Если идти по здешней гравийной дороге и зелёному взгорку, обсаженному соснами, то попадаешь в богатый одиночно стоящий дом. Хозяин его ездил и ездит по свету, больше из края в край страны, принимает и посещает друзей, под старость лет завёл детей, сам ухаживает за садом и огородом – успевает многое. У него большая библиотека – он ещё и любит читать, а книги сейчас валяются везде на мусорках, и даже оттуда он натаскал много чего. Он ещё, о ужас! Дружит с художниками и покупает у них картины. Дружит он и с банкирами, но это слишком ординарное. Ограничимся ужасом.
Однажды к нему приехали поработать вологодские художники. О таких говорят «симпатичная пара». Жена мужу в дочери годится, и живут они очень дружно, каждый в расцвете своего. Пишут полотна они так похоже, что впору одному дописывать за другого. Такая живопись, как у них, требует скорости мышления, основана на импровизации. Например, если он – она пишут берёзу над озером, то эта берёза будет похожа на парус, и никто не признает за ней берёзу, если не стоял рядом и не следил за письмом. Любой объект эти художники очень быстро превращают в нечто весьма отдалившееся от оригинала. Стены хозяйского дома завешаны больше спокойной пространственной реалистической живописью, но хозяин принимает и авангард.
И тут в этот дом приезжают ещё гости, две женщины, две сестры. У них у каждой своя история. Одна делится своей историей со всеми, умеет рассказывать её очень интересно. Вторая никогда ни с кем не делится своей историей, разве вскользь и односложно. Вот второю-то мы и займёмся. Тем более, что первая быстро уехала обратно в город на своём тёмно-коричневом БМВ-внедорожнике, она была за рулём в этой поездке. А вторая осталась.
Ей была выделена большая комната с двумя медвежьими шкурами на полу, выходящая окнами в тайгу. Дом сложен из очень толстых сосновых брёвен, так что, и он, и тайга родственны между собой. В комнате было четыре лежанки и гостья выбрала одну, ту, что находится в сумрачном углу подальше от окон. Зовут её саму очень таинственно – сумрачно: Нора, с ударением на первом слоге. Тёмно-бурые медвежьи шкуры, мощный бревенчатый дом к её имени очень подходят. Но она одна. Она выходит на улицу послушать музыку через наушники. На улицу выходить для этого необязательно, да ведь музыка призвана литься прежде всего в пространство, в уши – это уже второе дело; пространство перед Норой открывается безмерное. И тут наступает ночь.
И Нора ложится спать в кромешную темноту и в тишину, но не может уснуть. Днём она многие вопросы обсуждала со всеми, кто встречался ей в доме: с художниками, с хозяином, с его детьми (хозяйка отсутствовала), собирала грибы и ягоды там, где можно повстречать живого мишку, купалась в очень холодном озере. Но сон всё равно не идёт к ней. Накатывают мысли-воспоминания, среди которых преобладает одна, лишающая его. Три года назад Нора получила за одну свою работу хорошие деньги, но её друг почему-то тогда был в едва скрываемых ярости и гневе, очень сильно ими стукнул её подсознание. Другие неприятности и раны жизни давно отошли и потускнели, а от этой она избавиться не может. Нора ворочается на уютной по качеству лежанке и, поняв, что не заснёт, сначала пьёт успокоительное на травах. Оно не приносит сон. Другого нет, и тогда Нора в почти кромешной темноте (чуть достаёт свет одинокой лампочки над входом вписанной в гору бани) опускается на медвежью шкуру с её густой шерстью и начинает делать гимнастику. Она иногда приносит ей сон своей размеренной однообразной ритмичностью. Делать её надо долго-долго, пока состояние усталости тела не вытеснит все мысли.
В этой комнате художники положили большой записанный холст, он просох и краской от него уже не пахнет. На нём в очень условной манере написаны поля и дали средней полосы России. Художники работают современно, но они русские, им нравится необъятность, главное достояние русской ментальности. Когда Нора зашла в комнату, чтобы занять её, художники тоже зашли, прибрать холст, чтобы он не мешал Норе. Она стала помогать им: одну медвежью шкуру закинула на лежанку, а вторую отодвинула к стене, полусложив. Художнику-мужу это не понравилось, он увидел в этом неуважение к медведю, который когда-то носил эту шкуру. Ту, что Нора забросила на лежанку, он разгладил, а ту, что Нора полусвернула, развернул.
И теперь Нора, оказавшись со своей гимнастикой на шкуре, давай сначала просить прощение за это у медведя, словно была полупомешанная. Шкура была с объёмным черепом и приоткрытой зубастой пастью. Просила прощения Нора без искреннего чувства, будучи поглощена и расстроена тем, что достаточно давняя история снова не даёт ей уснуть и снова сердит её, и тем, что она не может изжить её. Разве не было после этого никаких событий и других расстройств?
Много чего было ещё. Но это, краткое мгновение с гневом-яростью друга, оказалось некой точкой невозврата к прежней внутренней жизни. Если разобраться, то и раньше ничего не было, кроме расстройств, но всё другое отдавало условностью, подобно лежащему где-то в темноте комнаты холсту с пейзажем.
Уснуть Норе помогает одно упражнение. День приносит большую нагрузку позвоночнику, сон и горизонтальное лежание дают ему отдых. Нора опускается на четвереньки, и позвоночник занимает горизонтальное положение. Вцепившись тонкими пальцами в густую шерсть шкуры, Нора начинает ритмичные покачивания: то, словно бодаясь, она устремляет голову вперёд, то садится на голени, подаваясь назад. Можно представить, что она едет на медведе по ночной тайге. Нора приговаривает: «Не сердись, миша, не сердись». Упражнение она проделывает четыреста пятьдесят раз (она ведёт счёт), и у неё устают запястья рук – опорные.
