Как-то раз играли мы в карты.
Собственно, не как-то раз, а в ночь с субботы на воскресенье под ноябрьские праздники в доме моего старинного друга Павла Ивановича Варламова. Расписали пульку, разлили Jack Daniels и принялись понтировать. Нет, ни штосс, ни фараон за нашим столом не ночевали. Обычно дулись в преф, редко в тысячу или очко, а понтировать – просто смешное слово эпохи доисторического материализма.
По традиции играли вчетвером, но в тот вечер к нам присоединялся штымп по имени Александр Викторович Рашевский. Наши холостяцкие оргии он посещал не часто, однако в тот вечер именно он стал причиной всего, что произошло тогда и после.
Было так.
Миша Карпов по своему обыкновению продулся первым: проиграл родовое поместье и фамильные драгоценности. Шучу, шучу. В нашей вегетарианской компании больше десятки не проигрывается. Если бы кто попытался поставить дачу или машину, я первый этому олуху подал бы стакан воды, но к счастью, среди нас больных нет.
Стало быть, Мишка, оставшись на бобах, откинулся на диван и стал смотреть как мы попеременно богатеем.
— Завидуешь, счастливчик? – осведомился я.
Карпов помахал рукой, словно прогонял муху.
— Чему завидовать… Круговорот бабла в природе. Тлен и всяческая суета. Сколько мы друг друга обыгрываем, лет пять? Если на круг посчитать, никто не в барыше, не в проигрыше. Сегодня взял ты, завтра возьмет Павел Иванович, потом я… Адресованная другу ходит песенка по кругу.
Его настрой мне не нравился, и я попытался отшутиться.
— Не скажи, дорогой. Долгие годы ты содержишь весь наш коллектив. Для того все и придумано, чтобы тебя обдирать.
— Ничего, не разорюсь.
— Задачи такой нет – разорить. Однако, раз в месяц по десятке – вот тебе сто двадцать тысяч. За год полторы штуки зелени прибылей. Норм арифметика.
Все засмеялись, но Карпова уже немного повело.
— Все-то вам шуточки, — проговорил он тяжело, — а я что-то устал, братья.
— Сириусу больше не наливать, — сострил Славик Брухис.
Павел Иванович пожал плечами:
— Иди в гостевую, там постель свежая.
— Не в этом смысле, — отмахнулся Карпов. – От жизни устал, от борьбы за существование, понимаешь?
Мы понимали, хотя не очень-то хотели, а Карпова понесло.
— Мне тридцать пять, так? Так. А за душой хрен без соли.
— Кризис среднего возраста накрыл на пять лет раньше положенного, — процедил Павел Иванович.
— Это не кризис, это трындец, — прохрипел Брухис.
Мы посмеялись, но Карпов гнул свою линию:
— Я все время чего-то боюсь. Вернее, знаю: боюсь потерять работу.
Он выдержал паузу и добавил:
— При этом хочу ее потерять. Хочу, чтобы меня уволили к свиньям.
Я чуть не обдернулся с крестей на бубну.
— Разъясни свою диалектику, милый друг, что это за единство и борьба противоположностей в душе журналиста ударника, — я все еще старался быть ироничным, но уже чувствовал, что вечер перестает быть томным.
Карпов опять помолчал, решаясь, видимо, на небольшую исповедь, и ответил:
— Задолбался сил нет. На кой черт я каждый божий день насиживаю геморрой в редакции? Это ведь кошачья блевота, а не журналистика. Я умный, образованный, интеллигентный мужчина в самом расцвете сил делаю то, от чего с души воротит, а на дело – настоящее мое дело! – нет ни сил, ни времени. Жена и дети – это ответственность, так? Мой крест. Значит, бросить работу и уйти на вольные хлеба не могу. Остается мечтать, чтобы главред меня вышвырнул ко всем чертям и желательно с выходным пособием. У меня замыслов тонна, наброски, рассказы, и ничего не могу довести до ума. Нужны силы и время, а у меня ни того ни другого. Зато стабильный доход, который без остатка проедает семья.
Тут я ушел в минус и отложил карты.
— Что ж ты терпишь эти ломки? Уйди с почестями и выходным пособием по собственному желанию.
