От крахмальной прохлады простыней замирают и млеют распаленные футболом тела. Загар ярче на белом. Вылинявший флаг обвис на мачте, убаюканный знойным безветрием. Выпита из пробитых дырочек сгущенка и съедено выигранное в теннис печенье. Две сигареты на всех. Тихий час.
Мамин Павлик сегодня страдает. Вчера физрук для развлечения бросил в бассейн свой перстень. Тому, кто первый достанет — пять компотов, конфеты и лишний прыжок с вышки. Все нырнули, и он тоже. Теперь у маминого Павлика воспаленные от хлорки глаза. Он городской, закругленный со всех сторон отличник. В свои двенадцать, Павлик —немного картавящий мальчик-пай, с мелким барашком русой шевелюры и застенчивым взглядом. Мама подарила ему перед лагерем мечту и гордость — плетёный ремень. Широкий, изумительно хрустящий, он похож на сброшенную змеиную кожу. Эта блестящая коричневая змея сразу уютно примостилась на его старых джинсах, будто всегда там жила. Мама, учитель физики, больше всего беспокоилась, чтобы Павлик непременно стал отличником. И первые же его сопли после секции плавания были объявлены причиной для завершения тренировок. Первоклассник Павлик в то время почти не сопротивлялся, был послушным всегда и многое пропустил. Вот и теперь приз физрука достался не ему, а другу Серёге. Но сегодня, под прохладой простыни, Павлик мучился от того, что вечером придется с больными глазами предстать перед ней на танцах.
Она — чудесная! От нее никогда так не пахнет «Гвоздикой» против комаров, как от других. Она невыносимо близка и далека в танце с тонким, первобытным ароматом юного тела. Колечки ее косы, собранные на затылке, блестят как горсть черных черешен в лукошке. Ему хочется ощутить их гладкость под пальцами. Но больше всего в жизни Павлику хочется прикоснуться к ее груди, хотя бы через ткань. Она будет совсем не такая бесстыдная, как та, у Светки из первого отряда в темноте кинотеатра. Ее грудь будет недоступной… И от этого знания у Павлика пустеет в животе, заплетаются ноги и он в танце наступает на ее туфельку.
Почему-то взрослые и немного раскосые глаза ее снятся ему сегодня под утро. Павлик вдруг пугается до озноба, когда она расстегивает блузку и свой крошечный лифчик. Грудь волшебно открывается перед его слезящимися глазами. Павлик пытается поднять руку, чтобы дотронуться, но рук у него нет. Или, они перестали слушаться. Она чем-то невидимым обнимает его с головы до ног и говорит Светкиным голосом: «Ну, что ты?.. Иди ко мне…» Вот, сейчас!.. Он суетится… В судороге замирает дыхание… И становится мучительно, нетерпеливо и влажно внизу. Остатки сладкого, желанного кошмара еще отражаются под веками, когда он слышит сопение спящих в палате мальчишек. Павлик хочет, но не может открыть глаза, когда радио горнами трубит подъем. Воспаленные веки за ночь слиплись, и ему приходится отмывать их вчерашним чаем.
Серёга давно просит поносить его плетеный ремень. Хотя бы на танцах. Его матери уже не справиться с неугомонным и упрямым сыном. Тройки в четвертях печальны, как безысходность, зато руками его, жадными ко всякому деланию и починке, она втайне гордится. Гирлянда из лампочек, спаянная им для новогодней елки и собранный из хлама велосипед с моторчиком – зависть Павлика. Но мать иногда укоряет рукастого Серёгу: «Вот, не читаешь совсем! Смотри, Павлик, какой умный, а ты так и будешь с железками всю жизнь возиться… Что с тебя будет?..» У Серёги хитрый, почти взрослый уже, с насмешливым прищуром, взгляд. Шрам на загорелом лбу от взрыва какого-то химического реактива и гладкие черные волосы с вечным капризным кустиком на макушке, до которого ему обычно нет дела. Но, только не сегодня. Серега плюет на ладони и приглаживает макушку, пытаясь укротить упрямца. Танцы вечером в пионерлагере…
—Да не бойся ты! — Серега подталкивает друга в спину, — ну, откажет на медленный, дожидайся шейка. Там подтанцуешь ближе и поговоришь с ней. Трали-вали… Это ты умеешь! Шейк знаешь? А ну, покажи… Ладно, сойдет…
Местным никто не мог помешать приходить на танцы. Здесь всё принадлежало им. Не пускали только в бассейн. Необъятные клеши и пестрые рубахи с огромным воротником поверх пиджака. Волосы до плеч дополнялись отсутствующим передним зубом для удобства сплевывания, или «золотой» фиксой. И семечки, конечно… Всем до сжатых кулаков была противна близость и наглость местных на танцах рядом со своими девочками, которых обязательно надо защитить. Своими они, казалось, были всегда, по определению, с началом смены. Но пионерки этого знать не знали, и потому иногда принимали приглашения. Шли танцевать с ними. Страх пополам с девичьим любопытством. Дикари пожаловали. Дети полей. Говор мягкий, южно-украинский. Загорелое скуластое лицо. Сигарета. Взгляд хозяина и традиционный, неотвратимый вопрос к выбранному на заклание маминому Павлику:
— Ну, шо ты?! А?..
Ответ уже не интересовал, потому что после цыканья сквозь несуществующий зуб было заготовлено вежливое предложение — совершить прогулку наедине за корпус. Она начиналась тут же на танцплощадке с магических слов:
—Забоялся, пионэр?
