ГЛАВА 5.
Ad nauseam (До тошноты)
(воскресение,10 апреля)
Пить никто никого не неволил. Каждый сам наливал себе по потребности. И выпивал ровно столько, сколько душа желала. Разве что традиционное «Лехаим!-За жизнь!» не единожды в унисон сливалось с созвучным «Прозт!-За ваше здоровье!»
Аврум Колоднер опрокидывал небольшую, «аккуратных» размеров, хрустальную рюмку на тяжелой низкой ножке отчаянно, словно тушил стремительно разгоравшийся внутри пожар. Борух Шрайбер выцеживал содержимое стопки методично, с присвистом, подобно усатому киту, набивающему брюхо планктоном сквозь нёбные роговые пластины. Якоб Либман пил невкусно: глотком лишь ополовинивал самый малый, всего-то на полста грамм, лафитничек и отставлял для следующего раза, крякая, утирая рот салфеткой и смешно, по-кошачьи, отфыркиваясь.
– Добрый шнапс у вас, Борух Гиршевич! – Либман, утерши рот салфеткой, столь же аккуратно промакивал теперь испарину, обильно выступившую на высоком с явно обозначившимися залысинами лбу.
– Горилка, Якоб Генрихович, действительно знатная. – Шрайбер поднял графинчик, всколыхнул, всмотрелся внимательно в прозрачность и мягкий блеск золотистого на цвет содержимого, приоткрыл притертую пробку, махнул водочные пары ладонью на себя, вдохнул глубоко. – Истинно – Аква Вита-Живая Вода! Посудите сами: аромат водочный, но без излишней агрессии, далее явственно проявляются специи, доминируют, конечно, перечные ноты и только в самом финале, едва заметным фоном, как подкладка для острых специй, появляется медовая бальзамическая нота.
– Ну уж это, право слово, литературщина какая-то, явный перебор. – Колоднер поднес к лицу свою, только опустошенную рюмку, принюхался, недоуменно пожал плечами. – Даже не знал, Борух Гиршевич, допрежь в вас склонности к высокому штилю. Давайте оставим славословия пиитам и моим репортёрам, а аналитическое разложение аромата на составляющие – премногоуважаемому мсье Эме Герлену.
Шрайбер усмехнулся:
– Это, Аврум Ароныч, никоем образом не высокий штиль, а сугубая прагматичность, – он аккуратно поставил графин на место, в центр стола, рядышком с большим блюдом, на котором, в листах салата и свекольного оттенка студне, красовались куски гефилте фиш, украшенные маслинами, ломтиками лимона, кольцами сладкой моркови и половинками отварных «вкрутую» яиц. – Знамо дело, всяк кулик по ранжиру должон исключительно свое болото нахваливать. Господину Либману, стало быть, пристало трубить an die Freude процветающим меннонитским винокурням да пиво-медоваренным заводам. А нам с вами – молиться на единоверцев, кои, при таком недобром окружении и значительной конкуренции, в убыток себе содержат винокуренные заводы да откупы. Знаете, сколько таковых заводиков в губернии? Всего-то на всего – не более шести! А уж о производительности да объеме выработки продукции без смеха (или слёз!) и говорить не приходится: не более десяти процентов от общего числа аналогичной товарной продукции.
– Что вы говорите?!
– Да-да! Доля, скажем, в производстве строительных материалов, продукции лесопильных, кирпично-черепичных заводов и даже фабрик по выпуску сельскохозяйственных орудий и машин не в пример выше.
– Да уж! Винить евреев в стремлении исключительно к наживе, как и в излишнем потакании пагубной слабости местного люда к зелёному змию – для порядочного человека, тем паче знакомого с цифирью статистики, как-то получается не комильфо. Хотя, – Колоднер почесал растопыренными пальцами пятерни седеющий висок, – кого это когда останавливало? Вспомнилось вот давнее, но любопытное: небесталанный столичный литератор Н. Лайбов, умерший в двадцатипятилетнем возрасте от туберкулеза, незадолго до своей кончины вояжировал нашим краем и свидетельствовал в путевых дневниках, вылившихся потом в статью: «В Екатеринославской губернии, Александровского уезда, крестьяне села Петровского, принадлежащего графине Строгановой, перестали ходить в свой сельский шинок только потому, что он с Нового года взят у помещицы в аренду откупщиком-евреем. Когда надобно, крестьяне покупают водку из помещичьих шинков, вёрст за пятнадцать-двадцать; а в петровском шинке, вместо прежних двух бочек вина ежемесячно, продается теперь не более десяти вёдер, и то одним проезжим, хотя водка у еврея-откупщика недорога и хорошего качества».
