Тучи над Вселенной

Элеоноре, с ее чудесной прозрачностью.

Он уже выходил за дверь, когда в номере зазвонил телефон. Отвечать не хотел, но это могли звонить из театра. «Алло…» В трубке возник запинающийся от волнения женский голос, поразивший строем слов. «Извините, я без звонка, экстренным экспромтом!» Она представилась, но он тут же забыл её имя. Заведующая библиотеки имени Алексея Толстого… Или Льва? Он забыл и это.

Предвкушая горячий кофе в ресторане, он застонал про себя. Предвкушая вкусный завтрак. Предвкушая флирт с хорошенькой официанткой… Вместо всех этих предвкушений, он стоял сейчас посреди захолустного номера и слушал путанный сюжет о своей возможной встрече с читателями. Заведующая «случайно узнала», что «столичный драматург приехал в Курган», и в этой связи «они очень бы хотели…» Он пробормотал что-то невнятное в том смысле, что должен быть в это время в театре. Но она твердо и, одновременно, стеснительно настаивала. Чтобы закончить беседу, соглашаясь, он записал на салфетке номер телефона библиотеки и адрес. Они условились о времени. «Плюс-минус…» – «Мы будем вас ждать весь день, сколько потребуется!»

Он спустился вниз, в ресторан гостиницы, с удовольствием отмечая, что боли в колене почти нет. Интересно, это нормально, когда в сорок три года у тебя болит колено? В ресторане ощущался запах столовой. К нему обессиленно пододвинулась пышная пожилая дама, и сюжет про флирт стал недоразумением. Не ответив на его приветствие, дама приняла заказ – кофе, яичница – и удалилась, изображая физиономией оскорбленное превосходство. А он подумал о том, что жизнь с утра опять не стала судьбой, зря он согласился на эту библиотеку. Хоть бы библиотека была имени Льва Толстого, так нет же, и в этом не повезло – именно этот Толстой оказался Алексеем. Или он опять что-то напутал? Путаю отношения, места, слова, и не научившись отказывать, отодвигаю вероятные неприятности вместо того, чтобы не попадать в них…

Кофе был среднего рода. Они использовали не фильтрованную воду, налили из-под крана. Кофе не спасли ни сахар, ни сливки. Он торопливо доел яичницу, расплатился и вышел вон.

До театра было два шага, и он прогулялся, с любопытством разглядывая диковинную своей открытостью и неспешностью жизнь небольшого города. Даже уличные собаки, провожая подозрительными взглядами явно заезжего, выглядели вальяжными.

Через год ты изучил бы здесь всё до последнего угла. Побывал бы, примелькавшись, на живописных выставках всех местных неудачников. Примелькавшись, пересмотрел бы все спектакли местной труппы. Пережил бы два-три простейших, непременно публичных любовных романа, которые вряд ли бы закончились пикантным послевкусием провинциальных рассказов. И снова – этот же круг. И опять. И затем. До ямы…

В театре было пусто и гулко. Пахло как в присутственном месте – влажной свежей побелкой. Он вспомнил свой отвратительный утренний кофе и тут же дала о себе знать боль в колене. Дурное настроение усиливает боль в колене. Надо быть счастливым, и тогда у тебя ничего не будет болеть, и ты будешь жить вечно. Но отчего-то все наладились умирать…

Его неожиданно взяли под руку. Он вздрогнул.

– Мы ждем вас, – она улыбнулась ему, – я Элеонора, а вы… это вы? С приездом!

– Да, это я, – сказал он, сердясь. – Здравствуйте!

Когда он заглянул в серые пронзительные глаза Элеоноры, ему стало не по себе. Есть женщины, «чуть за тридцать», которым бессмысленно лгать, даже и правдиво. Ты перед ними – мальчик на ладони. У неё была светлая, вызывающе криво подстриженная челка. Подвитыми кончиками волосы осторожно касались её стеснительных плеч. Приторные кремовые губы соответствовали цвету волос. И припухлая нижняя губа, оспаривая правду умных глаз, выражала лживое высокомерие. Черные брови вроде бы подтверждали: «Я настоящая блондинка», но красные туфли? К простому белому платью? К чему этот красный цвет?

