Старик перестал выходить из дому. Он бесцельно слонялся по квартире или долго искал какую-то нужную ему вещь, но, найдя ее, не мог вспомнить зачем она ему нужна. Иногда он включал телевизор, усаживался в кресло и почти сразу засыпал. Вскоре он так привык к этому, что уже без телевизора уснуть не мог и тот работал всю ночь. Утром старик удивлялся включенному телевизору, и ему казалось, что пока он спал к нему приходила покойница жена узнать последние новости. Два раза в неделю его навещал сын. Приносил продукты, убирал и стирал. Они почти не разговаривали. На вопросы старик отвечал односложно, быстро уставал и замолкал. Сыну казалось, что отец не совсем понимает, кто к нему приходит. Однажды сын сказал, что больше приходить не сможет. Его переводят работать в другой город, но отец не останется без помощи. Из офиса социальной помощи ему пришлют женщину, и она будет заботиться о нем. Они обнялись, вернее сын заключил старика в объятия и на мгновение почувствовал себя маленьким мальчиком. Нахлынуло что-то доселе незнакомое, тяжелое своей жутковатой безысходностью. Сын отвернул лицо и быстро вышел.
К старику стала приходить Мура. Ей было слегка за пятьдесят. В страну, где жил старик она приехала из Молдавии по временной рабочей визе. Где-то под Бельцами у нее осталась семья: муж и взрослая, замужняя дочь. С работой в Молдавии было туго, семья командировала Муру за рубеж на заработки. Мура открыла окна, выпустила затхлый, исходивший от немытого тела и нестираной одежды воздух, вымыла полы, вычистила содой раковину, ванную и туалет.
Утро они начинали с похода в душ, где Мура совала старику в руки мыло с мочалкой и оставляла одного. Мыть себя старик ей не разрешал. Когда Мура в первый день спросила, нужна ли ему помощь, старик грозно посмотрел на нее и с такой силой хлопнул дверью ванной комнаты, что больше подобных вопросов не в меру старательная помощница не задавала.
Мура стала выводить старика. Сначала в ближний сквер. Tам она брала его под руку и гуляла с ним по аллеям. Затем они вместе стали ездить за продуктами. Мура объясняла старику зачем она покупает тот или иной продукт, что собирается из него приготовить и спрашивала, будет ли старик это есть. Постепенно старик вместо равнодушных кивков стал отвечать внятно и даже проявлять кое-какие познания в кулинарии.
Однажды они пошли в Еврейский Центр на концерт российского комика. Этот артист был из молодых и слыл восходящей звездой российской эстрады. Старшему поколению эмигрантов он был незнаком, но молодежь хорошо знала его по интернету. На шутки, большинство из которых выглядели, как переделанные на российский лад остроты американского комедианта средней руки, старик никак не реагировал. Мура, поначалу полагая, что старик плохо слышит, повторяла ему остроты и даже пыталась разъяснить их смысл, но, ничего не добившись, бросила это обременительное и неприятное для тех, кто сидел рядом с ними, занятие. Сама она смеялась очень избирательно и с некоторым удивлением посматривала на не перестающую гоготать публику. После концерта Мура, усадив старика на стул у стенки, чтобы молодняк ненароком не зашиб, быстренько сбегала за кулисы с пачкой бумаг и вернулась без нее.
Как-то, решив очистить от хлама антресоли, Мура наткнулась на старые, почти обесцвеченные, завязанные тесемками, папки. В них она обнаружила советских времен толстые журналы и вырезки газет. Раскрыв без особого любопытства один из журналов, Мура увидела поверх какой-то статьи маленькое фото автора. Что-то в его чертах показалось ей знакомым. Она пригляделась, прочла фамилию. Оказалось, что старик работал в редакции большого провинциального периодического издания и печатал там свои размышления о литературе в частности и о жизни советских граждан вообще. Статьи старика, хотя и были написаны добротным языком, ни остротой, ни оригинальностью не отличались и вполне соответствовали политическим и этическим требованиям того периода. Мура положила папки обратно.