– Ай да крестьяне! Достойно умыли шинкаря-жидка себе на прибыль да радость, дай Бог им здоровья! Ну-ка, господа! – Шрайбер весело потянулся к графину. – Давайте по полной за процветание села Петровского и за отменное здоровье для его обитателей! И закусывайте…закусывайте!..
– Лехаим!
– Прозт!
– Щука сегодня Диночке особенно удалась, – Либман любовно оглядывал едва вместившийся на тарелку громадный кусок фаршированной рыбины, от которого ножом и вилкой отделял небольшие, на укус, ломтики. – Госпожа Шрайбер – просто кудесница!
– Отменная рыбка! – соглашаясь, удовлетворенно кивал головой Колоднер. – но куда уж столько при моей-то комплекции?! – он близоруко приглядывался к блюду, чтобы поддеть лопаткой всего понемножку: ломтик туго набитого рыбного чулка чтобы поменьше, из утончения ближе к хвосту, пару маслинок, морковное колечко размером с золотой пятирублёвик и яичко.
–Это, конечно, правда: готовит супруга бесподобно. Просто пальчики оближешь! – открыто, по-детски, с обожанием, улыбнулся Шрайбер и деланно-смущённо широко развел руками, да так, что затрещала одежда. – Того и гляди в деловой сюртук помещаться перестану. Не говоря уже о жилетке. Но вернёмся к моему прагматизму в отношении кондиций хлебного вина. Водочка, стало быть, вам показалась?!
Либман и Колоднер согласно закивали головами.
– Горилка! Качественный и недорогой, сугубо малороссийский продукт. Угодный и понятный местному потребителю. Мой, так сказать, ещё не засвидетельствованный отделом торговли имперского министерства торговли же и промышленности, безымянный, пока, товарный знак. Товарный знак… товарная марка… – потирая друг о друга пальцы щепоти, Шрайбер произносил протяжно, с пренебрежением, словно пережёвывая, пробуя слова на вкус. – Пресно и неблагозвучно – словно «столовое» или «хлебное» в «казенной винной лавке»! Мне куда больше по душе хлёсткое, не особо патриотично британизированное, но уж куда более звучное – «брэнд»! И чтобы никаких фамильных или номерных ограничений, как у Шустова или Смирнова.
Шрайбер наполнил рюмку и поднял её на уровень глаз. Встряхнул слегка. Посмотрел, как за играл цветом напиток.
– Чтобы вы сказали, господа, о горилке «Великий Луг» или, к примеру, «Старый Александровск»? Правда – весьма символично? Можно было бы, конечно, назвать и «Хортица»! Только кому этот чудесный остров сегодня интересен, кроме хозяев, обитающих там и копошащихся муравьями на склонах, ваших, Либман, единоверцев? Разве что столичному литератору, господину Еворницкому, да любителю старины из местных, александровских: попечителю земских школ уезда Якову Новицкому. Вот лет эдак через десяток, а то и полтора, когда найдут наконец способ укротить пороги да наладят сплошное судоходство, столичные чиновники просчитают все резоны да отчаются подмять под себя и эту землю. Глядишь, – расходы потребуются громадные, государственного масштаба, но уж все лучше, нежели без толку войной инородцев, что на севере, что на юге, что на востоке, за уральским хребтом да за полярным кругом в неприбранный имперский хлев да в стойло под византийским крестным знаменем и двуглавым орлом загонять – в дальнейшем и устроят здесь природный заказник. По примеру херсонского предпринимателя Фальц-Фейна. Ну не паскудить же древние дубравы и озера в южной плавневой части заводским дымом и жилой застройкой?
