На старом кухонном столе аккуратно разложены начисто вымытые и насухо вытертые садовые инструменты. Секатор растопырил свои зеленые ноги в разные стороны, одновременно раскрыв острый клюв; грабельки уперлись костлявыми пальцами в накрахмаленное до хруста вафельное полотенце, подложенное под них, видимо, чтоб недотертая ненароком влага, скорее впиталась в ткань; лопатка выгнула свою блестящую спинку, подставив рельефный позвоночник — бороздку летнему сквозняку, гуляющему по кухне.
Рядом плетеная корзина, задуманная некогда, как хлебная, расплылась в боках под тяжестью сложенных в неё пахучих яблок и пары груш. На одной из них уже примостилась наглая оса и жадно впивалась в чуть треснувшую кожицу спелого плода.
У ножки стола крутится кот, наматывая восьмерки в ожидании то ли обеда, то ли полдника или просто срочно понадобившейся ласки. Ведро с торчащей ботвой-патлами и скинутыми сверху перчатками в земле и зеленых пятнах – надеванные, судя по нерастянутой резинке, лишь раз.
У рукомойника щуплая женская фигурка в спортивном костюме, светлые волосы собраны под косынку, но пару непослушных прядей выбиваются и всё время спадают на лицо. Продолжая мыть руки, женщина периодически выхватывает ладонь из-под воды, нервно вскидывает ее ко лбу, пытаясь заправить волосы, брызгает мутноватыми каплями вокруг себя, нарушая почти стерильную чистоту кухни.
– Ты опять…? Ты опять копалась… – раздосадованный мужской голос заставляет вздрогнуть ее. Она кивает, всё еще глядя в рукомойник и на текущую воду, через пару секунд поворачивает к нему лицо, а потом разворачивается всем телом. Виновато смотрит и опускает глаза. Вода продолжает течь, с рук стекают буроватые ручейки.
– Копалась, – вновь кивает головой, переводит ее набок и вдруг с вызовом забрасывает назад, – в прошлом…
***
Это происходит как минимум раз в месяц: она рано просыпается – раньше, чем обычно, потому что вообще-то она неисправимая соня – потягивается, задевая меня (думаю, нарочно), потом усаживается на кровати, упираясь спиной в подушку, которую она предварительно взбивает, распускает волосы, собранные на ночь в забавную загогулину, и встряхивает головой, чтоб локоны сами разлетелись по плечам. Поджав колени ближе к груди, она подается вперед и укладывает подбородок на них – поверх одеяла. И смотрит. Долго. В одну точку. Наверное, она ждет, что я всё-таки проснусь и спрошу, что случилось. Но я делаю вид, что сплю и жду, что же будет дальше, и будет ли иначе, чем в предыдущие разы.
Она продолжает так сидеть, запускает обе ладони в волосы, обхватывает голову и «помогает» ей приподняться, упирается локтями в колени и сидит…
Мне кажется, что проходит вечность, но пару раз мне всё же удалось подсмотреть время на настенных часах – 15 минут. 15 минут, за которые она успевает извести себя и меня, намекнуть, как пройдет этот день.
Я не учусь или не хочу учиться: каждый раз, как первый – а ведь она всё время мне подсказывает.
Я же всегда думаю, что всё пойдет по иному сценарию, что не могут столь жаркие объятья, с которыми она набрасывается на меня, когда ей надоедает сидеть и смотреть, быть обманом, предвестниками беды…
– Эй, соня! – ластится она ко мне, — ну, хватит притворяться – я же знаю, что ты уже не спишь, – говорит она нежно.
Я медленно открываю глаза, чтоб не выдать себя, – я, честно, еще спал, – она смотрит игриво, наклонив голову набок. Ее светлые волосы непослушно спадают на лоб, она их откидывает назад – они рассыпаются по плечам.
Она улыбается и мне кажется, что это утро ничем не отличается от всех других.
– Видишь, сегодня я проснулась раньше тебя, – шепчет она, наклоняясь ко мне всё ближе, – я умею рано просыпаться, – и тут бы мне уговорить ее лечь и доспать часов до одиннадцати – зачем ей вставать со мной в эти тревожные 05:30, но я не успеваю сообразить и сделать этого.
Опять не успеваю: ее поцелуй уже обжигает мои губы, сбивает дыхание.
