12 июля 2020 года, в день рождения Исаака Бабеля, во Всемирном клубе одесситов состоялась онлайн-церемония объявления победителей 4-го сезона Одесской международной литературной премии им. Исаака Бабеля за лучший рассказ (новеллу) на русском языке.
Дипломантом Премии Бабеля 2020 стал Зайцев Игорь (Украина) за рассказ «Так получилось».
1
Брат старше меня на 12 лет. Мы с ним не в рифму. Он родился, когда родителям было под тридцать. Я появился на свет, когда мать и отец трусцой пересекли юбилейную отметку в сорок лет. У брата нестандартное греческое имя, которое носил один из царей; я же просто Алеша. В начале жизненного пути это заставляло меня думать о том, что я менее любим. Точнее, мне казалось, что родители уделили меньше внимания даже на стадии выбора имени. Словно подобрали с пола первое попавшееся. Алексеев среди предков у нас тоже не было, так что надежда на то, что имя покрыто родовой пылью быстро покинула меня. Помню, я как-то спросил у матери о происхождении моего имени. В ответ она подлила кипятка в чашку, где плавали и без того ошпаренные листья чая, и произнесла почти про себя «Красиво же, Алексей. Мужественно». Несмотря на всё, что произошло, мы часто с матерью говорили про брата, но так, бегло. Наподобие школьного пересказа классического произведения. Мой брат умер, когда ему было 12 лет. Я появился на свет спустя девять месяцев после того, как он ушёл. Когда его подростковое тело гнило в могиле, я разрастался розовым здоровым комком в утробе. До сих пор не могу избавиться от мысли, что в этом поступке есть что-то нахальное с моей стороны. Так получилось.
2
Наши родители уроженцы маленького южного города с профилем турецкого султана. Города, в котором солнце за жизнь становится ближе человеку, чем любой другой человек; города, в котором скука с мая по сентябрь комаром звенит над взмокшим от пота виском. Даже ночью тяжело уснуть от спертого воздуха, который толстым задом садится на грудь, подобно домовому в народных сказаниях. В одну из таких ночей наш будущий отец курил папиросу. Ему было восемнадцать. Тогда он еще не знал, что станет отцом и вовсе не думал о таком. Курить отцу не хотелось, но еще меньше казалось возможным уснуть. Его рубаха тесным корсетом обтягивала сухие мышцы, выталкивая наружу пот. Соль проступала на поверхность однотонной ткани географическими очертаниями неизвестных стран. Его жизнь изменил хлопок одной ладони, эхом донесшийся издалека. Он никогда не мог объяснить, сколько бы я его ни просил, что было в этом звуке; он отвечал просто – «звучало так, словно кто-то развернул конфету». Отец двинулся на звук. Будучи комсомольцем и атеистом, он атлетическим прыжком преодолел идеологические принципы и начал где-то глубоко в себе молиться об еще одном хлопке. Не успело его нутро сложить руки в мольбе, как два отчетливых и еще более мощных хлопка разнеслись по округе. Они оглушили отца, словно прямые удары в ухо. Он с охотничьей точностью определил источник – звуки прекрасной ладони исходили от мелководной речушки. Никогда раньше подошвы его чехословацких сандалий не горели таким огнем. Он бежал, проклиная выкуренную папиросу. Не успел отец опомниться, как уже стоял по колено в речке, приковав свой взгляд к своей будущей супруге – нашей с братом матери. Она сидела на берегу и крупной молочной ладонью щелкала надоедливых комаров, словно белочка золотые орешки.
– Кусают, да? – Голос отца дрожал.
– Я их не убиваю, а только отпугиваю. Рядом с комаром бью, – слова звучали, как насмешка, но не над кем-то или чем-то, а просто независимая и бестелесная насмешка.
– Так чего ж ты? Жалеешь их что ли?
– Жалеть не жалею, а просто не убиваю.
– Чудная ты, – голос отца выровнялся. Теперь он звучал уверенно, как горизонт.
– Я чудная? Ты на себя посмотри.
Отец опустил глаза вниз, и увидел в отражении мутной реки, чуть ниже цинковой луны, своё раскрасневшееся лицо. Сложив ладони лодочками и зачерпнув в них россыпь звёзд из реки, он смыл пот и стеснение со своего лица.
– От комаров дым папирос помогает. Могу покурить возле тебя, хочешь?
– Ну, покури.
Отец, не подав виду, тяжело отодрал ноги от илистого дна, и робким завоевателем вышел на берег, заставив себя сесть ближе к матери. После чего с серьёзным выражением лица, словно выполняя задание государственной важности, достал из кармана брюк пачку папирос и спички.
– Хорошо, что не промокли, а то бы сейчас нас двоих сожрали.