Эти слова могли бы стать предисловием ко многим историям, объединенным одним только желанием аборигена вызвать чужака-самца на бой, сначала унизив, конечно. Отказавшийся навсегда превращался в позорную грязь под ногами. В ничто. А когда она так вопросительно и тревожно смотрит на тебя из-за плеча подружки, — пойдешь на битву с кем угодно. С самим ужасом, ночным и гибельным, не чуя предательских ног. За нее. Будь ты хоть трижды мамин.
Угол корпуса в свете полной луны. Слева свои. Они свидетели победы или позора. Справа местные. Они пришли для этого. И хотят только этого. В селянской голове горячится справедливая кровь владельца территории. Гость непрошеный, пришлый должен быть научен уважению. Как в кино. Один на один. Честно. Надо бить первым… Павлик помнит Серёгины наставления. Но рука стала пудовой. Ее, чужую, Павлику не поднять и живот заполнил холодный, позорный кисель страха. Зубы стучат. И получают. Удар ниоткуда падает в губу тупой болью и странным известием о том, что луна и впрямь сегодня полная. И всё закончится, как всегда. Ведь все когда-нибудь кончается. Она это знает, вечная холодная луна… Залитый ее светом, лежа на траве, он спрашивает: —За что, скажи? Почему?И ему как-бы отвечают: — Да, ни за что… Просто потому, что ты — Павлик…
Остальную драку всех со всеми ему уже не видно. Победитель, торопясь, забирает причитающийся трофей, его плетёный ремень. Вытирая кровь с опухшей губы и ободряясь молчаливой поддержкой своих, что «не забоялся» и пошел с сильнейшим, тихо под подушкой Павлик желает лютой смерти вору. Во сне он сдергивает ремень с наглого местного и душит его своей плетёной змеей, душит… И, в последний момент, когда в его, вылезающих из орбит глазах, видна просьба — прощает…
На следующий день защитники осматривают ранения в лагерной палате. Что чужие синяки и вывихи по сравнению с его увечьем, полученным в честном бою? У Павлика насквозь пробита нижняя губа. Все это видят. Губу можно оттянуть, и тогда на просвет видна маленькая дырочка, через которую просвечивает июльское солнце. Уже появляются свидетели, видевшие у того местного в руке свинчатку с черепом и шипами. Друг Серёга клянется, что у того на пальце было кольцо без камня с торчащими крючками. Вот они и пробили губу. Как он мог увидеть в темноте? Придумал, наверное… Серега отводит друга в сторону, шипит на ухо:
— А всё твоя глупость и жадность, Паха! Вот если бы дал мне вчера ремень поносить, не пробили бы тебе губу. И ремень я бы не отдал ни за что! Ты видел, как я тому здоровому врезал? Аж глаза закатились!
Павлику остается соглашаться, делать нечего. Но жадность — нет. Всему виной она. И танцы, и его желание… Девочки из первого отряда, как бы невзначай, между разговорами просят показать дырку в губе: — Фу!.. В теннисной беседке становится свободнее, его пропускают без очереди, всем хочется взглянуть на чудную боевую рану. И мамин Павлик показывает, хотя оттягивать губу всё больнее. А вечером она, не зная его позора, соглашается танцевать медленный. И перед тем как отстранить его руку от своей груди, на секунду задерживается… Или, это ему кажется? Мама, дорогая, знала бы ты. Но никогда не узнаешь. За футболом, зарницей и первой влюбленностью скребущее чувство горечи от позорной утраты дорогого подарка постепенно стирается и меркнет.
И вот, перед самым концом смены случается неожиданное событие, изменившее всё. Со стороны леса, от местных, приходят посланцы и решают с первым отрядом, что Павлик с тем пацаном должны пить мировую и брататься. Они знают, как… После ужина его ведут на братание с обладателем кольца без камня, сделавшего ему такую славу на потоке. Место выбирают торжественное, на поляне у ручья в лесу. Вечерние сумерки и сырость, мирное журчание. Вода всё смоет. Приказывают спокойно, не обидно:
— Бей ты теперь!
Павлик должен ударить до крови. Местный стоит, отведя один клёш в сторону, пытаясь изобразить спокойствие взгляда под выгоревшей добела челкой. На пальце то самое кольцо. Павлик, зажмурившись, бьет, вспоминая мамин плетёный ремень и её. Впервые — человека. Неловко, нелепо, чуть сам не свалившись под ноги удивленного обидчика. Оказалось, это больно не только опухшей руке. И противно до тошноты. Но показать нельзя. Сглотнуть отвратительный комок… Кровь из носа местного старшие смывают в ручье, говоря что-то примирительное и пафосное под общее одобрение. Ладони в мозолях, коричневые от работы и загара, только что от мотоциклетных рулей, крепко жмут тонкие пальчики городского. Все скупо по-мужски обнимаются. Они оба зачерпываю из ручья, и пьют воду примирения. Так положено. Только им. Вода кажется Павлику соленой, как кровь на губе под луной. И через миг — сладкой, как справедливое мщение. Местным позволено посмотреть еще не зажившую дырку в губе на просвет заходящего солнца. Они восхищены и цокают языками.
Ремень не вернут, да никто и не потребует. Главное — побратались, и поэтому заговорить о нем Павлик и Серёга уже не смогут. А они будут молчать. Может, так и было задумано? Поздно. Хитрые селяне… Губа скоро заживет, останется беленький шрам. Маме Павлик соврет, что ремень потерялся, когда играли в зарницу. Вспоминая то лето, он иногда будет говорить про себя, великодушно обращаясь к местному: «Носи его, пацан. Уже не жаль…» Но ему будет жаль. Что потратил столько времени на зубрежку, что ему никогда не стать таким, как Серёга, и что она никогда не полюбит его… Как ее звали? Сновидение? Сны юности…