Привлекаю ее ближе к себе, запускаю руку в волосы – мягкие, шелковистые, пахнут летом – наматываю их на руку, чтоб лишь на мгновение отвести ее голову, запрокинуть назад, натянув тетивой шею. Тянусь к ней, сердце в груди колотится как бешеное, медленно веду носом от груди к подбородку – дышу ею – и уже почти не сдерживая себя, достигнув губ, отвечаю на ее поцелуй открытым ртом.
В эти дни она мне кажется особенно желанной, особенно страстной – как будто это ее последний раз со мной.
А потом душ и она готовит мне завтрак. Ходит по кухне в наспех накинутом халате, готовит кофе, хватает из пиалы собранную вечером малину. Ягоды за ночь пустили сок, и она не успевает их донести до рта, чтоб не испачкаться. Липкие подтеки остаются на пальцах, затекая иногда на запястья, в уголках губ.
Я смеюсь над ней и говорю, что, зайди сюда кто чужой, принял бы нас за семейку Адамсов: он спокойно уплетает яичницу с беконом, пока она ходит по кухне со вскрытыми венами. Она не смеется со мной. Бросается к рукомойнику и начинает отмывать ягодный сок.
Перед отъездом я целую ее в лоб, а потом крепко обхватываю руками лицо – пристально смотрю в глаза. Она не закрывает их, не пытается отвести взгляд – покорно смотрит на меня.
***
Это происходит как минимум раз в месяц – я готовлю план побега, но пока мне не удалось ничего придумать, чтобы сбежать из этого уютного ада.
Год назад мы вернулись из Кении – я вела там один архитектурный проект: ничего особенного, никаких дизайнерских изысков и полета фантазии – но хорошие деньги и экзотика. Каждый день водитель-сомалиец в сопровождении двух автоматчиков отвозил меня на объект и назад в охраняемую резервацию. Мы жили не в столице, которая только на карте выглядит современным городом, а на деле оказалась асфальтированной только на центральной улице – мы жили в городке ближе к границе с Сомали. Там местный царек задумал выстроить хоромы и «заказал» себе белого европейского архитектора. Этим архитектором оказалась я.
Проектирование я начинала с нуля – уже на месте: Адоунис, так звали моего работодателя, не хотел выбирать из готовых примеров домов, а настоял на том, чтоб человек, придумывающий его жилье, проникся местной культурой, понял настроения и желания хозяина будущего дома, понял, что нужно семье, которая станет в нем жить, и при этом совместит европейскую простоту баухауса с кенийским колоритом.
Задание так увлекло меня, что я все дни проводила, вначале за компьютером, моделируя стену за стеной, комнату за комнатой, а потом и на объекте. Я стала жить этим проектом, не просто подсчитывая от удовольствия «падающие» на карту деньги, а и просто наслаждаясь процессом.
— Кажется, мне не стоило ехать с тобой, — говорил он мне вечерами, — я маюсь тут с утра до ночи, перебиваюсь редкими заказами… нет даже никакой работы по дому! Мени вычищает всё до бела – какой каламбур, скажи кому: «черная Мени чистит до бела»! Ты пропадаешь где-то и не вспоминаешь обо мне – что мне делать?!
— Ты же всегда хотел экзотики – вот чудная возможность: возьми завтра мужа Мени и отправляйтесь на охоту или рыбалку – ты видел какие тут омары?! Выловишь парочку и приготовь на ужин. Давай сделаем романтический ужин: поставим свечи, нальем вина – тут можно купить неплохое из ЮАР, расправимся с омаром или лобстером – кого поймаешь – и…
— Ты хотела сказать, что это всё сделаю я, а ты приедешь вечером уставшая, будешь трещать о совей работе и даже не заметишь, что ела, а потом просто уснешь в кресле…
Я могла его понять, мне было даже стыдно немного за то, что вынудила сидеть дома в стране, где белому человеку не стоит выходить на улицу без проводника. Но и наличие проводника, охранника или даже двух не было гарантией безопасности.
Это была среда. Десятое. Месяц? Больше не имеет значения. Это было и осталось десятым. За мной, как всегда, приехал весельчак Элвис.
— Мадам, сегодня у нас смена конвоя – для меня это тоже новость, но, надеюсь, Вам такие перемены не доставят особых неудобств. Гарднер и Серапион – представил он двух улыбчивых парней, которые, как мне показалось, к официальной охране не имели никакого отношения. Но, что я знаю о местных людях – только то, что мне о них рассказывают.
Я кивнула, пожала парням руки и села в машину. Элвис хлопнул дверью, и мы поехали.
Это было десятое. Среда.
Продолжение следует…