Он зажег спичку, нарушив на мгновение естественный ход ночи. Трясущейся рукой отец доставил огонь к носику папиросы. Он медленно курил, поочерёдно выдыхая дым, то через рот, то через нос, но строго в сторону матери, при этом боясь взглянуть на неё. Мать старалась не издавать звуков, чтобы ни в коем случаем не вспугнуть его – того, кто сидел рядом. Докурив сигарету, отец через кашель юных лёгких сказал, что если надо, он ещё одну может, но только чуть позже. Он увидел, как аккуратная тень в свете луны отрицательно покачала головой, после чего её рука бабочкой села на вельветовую ткань мужских брюк. Отец поднял на мать глаза. Она охватила руками его голову и прислонила ухом к сердцу. В этих глухих ударах об грудную клетку, он услышал марш грядущей революции. И случилось при луне, то, что и должно случаться при луне. Так получилось.
3
Моего брата переехал грузовик. Если выражаться точнее – колесо грузовика общей массой в три с половиной тонны. Это произошло жарким летним днём. В такие дни всегда происходит что-то неприятное – могут украсть кошелёк, а могут забрать близкого человека. Это с самого утра чувствуется, витает в воздухе, дворовой собакой ходит подле. Брату было 12 лет. Наш сосед по лестничной клетке, дядя Толя, вернулся в тот день со своего очередного рейса. Он дальнобойщик. Он спешил. Как правило, дядя Толя ставил свой грузовик сразу же в гараж, но в тот раз был день рождения его дочери. Дядя Толя спешил за праздничный стол. Это естественно. Ребята, в том числе и мой брат, видели как он ещё в кабине надел белую чистую рубаху, а шлепанцы заменил потрескавшимися туфлями из натуральной кожи. Дядя Толя вышел из кабины будто ангел, и тут же подмигнул ребятне в своей манере хорошего мужика. Дети собрались вокруг грузовика. Насытившись до отвала автомобилем, словно тортом, они единогласно решили играть в прятки. Мой брат был чересчур азартным ребёнком. В карты он научился играть раньше, чем выучил алфавит. Не достигнув десятилетнего возраста, он обыгрывал взрослых. Про детей и говорить не стоит. Как рассказывали ребята со двора, в тот день ему не очень везло: прятался в банальных местах, и им не доставляло труда находить его и легким, но унизительным с точки зрения моего брата, прикосновением руки к телу, лишать возможности быть лучше их. Брат решил спрятаться там, где никто и никогда ранее этого не делал – под грузовиком дяди Толи. Сам же дальнобойщик в этот момент докуривал третью сигарету, незаметно стряхивая с глаз слёзы радости. Поцеловав жену и дочь в румяные щеки, он направился перегонять своего кормильца, свою «стальную корову», как говаривал он сам на грузовик, сохраняя тем самым свой сельский жаргон, в гараж, отрезав басом просьбы семьи сделать это завтра – «неудобно, смена ждёт». Дядя Толя не виноват. Он даже не выпивал в тот день. Виновато детство. Мой старший брат со странным греческим именем сидел сгорбленный под грузовиком, молча довольствуясь тем, что ведущий пряток, а им был его главный соперник по двору, уже все ноги истоптал в поисках. Выбывшие из игры ребята выкрикивали просьбы, чтобы он показался, мол, они принимают его победу безоговорочно – все кроме ведущего. Дети хотели начать новую игру.
Мой старший брат даже не успел закричать. Возможно, он и успел, но рёв дизельного мотора, который чем-то напоминал голос самого дядя Толи, не дал шанса разлиться еще не поломавшемуся голосу по двору. Дядя Толя позже рассказывал, что принял тело моего брата за булыжник либо доску. По иронии судьбы первым моего брата, уже впитавшегося в асфальт, увидел ведущий пряток. Думаю, этот факт опечалил бы брата больше, чем собственная смерть. Ведь технически получалось, что он проиграл. Дядя Толя не сразу понял, что произошло. Уровень кабины делал его взгляд на жизнь слишком высоким. Только уже приготовившись к развороту и выезду со двора, он увидел, как дети и взрослые табуном бегут к месту его стоянки. Криков долго не было. Был глухой топот ног об асфальт. После осознания люди стали кричать, словно духовые инструменты в оркестре. Мой старший брат лежал в луже собственной крови, похожий на тюбик использованной зубной пасты. Некоторые его внутренние органы вывалились из тела, словно овощи из порванной авоськи. Ноги и руки были относительно целы и раскинуты на максимальную длину от тела. Мой отец всё видел с самого начала – он курил на балконе. Мать в этот момент сидела в комнате. Она боролась с мигренью, запрокинув голову назад и массажируя виски. Посмотрев на мать, отцу показалось, что она уже обо всём откуда-то знает; что на самом деле она молится за спасение души их мёртвого ребёнка. От этой мысли ему стало почему-то легче. Отец видел, как дети забежали в прохладное парадное подъезда, крепко зажав в своих маленьких ртах трагедию. Стук в дверь получился суетливым. Мать резко опрокинула голову на прежнее место и, метнув зловещий взгляд на балкон, ей не нравилась эта дурная привычка отца, ведь теперь на окнах были сетки от комаров, пошла в прихожую. На лестничной клетке толпились дети.