Увлекая и направляя его, Элеонора стала горячо говорить про «первый опыт работы с современным столичным писателем», который, «как первая любовь».

Сдерживаясь, он вздохнул. Впрочем, голос у неё был приятный. Еще у нее была «рукоположенная» талия, – подумалось именно так – которая подчеркивала чуть избыточные «рукопожатные» объемы груди и бедер. И это «чуть» было так восхитительно…

Рука Элеоноры нежно, но одновременно сильно сжимала его руку, усиливая нажим на ключевых словах: «впервые», «любовь», «непременно». Эта рука давала какую-то надежду на промельк будущего, еще не всё было, ещё что-то случится. «Непременно!»

Застолбив финальную фразу твердым восклицательным знаком, Элеонора расчетливо завела его по длинной дуге в открытую настежь дверь кабинета главного режиссера. У него возникло ощущение, что совсем недавно дверь с треском распахнули мощным пинком ноги с криком: «Долой!» Или: «Ах вот как?!» Или: «Уж я вас всех тут!» Пожилой, но главный, видимо, жил в глубокой осени семидесятых годов двадцатого века: тонированные очки, свитер-водолазка, кожаный пиджак, американские джинсы из Польши, шахматный порядок белых негнущихся сандалий и черных носков. И не жарко ему в этой пиджачной коже?

– А вот и наш автор!.. А это… – Элеонора представила их и у неё возникли избыточные интонации самодеятельного театра.

– …но, думаю, меня можно называть просто Глеб! – задумался Глеб Петрович, безвольно пожимая руку. Затем добавил в сомнениях: – Режиссер. Диктатор. Главный.

Диктатор Глеб незамедлительно снял пиджак и начал говорить что-то занудное о его пьесе. «Призраки жизни» – хорошее название, но может быть, подумать о другом? Мне бы хотелось, чтобы в названии было нечто масштабное, большое, скажем, слово «Вселенная».

Сесть не предложили. Кофе тоже. Они «по-простому» расселись в огромных, неприятно заскрипевших креслах, затянутых заскорузлым потертым дерматином. Он подумал, все театры в Москве делятся на две части: в одних предлагают кофе, в других нет. Театры, где дают кофе, делятся, в свою очередь, на две другие части: в одних кофе варят на фильтрованной воде, в прочих наливают воду из-под крана. В Кургане, видимо, такая же история…

Элеонора, не мешая «разговору мужчин», подошла к окну и с неприятным треском распахнула створки. Вздрогнув от неожиданности, он прищурился, солнце бесстыдно просветило её тонкое платье, и он увидел мельчайшие детали белья. Белые трусики в крупный алый горошек и тугую полоску бюстгальтера. Обмирая, он мгновенно соотнес: красные туфли и алый горошек. Но это было слишком артистично для актрисы из провинции.

Выгнув спину, Элеонора выглянула в окно. За окном шел ленивый полив газона, сопровождаемый добродушным матерным диалогом «технических работников». Мат и режиссерские слова «о высоком стиле постановки» слились по-русски, естественным образом. Намертво задавливая истерику, он кивал главному режиссеру, который, явно проигрывая в убедительности заоконной обсценной лексике, продолжал бубнить что-то скучное про работу «над образами», про «рисунок роли», про «сверхзадачу». У Глеба Петровича вышла сомнительная «сверхзадача».

– Да, Глеб… Петрович! Да, разумеется. Да, непременно. Да, конечно. Да, верно!