Нора поднимается и пьёт родниковую воду, нащупав стакан с нею на столе и запнувшись о шерстистый череп. Снова ложится на лежанку, ей теперь очень хочется спать. Но сердце, не отдыхавшее ни минуты часов двадцать, а сутками ранее отдыхавшее часов пять, теперь бьётся гулко с отдачей в уши, мешает сну. Нужно ждать, когда оно успокоится. Нора приговаривает: «Приди сон, а во сне слон, на слоне дом, в доме сон». И так далее. Наконец, сон забирает её. Ей снится следующее.
Она на медведе приезжает в Москву, оказывается в некоем учреждении, заполненном людьми. У неё дела. Неожиданно рядом с ней и с другими людьми оказывается её друг, которого она не ожидала увидеть. И друг говорит ей: «Останемся вдвоём». Он изменился, стал ниже ростом и плотнее, чем-то, довольством, стал похож на препротивного депутата городской думы Кронина. «Останемся, – говорит друг, – хотя, вообще-то, я спешу». От него веет чем-то старознакомым и, несмотря на изменившуюся внешность, Нора принимает его слова. Входят и выходят люди, ничего не понимая и не оставляя их одних. Тут, поскольку во сне бывает сумбурно, к помещению, где они видят друг друга, вдруг пристраивается душ, и можно укрыться в нём; то появилась застеленная кровать, а на ней сидит толстая полуодетая женщина. То вдруг Нора на какие-то мгновения оказывается у давно не посещаемых родственников матери, видит мать и её сестру молодыми и отрез красивой ткани на диване рядом с ними. Оказывается, что этот отрез – подарок бабушки Норе. Как же так? Бабушка умерла лет десять назад. Происходящее объединяет знойный летний день; за пределами сна на дворе июль-месяц.
Нора оказывается снова в некоем кабинете при учреждении, заводе-цивилизации. По-прежнему входят и выходят люди, по-прежнему друг ждёт Нору. Снова они ждут, когда все люди, мужчины и женщины, уйдут и оставят их вдвоём. Друг порядочно взмок, но он не двигается с места, хотя сразу сказал, что у него в обрез времени. Они ждут, наконец какой-то парень берёт в руку ключ и говорит: «Мы уходим, а кто вы? Я замыкаю дверь, выходите».
Нора просыпается, сердце её снова бьётся учащённо. Она прикладывает к его области тёплую ладонь, словно бы согревая и успокаивая; прикладывает, отодвинув обнажённую грудь. Ей жарко, пусть в полуоткрытую форточку сквозит холодный таёжный воздух. Она без ночной рубашки и откидывает одеяло. Сердце чуть успокаивается. Нора опускает ноги на медвежью шкуру, снова пьёт успокоительное, прежде в темноте снова запнувшись о шерстистый череп; снова засыпает ненадолго.
Проснувшись, смотрит на часы: семь утра. Итак, в общей совокупности часа четыре с небольшим она была в состоянии сна. Неплохо. Здесь главное, чтобы состоялась фаза глубокого сна, спутником чего является сновидение. Нора лежит ещё сколько-то. Спят художники за стенкой: они приехали из другого часового пояса, там ещё настоящая ночь. Нора спускается вниз по широкой и удобной деревянной лестнице в большую гостиную. День начался и надо позаботиться, чтобы следующая ночь не обошлась без сна, иначе не выдержит сердце.
Тут приезжают новые гости, две очень шумные семьи; парни, столичные студенты на каникулах, заносят тяжёлые ящики с продуктами, их девушки, тоже студентки, тоже заносят что-то, у родителей пакеты с алкоголем на разные вкусы. Глава одного семейства, высокий голубоглазый и белолицый мордвин (не сообщи он этого между делом, Нора бы не знала, что он нерусский) начинает разжигать во дворе жаровню и готовить шашлыки, а второй, очевидный монголоид, сообщает, что он сегодня решил напиться, открывает бутылку «Хеннесси», наливает себе и своему приятелю, занятому шашлыками, уходит на свежий воздух. Жёны беседуют с хозяином, студенты растекаются по местности, изучая её. Но вскоре обеденный стол занимают гора шашлыков, горки ржаного хлеба и огородной зелени, разномастные бутылки, начинается дружная пирушка. Нора сидит за общим столом отстранённо. Она молчит и очень редко вставляет реплики в общий достаточно хаотичный разговор. В центре внимания остроумный и эрудированный художник-муж и одна громогласная гостья – главный врач академической поликлиники. Художник беседует со студентами о кризисе образования, подсказывает им, где ещё сохранились неплохие факультеты. Студенты задают ему много вопросов, а родители внимательно прислушиваются к беседе, озабоченные будущим своих чад. Затем гостья-врач жалуется на переутомление и пациентов, в последнее время ставших определённо умалишёнными; вторая женщина поглощена идеей своего мужа крепко напиться. За хозяйскими детьми приезжает мать, она не заходит в дом и увозит их в город; отец, сдавший вахту жене, и после этого выпив граммов сто самогона, покидает компанию, уходит отдохнуть.
Отчего же, если речь идёт о художниках, то надо произносить слово «ужас»? Скорее всего потому, что сколько-то лет назад местный гениальный художник Тройкин встречал посетителей своей мастерской голым и с топором, но, насколько помнится, это касалось только посетителей-иностранцев.
День за огромными панорамными окнами сырой и мрачный, ветер прохаживается по верхушкам деревьев, те шумят ровно, единообразно. Но, может быть, таким издалека может показаться и разговор гостей за большим столом.
14.08.21