– Тётя Катя, Агамемнон умер! – Дети звучали отрепетированным хором.
Их голоса не были предназначены для таких вестей. Отец беззвучно подошёл сзади. Он был готов. Мать рухнула. Отец поймал. Она сдувалась в его руках, словно огромный праздничный шар. Отец с просьбой о помощи смотрел на детей, но ребята тогда ещё не знали, как выглядит молящий взгляд.
– Дядя Миша, мы не знаем как, правда. Просто так получилось, – звонко произнёс главный соперник моего старшего и уже мёртвого брата, обнажив ряд кривых молочных зубов.
4
Родители поженились спустя четыре месяца после первой встречи. Они были счастливы: отец дарил цветы, мать плела из них венки и носила подобно нимбу. Он изучал Древнюю Грецию, она – русский язык. В свободное время они ходили в кино и переезжали из одной квартиры в другую. У них даже не было друзей: слишком хватало друг друга. Только не хватало детей. Мать всё чаще поглядывала осуждающими взглядами на соседских малышей, и начала внутри себя ловить, словно вшей в роскошной копне рыжих волос, дурные мысли. Желание стать матерью наполнило её до краёв. Дошло до того, что она встречала отца в дверном проёме абсолютно голой. Он просил немного времени, чтобы хотя бы вымыть руки. Оставаясь один на один в ванной комнате, отец изучал своё отражение. Он пытался понять, что ему делать дальше – его любимая женщина больше такой не была; она испачкалась в саже. Материнский инстинкт отец принял за похоть. Всю свою жизнь он не принимал кварцевые часы.
– Если человек не заводит часы сам, то, как он может быть уверен в их точности? – бурчал он про себя.
Их отношения стали кварцевыми часами. Мать не могла забеременеть. После очередной неудачи она предложила развестись, обозвав сама себя могилой. В ответ отец обнял её за плечи и пожелал спокойной ночи. Так они проспали около десяти лет, пока в квартиру по соседству не заехал дядя Толя. Так получилось.
5
В детстве я съел фотографию брата. Портрет. Тогда я ещё не знал, что это брат. Фотография висела в зале по центру стены, прямо над телевизором. Родители специально повесили её там, чтобы можно было целыми днями смотреть на своего ребёнка, не уличая друг друга в слабости; делали вид, что смотрят телепередачу. Я наблюдал, как они каждый вечер пришивали свои взгляды к портрету. До сих пор не могу понять, почему я это сделал: из ревности или из любви? Это моё первое воспоминание из детства. И, пожалуй, самое отчётливое. Вкус напоминал варёный лук, который попадался в бабушкином супе. Я не рвал фотографию, а запихнул её в рот целиком. Острые углы фотобумаги изрезали уголки губ. Меня повезли в больницу, где сделали промывание желудка. Когда из меня выходили фрагменты фотографии, врач начал мило и задорно шутить. Мать дала ему пощёчину – и, не сказав ни единого слова, вышла из кабинета. Всё оставшееся время врач молчал. Мне было страшно.
На следующий день мы с отцом поехали на кладбище. В душном салоне автобуса выделялись белые лбы женщин в чёрных платках и тонкие загорелые шеи мужчин в чёрных рубашках. На одной из остановок зашла цветочница. По всей видимости, водитель её знал. Не заглушив мотор, он вышел покурить, а она, суетясь, словно майская муха, вскарабкалась в салон. Два молодых человека с голыми торсами внесли следом за ней корзины полные свежих цветов и, скользнув губами по её морщинистым щекам, вышли из автобуса. Старуха-цветочница показалась мне царицей. Её лицо, напоминающее печёное яблоко, гармонировало с цветами. Запахи бензина и пыли наполнились нектаром. В корзинах роились пчёлы. Самые проворные из них выбрались из бутонов наружу – они летали по салону, заставляя траурных людей лениво отмахиваться от них руками и возмущаться ртами. Они обращались с упрёком к водителю, но он делал вид, что не слышит. В подтверждение этому, он добавил звук на магнитоле. Старуха-цветочница отвечала улыбкой, выставив её напоказ, словно красавица голый зад во время эротической фотосессии.
– Это природа такая, – приговаривала она через стену булатных зубов.