Фамилия у Муры была Муравьева. Перед распадом страны она училась в литературном институте, писала повести, рассказы и эстрадные монологи. Ее считали талантливой, называли новой Викторией Токаревой. После того как Молдавия стала самостоятельной державой, о литературной карьере русскоязычной писательнице Муравьевой пришлось забыть. Иногда она что-то писала, куда-то написанное без особой надежды отсылала и оно пропадало. Она передала несколько своих юмористических монологов российскому комику в Еврейском Центре, но ответа от него она так никогда и не получила. Узнав, что старик имел отношение к литературе, Мура решила почитать ему свои новеллы. Больше читать их ей все равно было некому. В душе она надеялась на то, что серьезный литератор, хотя и бывший, по достоинству оценит ее работы, подскажет что-то толковое, направит в нужное русло. В себе как в писательнице она уже давно стала сомневаться. У нее исчезла былая легкость стиля. Тяжелые будни унесли ее. Она не знала, о чем ей писать. В ее жизни, как ей казалось, нет ничего, что стоило бы описывать, а придумывать она разучилась.
Старик стал преображаться. Мурины чтения постепенно вытягивали его из трясины апатии. Вначале он только слушал, но вскоре стал подавать реплики, а затем, едва дождавшись окончания очередного Муриного опуса, пространно высказывал свое мнение. Мнение всегда состояло из комбинации упреков в том, что Мура пишет не смешно, стандартно и затянуто, что жизни не знает, особенно не знает жизни в ее родной Молдавии и анализировать ее не способна. Говоря это, старик возбужденно вышагивал по комнате, забыв об артрите, размахивал руками и советовал Муре читать Чехова, первые два тома. Энтузиазм охватил старика и в повседневной жизни. Он стал тщательно следить за собой, интересоваться политическими и экономическими новостями и даже делать физзарядку по утрам, смешно падая на пол после каждого приседания.
Мура принесла небольшой томик, сказала, что это книга с ее рассказами, которую она издала за свой счет. Теперь она будет читать оттуда. Критика старика стала еще злее и язвительнее. Он презрительно называл Муру «афтором», почему-то полагая, что Ф звучит очень уничижительно. Он кричал, что глупость прет из «афтора», как из прохудившейся кастрюли, что все им услышанное — сплошная пошлость.
Мура не отвечала. Она продолжала убирать, готовить, гулять со стариком по парку. Однажды утром вместо Муры пришла сотрудница из социалки. Она сказала, что Мура больше работать у старика не будет. Она попросила перевести ее к другому клиенту. Старик пробормотал что-то извинительное, отвернулся и, шаркая враз отяжелевшими ногами, ушел к себе в спальню, где лег на кровать и вжался лицом в подушку. Краем глаза он заметил какой-то темный предмет. Рядом с подушкой лежала Мурина книга. Старик вскочил, засеменил в комнату, надеясь еще застать там соцработника.
— Вот она забыла. Это ее книга. Она сама ее написала. Передайте ей, чтобы зашла за ней. Я буду ждать, — возбужденно произнес старик, указывая на книгу.
Соцработник с интересом посмотрела на коричневый прямоугольник в руке старика.
— Сама написала? А тут написано, что Чехов.
Старик сначала не понял, а затем тупо уставился на книгу. Постепенно смысл полустертых золотистых слов «A. Чехов. Том первый» дошел до него. Старик издал короткий, похожий на звериный вой звук.
— Хочу заявить, — со сталью в голосе произнес он, обращаясь к женщине, стоящей перед ним. — Она…
Старик сглотнул что-то застрявшее в горле.
— Эта ваша работница… Она сексуально домогалась меня. Хотела принимать вместе со мной душ. Она подлая. Ей нельзя работать с людьми.
Книга выскользнула из рук старика и с глухим стуком упала на пол.