Элеонора медленно развернулась на носках и скрестила ноги. Улыбаясь, она смотрела ему в глаза. Он попробовал произнести про себя «Эля». Скрестив руки, Эля элегантно поправила свою весомую грудь. Нет, не может быть, чтобы такая Эля спала с таким «сверхнезадачливым» Петровичем. Диктатором. Она умница, а он болван. Однако, «на театре» всё возможно. А хотя бы даже и спит, что с того? Будто я не делил актрис с режиссерами. Она знает, что у неё просвечивает платье? И часто она так встает у окна? Скрещивая ноги, скрещивая руки…

Ему захотелось как можно скорее закончить пустой разговор о пьесе. Захотелось пойти с Элей в лучший местный ресторан. Захотелось накормить её сладким. Захотелось соблазнить интонациями. Захотелось обнять её за… Рассматривая Элеонору краем глаза, он выбрал. Затем ввернул несколько глуповатых в своей напыщенности фраз о «мастерстве режиссера», об особой «атмосфере сцены», ещё что-то им не запомненное, но такое же бессмысленное. Глеб Петрович, услышав знакомый «птичий язык» встрепенулся, просветлел лицом и, скрипя дерматином кресла, выпрямил спину.

А он, заканчивая свою небольшую «театральную» речь, подумал о том, что надо попросить Элеонору проводить его. До выхода из театра? До гостиницы? О, черт! Он вспомнил, встреча с читателями в библиотеке, будь она неладна! Зачем я только согласился?! Взять Элю с собой? С чего? Похвастаться хоть и «библиотечным», но успехом? Почему ты решил, что ты переспишь с ней? А почему нет? Но, возможно, она замужем! И что? Как будто это когда-то останавливало тебя.

Внезапно ожившим паралитиком Глеб Петрович вдруг судорожно изогнулся в кресле и из загадочного места джинсов вытянул за цепочку огромные замысловатые часы с крышкой. Тихим щелчком крышка завершила аудиенцию.

– Идемте, – Элеонора кивнула ему, – я провожу вас.

Он с облегчением поклонился и пожал по-диктаторски вялую ладонь Глеба.

«До встречи, Глеб…» – «И я…» – «…Петрович!» – «И мы…» – «Читатели ждут!..»

Выходя, он мельком увидел, Глеб Петрович снова напяливал жаркий пиджак, самоотверженно и напряженно думая о своём месте в искусстве и, вероятно, во Вселенной.

Они шли по коридору театра, и она уже не поддерживала его под руку. Не касалась. Не направляла. Не сжимала. И опять у него испортилось настроение. И опять возникла боль в колене. Ведь все должны меня любить. А мало того, что любят не все, так у меня ещё и колено ноет.

Он хотел предложить ей поговорить «о рисунке роли, скажем, в…» В этом месте она должна была назвать их лучший ресторан. «Да, именно там!» Нет, о «рисунке роли» ей сейчас говорить нельзя. Она – несчастная умница, потому что живет в провинции, а это не её глубина, и Эля это понимает. Ей надо сказать нечто любопытное. Настоящее. Удивительное. Что повлечет за собой вечер в ресторане. И, возможно, напряженную ночь. Или даже продолжительные отношения. Надо ли мне это? Да откуда же я знаю, что мне надо? Да откуда я знаю, что именно «может повлечь»?

Он мгновенно перебрал в уме обкатанные «сюжеты для девушек»: кофе по-королевски, рецепт из средних веков; поездка в Японию, исчезающие иероглифы на теплом асфальте, написанные водой; модный московский режиссёр, его приятель, расставшийся со своей женой, ради молодого актера. Не то. С умной Элеонорой это не пройдет. Его лоб покрыла испарина, дверь расставания была совсем близко, для него вдруг стало жизненно важным сказать ей нечто необыкновенное.

– Бог – мой свет, – в страшном внутреннем напряжении он твердо выговорил эти слова.

– Что? – нахмурив брови, она всё же улыбнулась.

– Мне нравится ваше имя. Бог – мой свет. Суть имени Элеонора.