Я начал подражать цветочнице – улыбался ей в ответ.
– У тебя кто-то умер, мальчик?
Я посмотрел на отца. Он отвернулся в окно.
– Я не знаю, – ответил я тихо.
Старуха-цветочница тяжело наклонилась и достала букетик рыжих цветов.
– Ты главное не тоскуй, мёртвые этого не любят. – Она протянула мне цветы.
Я крепко зажал их в ладони, ощутив прохладу воды на коротких стеблях. Всю оставшуюся дорогу отец не отрывал голову от окна.
На памятнике была другая фотография. На ней брат был какой-то более официальный. Насколько это возможно, когда тебе 12. Я сразу заметил сходство с тем парнем, висящим над телевизором; которого я съел. Тот портрет мне нравился больше, он там улыбался, а здесь просто смотрел перед собой. Казался старше. Сам не знаю почему, но он мне напомнил какого-то известного киноактёра и сразу понравился. Я больше никогда не видел эту фотографию. Только на надгробье. Наверное, родители строго условились между собой, что именно это фото будет связано со смертью, все остальные – жизнь.
Я увидел, что на могиле лежат цветы и аккуратно положил рыжий букетик рядом.
– Это твой брат, сынок. – Отец снял с лица очки с толстыми линзами, и положил их во внутренний карман пиджака. Он закурил.
– Брат? – Промычал я в ответ.
– Да.
Я пожал один из концов креста так, словно это была рука; накануне отец учил меня крепкому мужскому рукопожатию.
– Сынок, понимаешь, мы с мамой решили, что ты должен знать. У тебя был старший брат… есть старший брат. Понимаешь, сынок…
Никогда больше я не видел, чтобы кто-нибудь так плакал. Слова набухали слезами, не успев показаться. В попытке перебороть накатившие судороги, отец достал из нагрудного кармана платок. Я наблюдал, как его большой палец порвал плотную ткань; Горе водопадом покидало его тело. Отец в клочья изорвал платок в своих руках, словно тетрадный лист. Он так ничего и не смог сказать.
После этого мы никогда не были с ним близки. Я был сыном, он выполнял функцию отца. Наверное, в человеческой природе так заведено: сын не должен видеть отца слабым. Глупо; отцы слабее матерей.
Отец, которого я боялся в тот момент больше, чем случайного незнакомца, проводил меня до двери нашей квартиры, постучал и ушёл. Он вернулся спустя сутки. От него пахло алкоголем и желанием жить дальше.
Про брата я узнал от матери. Она показала мне фотоальбом и рассказала всё, что можно было знать пятилетнему ребёнку. По мере взросления я расспрашивал у неё про него. Она всегда отвечала, но строго давая понять, что это не лучшая тема для разговора: прятала взгляд и сразу искала, чем бы ей заняться. Я долго не понимал, как к нему относиться, пока однажды не расплакался во сне. Так получилось.
6
Отец проглотил мать и дом. Потом он засунул два пальца в рот, вырвал их обратно и жизнь продолжилась. Позывом к рвоте послужила румынская рубашка из чекового магазина. Мать купила две идентичные рубашки отцу на день рождения. Хороший подарок. Отец, как прилежный гражданин занашивал одну, оставив производственного близнеца на лучшие времена. Возвращаясь с работы, отец встретил на лестничной клетке дядю Толю. На нём была точная такая же рубашка, как и на отце. Смутились оба; отводили взгляды, бормотали проходные фразы под ноги. Дядя Толя передал привет маме – отец сделал вид, что не услышал. Дома второй рубашки не оказалось. В этот момент отец впервые испытал очень странное чувство – будто бы мёртвый положил руки на плечи. Это была ревность, но отец решил, что его просто продуло на сквозняке. Его бил озноб. Выпив чаю с малиной и закутавшись в пуховое одеяло, он стал поджидать мать. Расхаживал по прихожей, цитируя в голове Софокла. При малейшем шорохе в подъезде, глаз отца прилипал к дверному глазку; он чувствовал на себе ответственность Колумба, смотрящего в подзорную трубу. В квартире напротив дядя Толя проделывал тоже самое. Только малины у него не было, была водка. Тогда он был ещё холост. Мать внезапно появилась на лестничной площадке – она и по сей день сохранила эту беззвучную манеру ходьбы: будто не касается земли. Её появление выдал звон ключей. Отец прильнул к дверному глазку, старался не дышать. Пока мать подбирала нужный ключ, в двери напротив показалась голова дяди Толи. Он поманил к себе мать кивком головы; как вульгарную девку. Она пошла. Наверное, в тот момент отца больше обидел этот жест. Он не отлипал от глазка. Через пять минут замок на двери дяди Толи чавкнул, выпустив мать. Она достала косметичку и начала наспех подправлять макияж, оглядываясь по сторонам, словно карманник на рынке. Отец на цыпочках отошёл от двери и лёг в постель. Наиболее неестественно человек себя ведёт тогда, когда старается быть естественным. Мать улыбалась – отец улыбался ей в ответ. Впервые за долгое время. Они провели в улыбке и молчании весь вечер.