— У меня обязательства, браза. Я обязан кормить семью, понимаешь? Представь, как я сообщаю жене, что уволился. Она сломает сковородку об мою голову.
— Суд присяжных ее оправдал, — подал реплику Брухис.
— С другой стороны, если меня катапультируют, то я как бы не виноват. Могу писать и типа искать работу.
— Тебя не сковородка пугает, а чувство вины, — резюмировал Павел Иванович. — Сходи к психологу, он тебе разрешит все бросить и принять мир несовершенным
— Пусть лучше твой психолог даст мне миллион долларов, — Карпов закатил глаза. – Миллион долларов, братья, это же копейки в мировом океане финансового баблища. Миллион, и я свободен. Вилла на Капри, домик в Подмосковье. Жена с детьми загорают на пляжу, а я у камина под аромат березовых поленьев тяну вискарь и стучу по клавишам.
— Эко ты, брат, разгулялся на один мильон, — скептически заметил Павео Иванович.
— Хорошо, — со своей стороны одобрил Брухис. – Только ты эту блажь засунь поглубже в портмоне, а то вместо Капри получишь сковородой по черепу.
— Сам знаю… — затосковал Карпов.
Все замолчали. Наступил тот неловкий момент, когда говорить всерьез не хочется, а шутки неуместны.
Разрядил Павел Иванович.
— По пятьдесят! – провозгласил он.
— За твой успех, старик, — добавил я.
Мы сдвинули стаканы и пожелали Карпову стяжать миллион, если ему так надо. И тут реплику из партера подал Рашевский, который до этого момента воздух не портил, пил алкоголь и помалкивал.
Когда я увидал его впервые, Паша объяснил, что это его дальний родственник, мол, не прогонять же, раз пришел. Александр Викторович был лет пятидесяти, имел на голове бесцветный пух в беспорядке, а на щеках пегие бакенбарды. Лицо жабье, глаза умные, проницательные. Вот с организмом ему не повезло. Был он не то чтобы грузным, а скорее бесформенным. Пальцы толстые в рыжей щетине. Вообще в нем было что-то неприятное, холодное, и сходство с жабой тут не при чем. Сквозило из него презрительное высокомерие, хотя ни малейшего повода он никогда никому не давал. Всегда он наблюдал за игрой, не выказывая ни переживаний, ни интереса. Вебкамера с ушами.
Но сегодня Рашевский нарушил voto silentium.
— Вы и в самом деле желаете, как говорится, получить миллион? – осведомился он тихо, как это делает человек, который наверняка знает, что его услышат.
Все посмотрели в его сторону.
Рашевский сидел в кресле нога на ногу, курил приятный табак из трубки и улыбался краем губ. Да, именно одним краем. Правым.
У Карпова, вероятно, в зобу дыханье сперло, потому что на лисицыны приветливы слова в ответ он только кивнул и глупо крякнул.
— За чем же дело, — вальяжно произнес Александр Викторович. – Вы можете получить миллион легко и в единый миг.
— Каким образом?
Спрашивая, Карпов усмехался, но так жалко и неуверенно, что вышло почти заискивающе.
— Ну… Можно, скажем так, сделать ставку на спортивное состязание, купить лотерейный билет, в конце концов, миллион можно выиграть в карты.
— Чего? – прищурился Миша, который заподозрил троллинг в свой адрес. В карты ему не везло, и Рашевский давно это заметил. Предполагать для Карпова выигрыш было такой же чепухой, как поверить в наследство от богатой бабушки.
Но истукан не шутил и, кажется, не троллил.
— Карты, — повторил он и приложился к стакану. – Любой из присутствующих может выиграть миллион в карты. Вы тоже можете.
— Интересная мысль, — сказал я.
— Да, мысль интересная, — отозвался Брухис.
— В ваших словах, джентльмены, слышу иронию и скепсис, что в совокупности дает сарказм, — строго прокомментировал нас Рашевский.
— Мне не везет в азартные игры, — с вызовом сказал Карпов.
— Никогда не встречал человека, которому везет всегда. Вступая в игру, люди обычно проигрывают. Тем не менее, тысячи игроков по всему миру каждый день выигрывают состояния. Вы же отказываетесь предоставить фортуне возможность исправить ваше положение.
