек и валялись то тут, то там. Осыпалась краска с фасадов, цветы вяли и целые палисадники погибали от неизвестных болезней. Птицы молчали и падали замертво. Каждый раз Хейко просыпался в слезах и дрожащей рукой нащупывал одуванчик.
Одним вечером, часов в шесть или восемь (никто точно не знал), зазвенел колокольчик над дверью и в аптеку вошла Каролина в своём обычном странном наряде, с пуделем на поводке. Пудель скулил и лизал дверь. Хейко сидел на трёхногом табурете, скрючившись, в посеревшем, мятом халате и листал рекламный журнал, перевернутый вверх тормашками. Мысли его были далеко-далеко. Он приподнял голову и слабо кивнул.
Каролина подошла к стойке и треснула по ней кулаком так, что пыль поднялась, а Хейко подпрыгнул.
— И что же это такое?
Хейко вздохнул и пожал плечами. В его журнале перевернутый мужчина в костюме стоял на потолке и держал бокал, из которого, как ни странно, ничего не выливалось. И Хейко долго-долго рассматривал эту картинку.
Каролина поглядела на него молча. Потом схватила за плечи и встряхнула, от чего они захрустели.
— Да ты, вижу, совсем зачах! Ну-ка вставай! Пойдём ко мне в гости. Чай любишь?
В гостиной у Каролины Хейко чувствовал себя совсем неуютно. Кругом валялись подушки, матрацы и вязаные покрывала. Все полки, шкафы и столы были заставлены гипсовыми статуэтками, изображающими дурацких, выдуманных зверей. С потолка свисали бумажные бабочки на тоненьких нитках, гирлянды из желтых «нарушений» и лиловых «предупреждений» опутывали всю комнату, висели на стульях, на дверцах открытых шкафов. А в центре стоял декоративный фонтан. Из белой собачьей пасти поднималась струя воды и падала в круглую каменную ванну. Голова собаки вращалась и смотрела выпученными глазами в раскрашенный потолок. Хейко поморщился и забился в самый укромный угол этой невозможной, неправильной комнаты. Каролина разливала чай из бидона по странным кубическим чашкам.
— Ты что, и спишь в ней?
— А?
— В своей шляпе.
— Ну да.
— И зачем она тебе?
— Она? Помогает от облысения.
Каролина протянула Хейко чашку. Наверное, чай был вкусный и ароматный, только Хейко этого совсем не чувствовал.
— А знаешь, — сказала Каролина, — Тебя не узнать.
— Угу, — Хейко зажмурился и кивнул.
— А дальше-то что? Ты думал, что дальше?
— Думал. Ничего.
— Ничего — это хорошо, — сказала Каролина, — я люблю ничего. Я ведь тоже раньше была как ты. Чтобы порядок и все такое. У меня была своя школа танцев. Лучшая в нашей стране. Все в ней было хорошо, я навела там полный порядок. Одно меня раздражало. Разные ноги.
— Это как?
— Когда у одного большие ступни, у другого маленькие. Мне казалось, это выглядит некрасиво и портит танец. И я стала принимать в школу людей с одинаковым размером ноги. У женщин пятый, у мужчин восьмой с половиной. Один парень так хотел ходить в мою школу, что носил туфли на два размера меньше. Он умудрялся танцевать лучше всех в этих маленьких туфлях.
— И что потом?
— Потом… мы выиграли чемпионат мира по танцам.
— А он?
— А он? — Она опустила глаза, — А он так измучил свои бедные пальцы ног, что они скрючились. Превратились в обрубки. Их пришлось отрезать. Танцевать он больше не сможет. С тех пор я ненавижу порядок. Я уничтожаю его. Я борюсь с ним изо всех сил. И я боролась с тобой.
Хейко отпил немного чая и по его носу покатилась слеза. Каролина села рядом.
Хейко молчал.
Он медленно снял шляпу и отбросил ее в сторону. Он не видел лицо Каролины, потому что смотрел только вниз. Но вдруг она коснулась его волос и тронула пальцем стебелёк одуванчика.
— И ты?
Только тогда Хейко осмелился посмотреть на нее. Она раздвинула свои волосы, густые и рыжие и Хейко увидел целый пучок одуванчиков, торчащий из ее головы. Они росли совсем низко и легко могли прятаться под волосами. Их было много, наверное, они росли по всей ее голове.
— Они появились сами, все сразу. Я думала, что умру от боли.
— О, я понимаю! А ты поливаешь их?
— Никогда.
— Но как же?