В ту ночь луна билась лбом об их окна. Мать проснулась от взгляда отца на себе. Он был весь в поту – его снова бил озноб. Оглушенные луной они долго смотрели друг на друга. Отец грузно поднялся с кровати, открыл сервант и достал ножницы. Мать видела каждое его движение; он знал, что она смотрит. Она шмыгала носом, пытаясь выдать слёзы за простуду. Отец поймал её лицо в свою тощую тень и попросил подняться. Она еле слышно промолвила «пожалуйста». Отец наступил коленом ей на грудь, вдавив тело в жёсткий матрас. Он начал обрезать матери волосы. Длинные рыжие кудри гасли в его ладонях. Отец был уверен, что срезает змей Медузы Горгоны. Уничтожив волосы, он начал покрывать её лицо поцелуями. А на утро они проснулись.
Через две недели дядя Толя привёз из села, откуда он родом, невесту и два ведра спелых абрикос. Он демонстративно представил невесту отцу и подарил фрукты. Мать с жадностью съела абрикосы. Ночью у неё скрутил живот. В больнице сказали, что виной не абрикосы, а беременность. Так получилось.
7
В день похорон брата шёл дождь. Поначалу люди его не замечали – они молча следовали за гробом длинной шеренгой; когда дождь превратился в ливень, человеческое взяло вверх – цветные зонты распустили свои бутоны. Те, у кого не было зонтов, побежали к газетным киоскам – покупали прессу подешевле. Они подставили газеты небу – напомнили богу о вчерашнем дне. Пьяные музыканты трубили в медные трубы, а парень с тарелками в руках и зрачками ангела в глазах, бил не в такт – он плакал. Дядя Толя шёл позади. Он чёрной точкой плёлся за процессией. Так, чтобы никто его не мог увидеть.
Кладбище было новым – мой брат стал третьим захоронением, хотя могил уже тогда было вырыто с запасом на несколько сотен. Городские власти ещё не успели положить асфальт, поэтому процессия периодически застревала в грязи. Женщины в туфлях на высоком каблуке отставали; болото засасывало их. Мужья разводили руками и называли своих женщин «дурами». Те, чья любовь была крепче нейлоновых колгот, брали своих жён на руки и несли. Моей матери это понравилось. Было в этом что-то от них прежних. Некоторые просто оставляли туфли, продолжая свой ход за гробом босиком, словно святые. Промокшие до нитки гробовщики стучали зубами. Старший из них, заикаясь, огласил, что пришло время прощаться с усопшим. Люди начали молча подходить к гробу. Их накрывало стеснение. Мать достала ярко красную помаду и принялась обильно красить губы. У неё сильно тряслись руки. Собравшиеся решили, что она сошла с ума. Мать опустилась над гробом и прошептала что-то на ухо брату, после чего начала наносить поцелуи на его лицо, словно музыкальных дел мастер наносит лак на законченный инструмент. Когда она отошла от гроба, мёртвое лицо двенадцатилетнего ребёнка было полностью покрыто отпечатками материнских губ. Люди в оцепенении замолчали. Только плохой музыкант с тарелками в руках продолжал плакать навзрыд. Мать дала знак рукой могильщикам. Гвозди олимпийской сборной нырнули в крышку гроба; слёзы вынырнули из глаз. По кладбищу разнёсся глухой стук дерева об дно могилы. Люди кидали горсти влажной земли на крышку гроба, будто порцию гороховой каши на тарелку. Дядя Толя набрался смелости и подошёл к могиле. Никто не набрался смелости ему помешать. Напротив, все расходились перед ним, становясь стеной живого коридора. Дядя Толя не стал бросать землю; он глубоко вдохнул дым сигареты и чуть слышно произнёс «пиздец».
После похорон мои родители почувствовали себя самыми одинокими людьми в мире. Возвращаясь с поминок, мать попросила отца купить мороженного.
– Он мороженное любил. Больше ничего не любил, – с грустной улыбкой произнесла она.
Они съели по три порции каждый. Придя домой, отец крепко обнял мать. Крепче, чем когда-то в молодости. Через девять месяцев родился я. Так получилось.