— Чтобы выиграть миллион, надо иметь деньги для ставки. Со ста долларов до миллиона не дойти до конца жизни, — упорствовал Миша.
Я вдруг почувствовал, что шутки кончились, что Карпов всерьез начинает видеть шанс в удачной ставке. Он уже верит, что может выиграть свое Капри с березовым угаром, и ждет, что подавший идею Рашевский, развеет его сомнения. Наш товарищ стоял бледный, прядь мокрых волос прилипла ко лбу, глаза блестели, как у гриппозного, он явно принимал слова Александра Викторовича за чистую монету.
Тот смотрел на Карпова с усмешкой и немного оценивающе.
— Да, навар от сотни долларов будет не велик. Но я уверен, что у вас найдется сто пятьдесят или даже двести тысяч долларов, — произнес Александр Викторович, сладко растягивая слова. – Ведь вы живете в Измайлово, я не ошибаюсь? Полтораста тысяч – это самое меньшее, что может стоить ваша двушка.
Карпов оскалился и процедил:
— Ну, нет, играть на квартиру я не стану. Извините.
— Я так и думал.
— Что вы думали?
— Что этим кончится.
— Я могу проиграть.
— Но можете и выиграть. Подумайте, три выигрышных ставки на квит, и заветный миллион в ваших руках.
— Бред… Если проиграю, мне негде будет жить. Моим детям негде будет жить.
— Что с того. Тысячи людей живут в этом городе, не имея собственной жилплощади. В конце концов, вы можете…
— Что?
— Вы всегда можете застрелиться.
— Как?!
— Прекратить страдания, избежать ответственности, — Рашевский поднес к виску два пальца. — Бдыщ! И вы никому ничего не должны.
— У меня нет… пистолета, — произнес Карпов так, словно это было единственное препятствие.
— Я вам одолжу, — Рашевский приятно улыбнулся и неожиданно пропел, — где твой черный пистолет? на Большом Каретном!
Он выпустил кольцо дыма и оглядел общество. Очевидно, компания наша, представляла собою жалкое зрелище. Александр Викторович тихо рассмеялся, впрочем, было видно, что он и сам смущен эффектом своего выступления.
— Мда… Игру-то я вам расстроил окончательно, господа. Примите извинения и прочее. В качестве, так сказать, компенсации я хотел бы поведать поучительную историю, имевшую быть с одним из моих предков, который страстно мечтал о той же сумме, что и ваш товарищ. Уверяю, рассказ стоит вашего внимания.
Мне смертельно хотелось сказать этому надутому индюку какую-нибудь гадость, но остатками трезвого сознания я понимал, что к остроумию теперь не способен, а тупое хамство будет выглядеть мелочным и не достойным.
— Сделайте такое одолжение, — серьезно произнес Карпов.
— Настало время офигительных историй, — прокомментировал Брухис.
Рашевский благосклонно ему кивнул.
— Благодарю вас, Станислав Викторович. Располагайтесь с комфортом, господа, история не так чтобы очень длинна, однако, займет некоторое время.
— Я поставлю кофе, – известил нас Павел Иванович.
Он собрал карты, расставил приборы, принес блюдо с закусками.
— Дальше самообслуживание, братья, — сообщил он.
Несколько минут мы возились у кофемашины, суетились, сооружая бутерброды, но в конце концов расселись и обратились в слух.
— Готовы? Я начинаю, — объявил Рашевский.
Он неприятно хрустнул пальцами.
— Так вот, в эпоху Наполеоновских войн в моем роду был замечательный персонаж по имени Платон Модестович Ординский. Его родители, мои пращуры, происходили из старинного шляхетского рода, и Платон Модестович при рождении был наречен согласно польской традиции. Однако первое его имя история не сохранила. Отец его сгинул во время Польского восстания, и мать отвезла мальчонку в Петербург, где отдала его шестилетнего в Кадетский корпус под именем, которое нам известно теперь и с которым он прожил до конца своих дней. В двадцать лет корнет Ординский покинул стены альма-матер и тут же устремился за подвигами и славой, благо время было подходящие: год шел тысяча восемьсот одиннадцатый. Если помните, в то время Россия непрерывно воевала в Европе, и, конечно, молодой офицер обязан был использовать любую возможность для построения карьеры. Иного выхода у него, кстати, не было, ибо никаких доходов, кроме офицерского жалования, он не имел.