– Ах вот что…

Они вышли из театра. Элеонора вызвала такси, и, в ожидании, они благожелательно поговорили «ни о чем». Так разговаривают пока не близкие, но друзья. Нейтральные фразы о погоде, настроениях, планах. Каждый думал о другом. Такси подкатило быстро, то есть не вовремя. Ему не хотелось ехать. Ей не хотелось, чтобы он уезжал, он понял это.

– Читатели ждут, – сказал он с неявным сожалением.

– Вам это необходимо, – сказала она понимающе.

– Позвоните мне, – торопливо сказал он, усаживаясь в такси, – если… – он не договорил, давая ей возможность самой придумать причину.

Прощаясь, Элеонора вдруг приложила свою ладошку к стеклу дверцы. Он ответил, «приложив» к её ладошке свою ладонь, единение на мгновение – это было почти признание в любви через стекло. Машина тронулась.

Может быть, мне позвонить самому? Пригласить её в этот убогий ресторан при гостинице? Где, снисходительно кривя губы, нас обслужит полная хмурая дама, уверенная в своем превосходстве? Попросить «показать мне город?» И выбрать ресторан приличнее? Неужели она сознательно подобрала туфли под цвет белья? Неужели эта мизансцена у окна была просчитана? Для него?.. Чушь! Это случайность… Или нет?

Приятно отвлекаясь от волнующего, – сладкое обдумаю позже, – он сосредоточился на предстоящей встрече, на возможных вопросах читателей. У него уже был небольшой опыт общения с читающей аудиторией. Но это была московская публика… Как он нашел Курганский театр? «Наше театральное будущее – это провинциальные театры» Как он нашел Зауралье? Курган? «Чудесный край! Замечательный город! Только очень жарко, ветрено и много пыли». Нет, про пыль я не скажу. Обязательно спросят про вдохновение. Все спрашивают. На этот случай он приготовил типовую фразу про капризную музу, у которой нет графика посещений.

Он вынул салфетку с номером телефона библиотеки, достал сотовый телефон, позвонил в библиотеку, сообщил, что подъезжает. Мысли об Эле не давали покоя. Он опять приложил свою ладонь к стеклу дверцы, пытаясь что-то почувствовать или хотя бы понять. Глупо. Как глупо про музу…

У входа в библиотеку его встретила заведующая – неразборчиво одетая, энергичная женщина лет пятидесяти с крупными розовыми локонами на голове, в модной и дорогой оправе на хищном носу. Оправа была такая модная и дорогая, что заведующая, обращая внимание, без конца поправляла её руками. Так и не вспомнив, он не стал переспрашивать имя заведующей – было неловко.

Они зашли в большую комнату, похожую на класс. Усаживаясь за шаткий стол, он огляделся. И понял, отчего так нервничала заведующая библиотеки. Аудитория была демографически наглядная: восемь бабушек и один старик. Провинциальные многоопытные пенсионеры с равнодушным любопытством рассматривали столичного, но явно незнакомого им драматурга. Запинаясь, покрасневшая заведующая представила его. Оберегая стол, осторожно привстав, он поклонился.

Недоверчиво спрашивали про погоду в Москве. Про цены. Про то, «скоро ли будет худо?» Он отвечал, как мог. На ироничный вопрос явно интеллектуальной старушки «Почему он никому не известен?» не нашел что сказать, кроме банальных фраз о трех извечных загадках: смерть, любовь и успех. При упоминании о смерти аудитория оживилась. Горячо вспомнили своих недавно похороненных «знакомых и друзей». Бойкие пенсионеры, вероятно, не догадываясь, почти процитировали классика: «Они уже там, а мы сейчас будем чай пить!»

И действительно, принесли электрический самовар, укутанный клубами настоящего пара, сахар и разнокалиберные чашки. Он с ужасом понял, предстоит «неформальное общение».