8
Не будучи христианином, дядя Толя ловко закинул на спину свой крест – будто мешок картошки. После гибели моего брата, он остался жить в той же квартире, хотя его семья и настаивала на переезде. Очень часто ему становилось стыдно просто так. Стыдно от того, что он есть. Это позволяло ему плавить на себе осуждающие взгляды. Он с интересом выслушивал версии произошедшего: что он был пьян, что он обещал переписать квартиру на моих родителей, лишь бы не сесть в тюрьму; даже были версии, что дядя Толя специально задавил ребёнка. В такие моменты он сильно бил людей по лицу.
После трагедии дядя Толя первый и последний раз в жизни зашёл в церковь, перекрестился левой рукой, за что получил замечание от священника.
– Поп, я ребёнка убил. Что делать теперь? – Дядя Толя пытался спрятать боль в своей простоте.
Глаза священника вылепили страх.
– Он случайно под колесо попал. Состава преступления нет. Несчастный случай, – дядя Толя всегда произносил эти слова в такой последовательности.
Священник дал наставления с дождём в голосе. Ни одно из них дядя Толя не выполнил. Во-первых, часть из них он не запомнил, а во-вторых, он не понимал, кому это может принести пользу? Дядя Толя был человек дела, а слова он не любил.
Жена его ругала.
– Раз священник сказал, то надо. Иначе в аду гореть тебе.
– Я сложа руки сидеть не буду, но ерундой этой заниматься не собираюсь, – парировал дядя Толя. – Если бог мужик умный, то простит меня и примет в царство своё. А если ему слова дел важнее, то мне и бога такого не надо.
На обратном пути после каждого своего рейса, дядя Толя заезжал в детские дома, что, как грибы после дождя, вырастали на пути. Он привозил детишкам угощения, подарки и никогда не забывал свой набор инструментов. Он работал и за плотника и за сантехника. Мог ясли сбить – мог душ починить. А в одном из домов даже крышу прохудившуюся заделал. На предложение остаться у них переночевать, дядя Толя ответил привычным отказом.
– Спасибо, родные, но меня семья ждёт. Через недельку свидимся, я вам краны поменяю.
В ту ночь он погиб – уснул за рулём и съехал с моста. Дядя Толя сгорел заживо вместе со своей «стальной коровой». Так получилось.
9
Мой брат был лучшим бегуном в городе. На области тоже брал первенство, опережая соперников на сотые доли секунды. Я – тюфяк. Мой брат был отличник. Я – троечник. Мой брат блондин. Я – брюнет. Несмотря на эти различия, между нами сохранилась одна рифма – характер.
Большинство учителей в школе относились ко мне с насмешкой. Они не верили, что я его родной брат. Преподавательница по физике даже назвала меня отродьем, когда я пытался читать реферат на очередную непонятную мне тему. В тот момент я испытал к ней жалость. Мне показалось, что она скучает по моему брату больше, чем я. Вообще должен признаться, что до подросткового возраста я не до конца понимал, кто все эти люди. Они с сочувствием хлопали по плечу, обнимали меня за шею, принимались рассказывать какие-то истории из жизни брата. Смеялись, подталкивая меня к копированию их реакций. Это было, как среди родственников, соседей, так и среди учителей. Сложнее всего мне пришлось с физкультурником. В нашей школе была целая династия – три поколения учителей физкультуры. Все они были без ума от моего брата, а я боялся прыгать через козла. У меня преподавал предводитель династии – отец, который курировал всем, что касалось спорта на территории школы. После очередного неудачного для меня урока, он зашёл в раздевалку и при всех сказал, что освобождает меня от своих занятий.
– Надеюсь, что тройка тебя устроит? Пожалей меня и других. Договорились, парень?
Я кивнул в ответ, чувствуя, как к спине начали прилипать насмешливые взгляды одноклассников.
Со следующего дня я начал самостоятельно заниматься спортом. Моя жизнь обзавелась строгим графиком – ранний подъём и поздний отбой – не хотел, чтобы кто-то меня видел во время тренировок. С одного подтягивания я за полгода дошёл до двадцати семи – рекорд среди одноклассников. Аналогично было и с отжиманиями и прочими силовыми упражнениями. Справедливости ради стоит отметить, что козёл мне так и не дался. Я до сих пор его боюсь.
Особенное внимание я уделял бегу. Я хотел попасть на соревнования.
Когда подошёл конец четверти, я пришёл на урок, чтобы сдать нормативы.
– Я не могу тебя допустить, у тебя не было нагрузок все полгода. Ты не готов, парень… – физкультурник буквально разбрызгивал слюни по учительской.
– По вашей вине.
– Не забывайся, парень. Я чту память о твоём брате, но это не означает…
– Если вы не допустите меня, я пойду к директору. И возьму с собой мать. Вы же знаете, на что способна моя мать, правда?
Он незамедлительно капитулировал, и уже через десять минут крепкий шестидесятилетний мужчина на моих глазах превратился в засушенную изюмину. Он нехотя записывал все мои результаты, которые претендовали на более высокий бал, чем было предусмотрено школьной программой.