Кто-то на улице закричал и оба они одновременно вздрогнули. Визжала женщина, перекрикивались мужчины, голосов становилось все больше, что-то происходило. Хейко вскочил и подбежал к окну, за ним медленно подошла Каролина. Он увидел толпу, скопившуюся у часовой башни. Люди кричали, показывали пальцами куда-то вверх. Башня выглядела иначе, он не сразу понял, что с ней не так. И вдруг кто-то крикнул: «Это же одуванчик!». Только тогда Хейко понял. По всей часовой башне снизу вверх шла длинная трещина. Внутри шевелилось, хрустело, сыпалась краска. Из разлома торчали скрученные побеги и завитки, а над крышей, как пухлое облако, покачивался огромный белый одуванчик. Дети бегали вокруг башни и хохотали. Взрослые испуганно переглядывались, хватали детей за руки и тащили к себе. Кто-то плакал. «Где же Хейко? — спрашивали они друг друга, — куда он делся? — Уехал? — Уехал, и вот, посмотрите. — Ужас!»
Хейко рванулся к двери, но Каролина удержала его за локоть.
— Я должен идти!
— Зачем?
— Но как же?
— Ты можешь что-то сделать с этим?
— Не могу…
Он вернулся к окну и шепнул: «Ничего я не могу сделать».
Толпа густела. Стебель внутри башни все рос и рос, она хрустела, стонала и камни падали в клумбы. Вдруг под самой крышей над часами открылось окошко и высунулась седая лохматая голова.
— Курц? — крикнул старик из толпы и другие рассмеялись.
— Курц, ты как раз вовремя!
— Эй, Курц! Заводи!
— Заводи!
— Заводи, Курц!
Они все смеялись, а Курц рассеянно смотрел на них, на треснувшую стену башни и молчал. И вдруг он, как игрушечный, провернулся в своем окошке лицом к небу (бог знает как это ему удалось), и вскрикнул: «Твою-то мать!»
Все замерли. Взрослые шикнули на детей и те замолчали тоже. Стало тихо. Только трещина в стене продолжала хрустеть и сыпаться. Курц присвистнул, вдохнул поглубже и шумно подул вверх. Одуванчик качнулся. Курц снова набрал воздуха и подул сильнее. Одуванчик слегка задрожал, будто от удовольствия. От него отделился тонкий пушистый зонтик и поплыл в воздухе.
— Ну! Вы чего? — крикнул Курц, — ветер под носом есть?
И дети вырвались из рук родителей, подбежали поближе к башне и стали дуть. Какая-то женщина из толпы растерянно оглянулась и подула тоже. Потом старушка, схватившись за сердце, перекрестилась и набрала воздуха в щеки. За ней мужчина, толстый продавец сладостей, стал дуть часто и отрывисто, сквозь одышку. Потом работницы банка в одинаковых чёрных юбках, и воспитательница детского сада, и доктор Кутце тоже подул и смущенно поправил галстук, и все они: продавцы, мебельщики, плотники, поварихи, домохозяйки, и мясники, и ремонтники, и мусорщики, и школьные учителя, и садовники, и вязальщицы, и портнихи, и даже менеджеры среднего звена, вдыхали и выдували воздух в одном ритме — короткий, длинный, короткий, длинный, с паузой через каждые два. Одуванчик на крыше башни дрожал, дрожал, дрожал и вдруг взорвался с тихим, мягким хлопком. Белые зонтики разлетелись по всей улице. Они легко ложились на тротуар, на крыши домов и трубы. Оседали на шляпах и рукавах. Вскоре вся улица покрылась пухом, как снегом. А один мальчик сгрёб бух в охапку и вылепил из него снежок размером со свою голову. Он подбросил его вверх и подул. Снежок полетел и медленно рассыпался, ударившись о чьё-то плечо. Мальчик стал хохотать. И кто-то ещё из толпы тоже нагрёб себе пуха.
— Пуховики! — крикнул Курц со своего окошка, — лепим пуховики!
Совсем скоро большие и маленькие пуховики летали по всему городу, как воздушные шарики. Курц напевал песенку и отбивал их стрелкой часов как ракеткой. Они рассыпались на множество маленьких пушинок-зонтиков и снова собирались на его голове в огромную шапку.
Пушинки плыли по городу, залетали в открытые окна. Но не щекотали носы, не раздражали глаза и горло. Они были плотные, совсем чуть-чуть колючие и очень легкие. Они не слушались ветра, летали как хотели, и никто не мог понять что управляет ими. Да это было и не важно. В центре городка, под башней уже лепили огромного пуховика, а вместо носа вставили ему в голову большой полосатый зонт от солнца.
Хейко и Каролина по-прежнему стояли бок о бок у лилового окна и молчали. А пудель по имени Дункан валялся в подушках и грыз лист капусты. Из-под его уха медленно пробивалась розовая маргаритка.
— А ты удобряла голову голубой глиной? — спросил Хейко.
— Нет, — шепнула Каролина, — а нужно?
— Попробуй, — тихо сказал Хейко, — голова после нее пахнет как лес.