Тут, бескорыстно любивший деньги Брухис, не удержался.
— Вы знаете, может быть, сколько получал корнет в то время? – осведомился он.
— Знаю, и охотно сообщу. Гусарская экипировка стоила слишком дорого, поэтому пан Ординский определился в уланы. Жалование корнета от кавалерии составляло около пятисот рублей в год. Еще рублей сто с лишком набегало квартирных… Короче, для ровного счета можем считать, что содержание Платона Модестовича обходилось казне в шестьсот рублей. Сумма, не астрономическая, но весьма значительная и существенно превосходящая денежное довольствие современного лейтенанта. На эти деньги можно жить и весьма недурно, но наш корнет был игрок, — Рашевский усмехнулся, — заметим, не слишком удачливый. Вроде вас, Михаил Сергеевич, — Рашевский развязно подмигнул Карпову. — Он постоянно бывал в проигрыше и все время нуждался. Жил в долг, расплачивался, снова проигрывал и снова одалживался. Впрочем, игроку сколько ни дай – один черт всё спустит.
Александр Викторович расстелил на столе салфетку, вынул из внутреннего кармана прибор и принялся чистить трубку.
— По прибытии в полк, корнет незамедлительно отправился с товарищами на войну. Увы, о подвигах Ординского до Бородинского сражения мне ничего не известно, и на это есть объяснение, о котором позже. Зато во время великой битвы случился эпизод, который впоследствии оказался судьбоносным: корнет отбил у французов пленного. Семейная легенда гласит, что в самый разгар жестокой рубки Платон Модестович увидал, как два неприятельских солдата тащат в сторону своего редута русского офицера. Пленение всегда было событием нежелательным. Оказаться в плену в бесчувственном состоянии – это еще ничего, особого позора тут нет. Но позволить неприятелю утащить себя с поля боя, пребывая в здравом уме и трезвой памяти, это уже, так сказать, не камильфо. Вообще, в то героическое время степень разгрома неприятеля определялась не убитыми, а количеством пленных, ибо смерть свидетельствует о героизме, в то время как плен говорит о разложении войска. Так вот, пленный был совсем еще молодой человек. Лет шестнадцати, не больше, эдакий Петя Ростов. Он отчаянно отбивался, но вырваться не удавалось, поскольку был он, во-первых, ранен, а во-вторых, схвачен старыми опытными солдатами. Увидав рвущегося мальчика, призывающего на помощь, Ординский в одиночку наскочил на французов, отбил пленника и вывез в безопасное место. Спасение юноши стало, пожалуй, самым значительным событием, произошедшим с ним за всю кампанию. Тут видите, какая штука… Как бы это выразить… Есть люди, которые любят драку, пьянеют от крови, свирепеют, рвутся в эпицентр любой заварушки, ну и гибнут первыми, как правило. Положение обер-офицеров потому и было столь завидным, что на войне они жили не очень долго, хотя уцелевшие, благодаря погибшим товарищам, быстро продвигались по службе. Так вот, Платон Модестович не из этой породы. Весь его темперамент без остатка достался карточным забавам. Он от сражений не бегал, но и на рожон не лез. В батальные дни предпочитал остаться дежурным по конюшне, в бою чаще других терял пику и занимал место в третьем ряду. Никто не мог бы назвать его трусом, но тем паче сорвиголовой. Может быть, благодаря своей, так сказать, умеренности, наш улан прошел все сражения русской армии, не получив ни царапины, и закончил войну в Париже в чине поручика. Не бог весть какой взлет. На всякий случай поясню, что в кавалерии поручик – это чин, следующий сразу за корнетом. По-нашему лейтенант, младший командирский состав. Его жалование выросло, но не слишком, а для игрока прибавка вовсе ничего не значила. Правда, после войны царь Александр щедро раздавал наградные, львиная доля которых досталась генералитету, но и Платон Модестович получил малую толику победного пирога.
Пока Рашевский трепался, я, поглядывая на друзей, отметил с неудовольствием, что их здорово увлекает рассказ, и ощутил потребность выставить этого сказочника в нелестном свете.