Кульминацией его поражения послужил бег. Раньше он ставил меня на беговую дорожку с девчонками, но в этот раз я самостоятельно выбрал себе соперника – им стал самый быстрый парень из нашей школы. Я видел, как он о чём-то шептался с физкультурником перед забегом. Мне было плевать. Никогда я не чувствовал себя более уверенно.
Мы заняли позиции. За нами наблюдал весь класс.
На старт. Внимание. Марш. После моего рывка, физкультурник огласил фальстарт. Он настаивал, что у меня был заступ. Я улыбнулся ему в лицо и не стал спорить. Сказал, что это возможно, ведь у меня есть ноги, и я действительно мог заступить.
На старт. Внимание. Марш. На этот раз он остановил забег почти на половине дорожки. Одноклассники освистали такое решение. Предыдущие два забега лидерство в скорости было за мной, но я не обольщался. Было ясно, что они задумали. Мне это льстило. Меня воспринимали всерьёз.
– Так, ребята, извините. Вам надо разойтись. Вы можете столкнуться, понимаете? А мне за вас отвечать потом.
Я снова улыбался учителю в лицо. Коварно улыбался, как кошка после сметанного обеда. Он развёл нас на другие беговые дорожки.
На старт. Внимание. Марш. Ох, как приятно было это мгновение; моя футболка развивалась от встречного ветра, словно флаг, а под ней вздувшееся парусом сердце вело меня к победе.
Я переступил первым финишную черту. Это видел я, мой соперник, одноклассники и физкультурник. Нельзя сказать, что победа далась мне с лёгкостью. Во-первых, тяжестью в груди отражались первые два забега, во время которых мой соперник просто прохаживался по дорожке, а во-вторых, этот парень действительно умел бегать. Но это была моя победа. Так считали все, кроме физкультурника. На этот раз я не улыбался.
– Да бросьте вы. Все же видели.
Он не слушал меня. Он записывал в журнал данные секундомера, меняя их местами.
– Послушай, но ты же видел, – я решил обратиться к своему сопернику. – Подойди, скажи ему. Брось, ты же видел.
– Я тут ничего не решаю. – Он тупо развёл руками, но в его ответе чувствовался стыд.
Одноклассники что-то пытались доказывать физкультурнику. Кто-то из них даже выругался матом, но я уже не мог различить кто именно – я направлялся в раздевалку, вытирая футболкой пот и слёзы с лица.
Никогда не знаешь, где потеряешь, а где найдёшь. Соревнования должны были состояться через две недели. Накануне мне позвонил мой соперник и сказал, что очень сильно заболел. Даже покашлял в трубку для убедительности. Это означало, что я буду представлять школу на соревнованиях. Я спросил, знает ли об этом физкультурник. Он ответил, что это он и попросил позвонить мне.
Наша школа побеждала тридцать один год подряд на городских соревнованиях. Именно с приходом этого учителя мы постоянно выходили на область и занимали там призовые места. В этот раз ответственность лежала на моих ногах. Я очень удивился, когда увидел на трибуне своего школьного соперника по бегу. Оказалось, что совесть – это болезнь. Он сидел в последнем ряду с края, всем своим видом показывая, что его тут нет. Я помахал ему рукой, он отвернулся. Я улыбнулся про себя. Ко мне подошёл физкультурник, он пытался мне сказать что-то воинственное, что-то такое тошнотворно патриотическое. Я сделал серьёзное лицо, поиграл скулами для убедительности и заверил его, что не подведу.
– Я выложусь на все сто процентов, учитель, – не думаю, что мой голос звучал убедительно, но его это удовлетворило.
– Надо на 120.
– Сделаем, – сказал я и пошёл разминаться.
На старте выстроились десять участников – десять лучших бегунов города. Свисток прозвучал тише, чем я себе представлял. После бравурных речей тренеров и вздувшихся вен участников на разминке, я ожидал чего-то более оглушающего. Впрочем, мне было это абсолютно не важно. Я прошёл всю беговую дорожку пешком. Более того, я шёл в развалку, даже и не думая бежать. Иногда я принимался пародировать движения Майкла Джексона, но осознав, что они у меня плохо получаются, поменял лунную походку на беззаботную. Меня проклинали все: физкультурник, школьники, даже соперники освистывали меня, и только один человек искренне радовался моему поражению – мой заболевший совестью одноклассник. Он очень заразительно хохотал. Я никогда не забуду лицо моего физкультурника. Именно так выглядят демоны. Это единственный раз в жизни, когда я был рад видеть демона. Я установил антирекорд, который до сих пор не побили. Да и чего мелочиться – его никогда не побьют. В тот момент меня презирали все. Я улыбался свистящей толпе, как когда-то улыбался старухе-цветочнице. Это было приятно. Я победил.