За чаем он узнал о том, что «из повестей и романов» пенсионеры «в основном» читают «с помощью лупы» коммунальные платежи, счета за телефон и «когда расписываемся за пензию». Он узнал также, что они смотрят «по телевидению» все ток-шоу, особенно «Поговорим о любви». Кроме этого, были вспомнены сериалы: «Две стороны одной Аллы», «Шпалы удачи» и «Комбайны идут диагональю». Словом, живут отлично, «подольше бы». В финале его напутствовали: «Главное, чтобы ничего не менялось».

Отчасти завидуя пенсионерам, он вышел из библиотеки в неясном настроении. Эти библиотечные библейские старики, прожившие как они смогли, доживали спокойно, достойно, без надуманных, отвлекающих от жизни страстей. Кому и зачем была нужна эта забавная «встреча с читателями»? Пенсионерам? Заведующей? Мне? Вероятно, всем. Для полноты жизни. Он решил было вызвать такси. Передумал. Побрел на звуки железнодорожного вокзала, гостиница была где-то рядом.

Он не знал, хочет он сейчас видеть Элеонору или нет. Хочет, но позже. А повод? Обсуждение её роли, чем не повод? Резкий порыв ветра взметнул столб пыли, он зажмурился. Пожалел о такси. Огляделся в поисках адреса на доме или какого-то явного ориентира, но вокруг были только пыль и ветер, звонить в такси было бесполезно. Ладно, доковыляю до вокзала, там вызову.

Внезапно осознал – он не один. Рядом – шаг в шаг – трусил непредставленный никем пес средних размеров и «средней» же породы. Строго соблюдая дистанцию несуществующего поводка, пес шел так, будто они были родные. У него было серьезное, даже трагическое выражение собачьей физиономии и мудрые глаза ничего не просящего бездомного. Дружной одинокой семьей они прожили пару кварталов. Исчез пес так же неожиданно, как и появился, вероятно он раньше него понял – не возьмут…

Подумалось о том, что старость подбирается одиночеством незаметно, старость не смотрит на молодых актрис в твоей постели. Жизнь постепенно разрушается болью в колене, равнодушием к работе, бездомным псам и женщинам, изменяющим лысеющим затылком…

Он вскарабкался по крутым ступеням подрагивающего железнодорожного моста. На мосту задержался, выравнивая дыхание и наблюдая медленное движение лязгающего суставчатого тела грузового состава. Небо потемнело, вероятно, ожидался дождь. Оглядевшись, осознал новое название пьесы, которое пришло само собой, и понял, до гостиницы рукой подать. Дойти? Осторожно спускаясь с моста, он прислушался к боли в колене. Или всё же вызвать такси?

Засекая время, посмотрел на часы…

Три года назад он расстался с последней своей девушкой. Жил один. Немногочисленные друзья по пятницам. Родители по субботам. Тексты. Театр. Музыка. Прогулки. Записная книжка и кофе в кафе на Чистых прудах. Мягкое porno «на ночь глядя». И всё вроде бы было хорошо, покойно. Но не хватало взгляда серых глаз, надменности нижней губы, ароматов светлых волос. Не хватало бретельки прозрачной ночной рубашки, соскользнувшей с зябкого плеча. Он представил утреннюю Элеонору… Хорошо проведенная ночь проверяется только неиспорченным утром. Наверное, им было бы хорошо и утром. И ещё одним утром… Но быть вместе – это уже другой сюжет. Это шлейф её прошлых судеб: её родители, её город, возможно, её ребенок. Он вздохнул. Ещё совсем недавно жизнь дарила удивительные приключения, кажется, это называлось молодостью. Сейчас, как ему казалось, всё было предсказуемо, а потому – скучно до пошлости. Последняя любовь, бросая его, бросила на прощание: «С любой девушкой ты будешь один», но, к счастью, пока ещё было множество единственных способов проверить её правоту.

До гостиницы он дошел за двадцать минут. Колено почти не болело…

(Москва – Курган, библиотека имени Толстого – Москва, лето 2016, май 2017 г.)