«Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог…» — почему-то эти строки неизменно звучат в моей голове, по сути совсем не к месту, когда речь идет о дяде Леве, моем любимом дяде.
Более теплого, лучезарного и сердечного человека я не встречала за всю свою жизнь. Когда в моем детстве в доме появлялся дядя Лева, то в квартире воцарялся праздник. Он играл с детьми, находил нужное слово и шутку для взрослых — и все расцветали, прекращали унывать и ссориться, он всегда приносил с собой заряд оптимизма, энергии, позитива. И вот ведь… Ну почему, почему самые страшные испытания, которые только и может послать судьба человеку в мирные годы, случились именно с ним – таким добрым, всем помогающим, таким замечательным дядей Левой? И кто в этой небесной канцелярии распорядился провести его по всем дантовым кругам – словно проверяя на прочность?
Началось все со смерти Милочки, его старшей дочери. Странно звучит – старшая, когда ей было-то восемь годов отроду. Как это могло случиться с дочерью врача и единственной внучкой главного педиатра города, всеми ценимого и уважаемого Якова Моисеевича, спасшего без преувеличений сотни детских жизней! А вот свою кровиночку не уберег и как…
Милочка, любимая доченька и внучка, этот ласковый бесенок в вечном движении, девочка с золотистыми кудрями, хохотунья и баловница, окруженная всеобщим обожанием… Как же так?! Почему?
Эта история еще долго шумела по городу и разбиралась в высоких медицинских кабинетах начальников. Из-за частых насморков на семейном совете решено было удалить Милочке аденоиды, так решил дедушка. И Рая, жена дяди Левы – тоже врач, Милочкина мама, поддержала, о чем говорить, пустяковая операция на пять минут, практически амбулаторная. Делать ее взялась опытная ЛОР – врач со стажем. И Яков Моисеевич преспокойно сидел в своем кабинете неподалеку и принимал больных, когда врач в начале процедуры попрыскала в нос и горло Милочки обезболивающим раствором, как это делалось всегда. И вдруг девочка стала синеть и задыхаться – амфилактический шок, аллергия на медикамент. Врачиха от ужаса, что такое случилось с дочкой профессора упала в обморок, а медсестра вместо того, чтобы оказывать ребенку срочную медицинскую помощь, стала приводить в чувство врача. Девочка задохнулась…
Как они пережили все эти дни траурной церемонии, выслушивая жалкие соболезнования… Я помню застывшую фигуру дяди Левы, надрывно рыдающую Раю и молочно-белое лицо Якова Моисеевича, постаревшего разом на десять лет. Ужас, горе и непонимание… Как же это могло с ними случиться?
После смерти Милочки они уехали. И это было правильное решение. Прочь, прочь из этой страны, из этого города, от этого кошмара пустой детской комнаты с нарядными куклами, детскими рисунками и смятым одеялом, все еще хранящим ее запах. Да и в стране все стало ломаться, сыпаться, будто Милочкина смерть запустила какой-то страшный механизм разрушения. Началась перестройка, врачи и инженеры сидели без зарплат, научные институты закрывали. Поднялись и уехали целые еврейские кланы, кто куда – в Америку, в Израиль и даже в Германию. Дядя Лева настоял на Израиле.
В Израиле ровно через девять месяцев, как по часам, родился сынок Боря, а еще через год дочь. Дана – так назвал ее дядя Лева, данная богом. И, действительно, она сумела заместить ему, если можно вообще так говорить в данной ситуации, страшную потерю, да и внешне была похожа на Милочку – те же кудри, та же веселая резвость. Баловал и любил ее дядя Лева безмерно. И если Боря вырос серьезным и ответственным человеком, блестящим программистом, работающим в заоблачных хайтеках Израиля, то Данка, вечно окруженная хороводом поклонников, бросившая университет и увлекшаяся театром – заставила дядю Леву изрядно поволноваться. Но все это было потом…
Тогда они приехали в составе «большой алии» в начале 90-х и, в общем, хорошо устроились. Дядя Лева, пройдя жесткий отборочный тур, благодаря знаниям и умениям, сумел попасть в крупную электронную компанию, а Раечка подтвердила диплом врача и стала работать в израильской поликлинике. Даже старенький Яков Моисеевич консультировал на полставки в детской больнице и очередь к нему стояла на месяцы вперед. Все сложилось, как по мановению волшебной палочки, и зажили они вполне счастливо в любви и заботах о детях и друг друге. А с дядей Левой, по-моему, по-другому и жить было нельзя – только в любви и радости. Такой уж он был человек – солнечный, позитивный.