В тот же день я пошёл на могилу к брату и всё ему рассказал. Я принёс с собой пива и сигарет. Налил ему в пластиковый стакан, а сигарету положил на памятник. Она тлела, словно кто-то и вправду затягивался. Не знаю, есть ли жизнь после смерти. Надеюсь, что да. В противном случае ему не разрешили бы выпить со мной пива и выкурить по сигарете. Он же умер в 12. Мне показалось, что на его серьёзной фотографии появилась улыбка. Я улыбнулся ему в ответ.
Родители не поняли моего поступка. Так же, как и дирекция школы. Со скандалом мне разрешили сдать экзамены. Это не составило труда, я и так не особо претендовал на что-то. На свой выпускной я тайком перекрасился в белый цвет. Волосы получились жёлтыми и жёсткими, как солома. На рассвете я пришёл домой, разбудил мать и попросил постричь меня наголо. Она сделала это молча. Я поцеловал её и пошёл спать с колющимися волосами по всему телу. Несмотря на дискомфорт, сны обрушились, как только голова прислонилась к подушке.
После моих полугодичных интенсивных тренировок у меня обнаружили в желудке грыжу. Так получилось.
10
– На следующий день после похорон твоего брата мы проснулись от сильной боли в горле. Оба сгорали от температуры. Сынок, это спасло наш брак. Твой отец до самой своей смерти считал, что нас сплотила потеря ребёнка. Абсолютная чушь. Мы не могли друг друга видеть в те дни. Всех остальных вообще хотелось убить. Боль в горле. Вот, что спасло нашу семью. Твой отец снова стал за мной ухаживать, а я просто лежала и вспоминала, как это было раньше. Чтобы вернуть былое счастье, нужна одна маленькая неприятность. Твой отец был очень слабым человеком – проститутка с осанкой генерала. Да, да, сынок. Не обижайся на меня, но это правда. Среди его поступков не было ни одного, о котором можно было бы вспомнить без стыда… но я вспоминаю каждый прожитый с ним день с гордостью. Меня это безумно привлекало. Он каждый раз обещал сделать что-то мужественное, и каждый раз у него это не получалось. Помню, когда я уже была тобой беременна, мы с ним спорили, должен ли ты знать о брате или нет. Я не хотела, чтобы ты знал. Мёртвым – мертвое, живым – живое. Он багровел от одной мысли, что я допускаю такую возможность. Твой отец рвал и метал. Называл меня дурой и даже чуть не ударил. Помнишь день, когда вы вернулись с кладбища? Когда ты ездил туда в первый раз.
– Да, мама, конечно, помню.
– Как же я была счастлива в тот день. Я увидела тебя в парадном и всё сразу поняла. Я испытала радость, что твой отец снова не решился на мужской поступок. Если бы он это сделал, я бы стала ему не нужна. Понимаешь?
– Нет, мама, не понимаю. Отец всегда казался мне строгим.
– Да, он таким казался, но никогда таким не был.
– Ма, вы хоть любили друг друга?
– А как же?
– И как же вы любили друг друга?
– Сильно, сынок. Так больше не любят. Вот так у нас получилось.
11
После школы я поступил в цирковое училище.
– Туда ему и дорога, – шутливо роняли мамы и папы одноклассников в разговоре с моими родителями.
Я стал клоуном. Под куполом цирка встретил акробатку Аню. Первые две недели мы целовались, пока губы не потрескались, а потом поженились. На свадьбе были только мы. Это же наша свадьба, зачем нам кто-то ещё? Сидели в парке, отражались в глазах друг друга и пытались пить шампанское. Вкус алкоголя быстро надоел, мы и так были пьяны, поэтому единогласно решили запивать любовь персиковым соком и заедать миндалём. При малейшем прикосновении друг к другу голова начинала кружиться. Каждый раз, как в первый раз. С Анечкой мы не виделись перед выступлениями – ей необходимо было следить за равновесием. Жутко скучали в эти промежутки времени. Как-то раз, вместо привычных щёк, я поцеловал Аню на ночь в живот. Через девять месяцев родился сын. Я долго не верил. Даже не произносил свои мысли вслух. Не решался. Поехали навестить с Анечкой и малышом моих родителей. Они тоже вначале не поверили, но потом пришлось. На моих руках был мой маленький старший брат. Те же глаза, рот, губы. Тоже выражение лица. Я сразу узнал этого парня. Недаром съел его фотографию в детстве. Я долго плакал. Потом долго смеялся. Нам было весело: маме, папе, Анечке, мне и нашему сыночку. Здорово, что так получилось.