— Для героического эпоса не хватает альковных подробностей, — сказал я, стараясь не выдавать своих чувств. – Где разбитные парижанки, где куртизанки и обольщенные девы из благородных фамилий? Ревнивые рогоносцы, убийство на дуэли, угроза ареста, побег – где это все?
Я надеялся, что завзятый враль, каким представлялся мне Александр Викторович, не упустит возможности присовокупить к описанию реальных событий какую-нибудь пошлость, и тогда мои товарищи перестанут принимать его всерьез. Прежде чем ответить Рашевский поглядел на меня так внимательно, что я невольно смутился.
— Вижу, Алексей Александрович, я вам неприятен, — констатировал рассказчик. – Уж не знаю, в чем причина, ведь я, кажется, никогда не обидел вас, не сказал лишнего или дурного. Впрочем, дело ваше.
Он свернул салфетку с пеплом, отложил ее в сторону, а прибор для трубки спрятал в кожаный чехольчик и убрал в карман. Затем обратился к хозяину.
— Паша, сделай мне кофе, будь добр. Боюсь, сам я не совладаю с твоей машиной. Спасибо.
Загремели перемалываемые мельницей зерна, с шипением пролился кофе. Александр Викторович принял чашку, кивнул благодарно и вымолвил:
— Увы, ничего о любовных похождениях поручика мне не известно, кроме того факта, что они имели место быть, ибо их плодом явились двое отпрысков мужеского полу, один из которых стал моим прапрадедом. Наверное, и дуэли случались, но я ничего об этом не знаю, а вплетать лишние подробности не хочу, ибо даже если они и были, на историю жизни, а главное смерти Платона Модестовича, не оказали влияния совершенно.
Сказав это, Рашевский посмотрел на меня с укором, и возобновил дозволенные речи:
— Продолжаем разговор. В тысяча восемьсот шестнадцатом году поручик Ординский, двадцати пяти лет, вместе с полком возвращается в Петербург, нанимает квартиру средней паршивости и начинает существовать в стиле, принятом в его кругу. Наградные он спустил мгновенно, а жалование продувал по мере поступления. Вечно в долгах, вечно в поисках денег. Казалось, перспективы утрачены: война закончилась, карьера не удалась, надо ждать следующей войны. Но тут случается событие, круто развернувшее унылое течение его жизни.
Сказав это, Рашевский обвел нас светлым взглядом и спросил:
— Догадываетесь, что произошло?
— Известно что, — вальяжно протянул Брухис, — награда нашла героя.
— Верно, Станислав Викторович!
Рашевский отсалютовал догадливому Брухису стаканом виски, к которому успел вернуться после кофе.
— В один прекрасный день на квартиру Ординскому явился пехотный подпоручик, в котором наш герой узнал спасенного им от позорного плена юношу. Тот представился Андреем Павловичем Шуваловым, и со всей отпущенной богом горячностью объявил спасителю, что он в неоплатном долгу, заверил в искренней вечной дружбе, и прочее в таком роде. Подпоручик оказался натурально старшим сыном графа Павла Андреевича Шувалова, чье возвращение в Петербург шумно праздновалось в высшем свете. Ну, такими знакомствами не разбрасываются. Дело в том, молодые люди, что генерал-лейтенант Шувалов при жизни был легендой покруче Кутузова, не говоря о Барклае, что не удивительно: если прославленные военачальники постоянно находились под шквалом критики, то Шувалова общество обожало безоговорочно. В минувшей войне он проявил себя, как полководец, а намедни эскортировал низложенного Наполеона на остров Эльба. В провинции Фонтенбло, как вы знаете, император подвергся нападению, и никто иной как Шувалов спас его от разъяренной толпы, за что и получил памятную саблю из собственных рук диктатора. Короче, в моменте Шувалов чрезвычайно влиятелен, обожаем при дворе и сказочно богат. Особа, приближенная к императору.