Мы в то время довольно часто наезжали к ним в небольшую квартирку в окрестностях Тель-Авива, и всем всегда хватало места, вкусной еды, хорошего настроения. В его доме всегда было шумно, весело, интересно – ездили на море, жарили шашлыки, купались большими компаниями, путешествовали, дядя Лева увлекался историей и всегда мог рассказать что-нибудь интересное. Его дом стал местом встреч большой еврейской семьи, волей судеб разбросанной по разным континентам и странам. Помню, как съезжались к нему на юбилей из трех стран – Америки, Германии и России.
— Ну вот, приехали наши «наци», — шутливо распахнул нам объятья в аэропорту дядя Лева, так и не простивший в глубине души отъезд сестры в Германию. — А сейчас идем встречать наших москвичей и американцев.
Хорошо помню тот юбилей и эту атмосферу большой, дружной и по-прежнему любящей друг друга семьи, несмотря на все разлуки и расстояния. И тронувшую до слез речь дяди Левы, что наши дедушки-братья, родившиеся в начале века в маленьком белорусском местечке, счастливы там – многозначительный взгляд вверх в звездное израильское небо, видя нас, их потомков, собравшихся вместе на этой обетованной земле…
И столько позитива и любви было на этом юбилее, столько неподдельного человеческого тепла, что если бы на каждый год моей жизни доставалась хоть ложечка этого волшебного варева, я бы, наверное, была очень благополучным человеком.
А через год у Левиной жены Раи обнаружили опухоль. Говорят, рак – это непрощенная обида, видно Раечка так и не смогла простить всевышнего за то, что отнял у нее любимую дочь. Наверное, эта обида жила в ней глубоко внутри, а потом взорвалась неоперабельным раком. Сама врач и дочка врача, она очень хорошо понимала, что ее ждет, и до последнего таилась от всех, в том числе и мужа. Кончилось тем, что она потеряла сознание прямо в своем рабочем кабинете, принимая больных. Дядя Лева примчался в больницу и медленно осел на стул, шепча что-то побелевшими губами, услышав диагноз.
Через месяц он привез ее из больницы домой, фактически умирать, это понимали все врачи, но не Лева. Он в это верить не хотел и отчаянно сражался за каждый день ее жизни. Это было страшное время. Раечка плохо ходила, ее качало, она теряла равновесие, и весь дом был утыкан специальными крючками, на них крепились веревки, держась за которые она мола хоть как-то двигаться. Дети притихли и первое время пытались помогать, но сын служил в элитных войсках израильской армии, приходя только на выходные, а Данка училась и ей было далеко ездить. Весь груз забот и домашних дел лег на дядю Леву, и он не роптал, на работе пошли ему навстречу, дали вначале возможность работать на дому, а потом и вовсе оформили отпуск за свой счет, войдя в положение. На работе его ценили.
Раечка угасала, и ни консультации мировых светил, ни новейшие методики не могли побороть ее недуг. Лишь слегка затормозить, отстрочить… Но Лева боролся, обнимал ее слабеющее тело, пытаясь вдохнуть энергию жизни и пока она была в сознании бесконечно пересказывал счастливые дни их знакомства. Пытался мысленно вернуть ее в то счастливое, беззаботное, напоенное солнцем и морскими брызгами время. А познакомились они на курорте в Ялте, куда приехала студенческая ватага ребят. Они лежали на пляже, Раечка заходила в воду и засмеялась, повернув лицо солнцу, обращаясь к подружке. И он сразу понял, что это Она. Он пересказывал ей все это, как будто хотел опереться на то плотное и почти осязаемое счастье, то неподвластное тлену время, чтобы задержать, не дать соскользнуть Рае в черную воронку небытия.
Через пять месяцев Раечка умерла. Черный Лева 40 дней сидел Шиву, а потом мы забрали его к себе, чтобы хоть как-то отвлечь от грустных мыслей. Он как будто застыл, практически перестал разговаривать, сестра заставляла его есть и пить и оживал только тогда, когда играл с маленькими детьми, своими племянниками.
— Внуков ему надо, внуков, — твердила сестра. — И он поднимется.
Еще через год женился его сын, и на свет появились двое смуглых черноглазых мальчишек-погодок, похожих друг на друга, как братья близнецы. И дядя Лева стал постепенно оттаивать, просыпаться после черного сна. А еще через год приехала Фаина, студенческая подружка жены, недавно похоронившая мужа, тоже сгоревшего от онкологии. На могилу к Раечке пошли вместе…
И он поднялся и повеселел, мой бесконечно любимый дядя. И опять, приезжая в его израильский дом мы грелись в лучах его доброты и оптимизма. Той генетически непоколебимой веры в жизнь, вопреки ее ужасам и страшным потерям, вопреки испытаниям и смертям.
И когда я в очередной раз впадаю в уныние, начинаю жаловаться на домашних, перестаю различать яркие краски через унылое окошко повседневности, когда у меня опускаются руки – я думаю о дяде Леве, его жизнестойкости и мужестве, а главное о стойкости и любви. Любви в истинном, библейском смысле этого слова.