– А по мне, так хорошо перегородить порожистую часть реки плотиной, обустроить электрическую станцию и судоходный канал да развивать в меру сил торгово-промышленный мегаполис. По оба берега Днепра. Включая и острова. Возможностей в этом у Александровска не менее, чем у губернского Екатеринослава.
– Никак этого нельзя допустить. – покачал головой Шрайбер. – Не с вашим, простите, сугубо эмоциональным, литераторским запалом крушить и созидать. Тут надобно по-деловому. Неторопливо и с максимально объективной калькуляцией. Уж в любом, даже самом крайнем случае, Хортицу не трогать. Отстроить мостки для пешеходного сообщения, самое большее с железнодорожной узкоколейной веткой для пущего удобства перемещения господ туристов, – и ладно. Когда-нибудь не промышленность, а открытость для любования уникальным, созданным природой, а не человеческими руками, и будет определять экономику края. Вот тогда-то любая качественная знаковая продукция с привязкой к местными топонимам и станет (прошу прощения за тавтологию) к месту и ох как в цене! В том числе – и моя горилка. – Шрайбер с любовью погладил бок графина. – Сейчас, конечно, в условиях исполнения питейной монополии, столь угодной имперскому мышлению о единомыслии, говорить об этом несколько преждевременно, но завтра – как знать… Доходы в казну монополией нарастить вполне возможно. А вот поднять качество продукта или, паче чаяния, отвадить народ от пьянства – это вряд ли! Полагаю, глубокоуважаемый министр Сергей Юльевич, не первый и не последний, кто о сии неразрешимые администрированием проблемы многомудрый лоб расшибёт
– Далеко вперед смотрите, Борух Гиршевич, – вздохнул Либман. – Хотя за хортицкую колонию и за её обитателей, конечно, обидно. Незавидную вы им долю уготовили. А ведь именно здесь и могли бы появиться настоящие хранители грядущего заказника. Тот же упомянутый вами Фальц-Фейн – тому наглядный пример. Если и случится в Александровске и окрестностях когда-нибудь настоящее действенное сообщество охранителей природы, то именно здесь, на Хортице. Помяните моё слово.
– Ладно! Достаточно о прожектах! – Шрайбер провел ладонью по лицу, словно стирая сладкую улыбку заветной детской мечты. – Предлагаю, господа, ещё по рюмочке, теперь уже по последней, и немедля перейдем в кабинет, займемся обыденным.
Борух Шрайбер принимал гостей у себя на Покровской улице. Не в особняке – там хотя и просторно, но всегда шумно. Дым, как говорится, стоит коромыслом. Суетятся домочадцы. Безумствуют дети – Дина, он с улыбкой обожания вспомнил сдобно раздавшуюся в бедрах жену, которая, тем не менее, в его глазах всегда оставалась той библейской тростинкой-сунамитянкой из соломоновой «Песни Песней», что стояла рядом под хупой три десятка лет назад, недавно заявила, что родив коэну шестерых маленьких коэнов, она уже заслужила место в Ган-Эдене, а потому – может позволить себе иногда маленький отдых от детских проказ.
Вот и пришлось расположиться во внутреннем флигельке. Очень, кстати, уютно. Столовая зала, где можно до бесконечности обсуждать вопросы, не отрываясь от куриной лапши, наслаждаясь кисло-сладким мясом-эсик флейш или, как в этот раз – гефилте фиш – божественно зафаршированной днепровской щукой. А принимать окончательное решение и подписывать бумаги можно в смежном помещении – кабинете-библиотеке, с дубовыми шкафами под потолок, тесно, корешок к орешку, уставленными книгами. Уютные глубокие кресла и столик с папиросами, турецким трубочным табаком, сигарами и настоящим кошерным бренди от ротшильдовской «Якаби Кармель» тому немало способствовали.
Шабат, благословен Господь, завершился. Наступившая неделя, как, впрочем, и предыдущая, обещала быть интересной, хотя и не простой. Но Всевышний потому и даёт деловому человеку с избытком. Верных друзей, добрых советчиков и достойных врагов. Немножко лишних денег. А также бойкий язык, чтобы всегда уметь договариваться.
Продолжение следует…