Прошло еще несколько дней, и Шуваловы вновь напомнили о себе. Жилище поручика посетил личный адъютант графа с тем, чтобы вручить Платону Модестовичу именное приглашение на бал по случаю благополучного завершения кампании. Затрудняюсь привести аналогию из нашей с вами современности, чтобы донести значение этого события для младшего офицера, далекого от высшего света. Ординский, дрожа от предвкушения новой жизни, обновил гардероб и в назначенный день прибыл во дворец графа, где был встречен и обласкан благодарным отцом. Генерал Шувалов предложил Ординскому какое угодно вознаграждение, но тот прозорливо отказался от материальных благ, напирая на воинский долг и верность боевому братству. Последствия для поручика были самыми благоприятными. Во-первых, через некоторое время высочайшим указом ему был пожалован орден Святой Анны четвертой степени. Этот низший офицерский орден был ценен тем, что давал кавалеру потомственное дворянство…
— Вы вроде бы говорили, что он княжеского рода, — вставил Брухис.
— Польского княжеского рода, – уточнил Рашевский. – Польского! Иностранное происхождение, особенно польское, не самый лучший старт для карьеры в России. Особенно в то время, когда при дворе как никогда сильна русская партия, искоренявшая чужеземное засилье, укоренившееся во время правления императора Павла. Несмотря на переход в православие и прочие попытки стать своим, именно польские корни героя отчасти были причиной медленного продвижения по службе. Но всесильный Шувалов легко двинул карьеру молодого человека в гору. Вскоре Ординский был произведен в штабс-ротмистры, и с тех пор военные чины присваивались ему без лишней волокиты. Причем, ситуация никак не изменилась даже после внезапной смерти генерала. Но главное, главное, главное… — пропел Рашевский. – Ординского ввели в высшее общество Петербурга. Представьте, Платону Модестовичу двадцать шесть — самый расцвет. Он в фаворе у популярнейшего петербуржского вельможи. Русский дворянин и даже немножко князь – теперь он мог говорить о своем знатном происхождении, не опасаясь насмешек. Ординский стал частым гостем в доме Шувалова, и даже служил посредником между отцом и сыном во время серьезной семейной размолвки. Спасенный им Андрей Павлович питал к нему искреннее расположение. Он таскал товарища по светским приемам и балам, сводил с влиятельными и знатными членами общества. Со своей стороны Платон Модестович тоже не ударил в грязь лицом. Он обладал даром внушать доверие и симпатию, и вскоре его стали приглашать даже без протекции Шуваловых. Манеры у него и впрямь были княжескими, а в сочетании с трудной судьбой и героизмом делали его прямо-таки рыцарем печального образа. Подвиг на поле брани вызывал восхищение, а трудное детство – сострадание. Восторг и сочувствие рождают убойную смесь, способную покорить любую женщину. Да, он беден, но для героя, дворянина и князя в одном флаконе это простительный недостаток, тем более, что богатых невест в свете хватает, а удачная женитьба могла бы решить его судьбу. Блестящие перспективы, казалось бы, но, увы, к тому времени, когда Ординский снискал известную популярность, в свете стало известно о его болезненной страсти к игре, и, несмотря на благосклонность слабого пола, брак не состоялся. Это, знаете ли, мужской дружбе благородный порок не помеха, а брак дело серьезное, тут нужно все обдумать всесторонне. Вскружить голову юной деве – дело не хитрое, но произвести впечатление на богатого отца… Кто же согласится выдать дочь за человека, который ждет удобного случая, чтобы промотать сначала приданое, а потом и наследство? Нет, брат, шалишь! Насколько мне известно, после первой же неудачной попытки сватовства Платон Модестович оставил затею с женитьбой, что немало способствовало росту его популярности: к жестокой судьбе и героическому прошлому добавился роскошный драматический штрих отверженного влюбленного.
Впрочем, это не так важно. Для Ординского ключевое значение имел тот факт, что он стал вхож в дома, где играли в карты по-крупному. То есть, я хочу сказать, что ставки начинались от месячного жалования штабс—ротмистра. По меркам младшего офицера там выигрывались целые состояния. Что такое десять тысяч для графа Шувалова? Карманные деньги. А для Ординского — жалование за пятнадцать лет. Короче, составить партию знатным игрокам он не мог, отлично это понимал, за стол с князьями не садился. Но исправно спускал жалование в офицерском собрании и на квартирах товарищей.
Служба, надо сказать, пошла веселее. В 1823 году граф Павел Андреевич внезапно скончался, но карьера улана двигалась без задержек. В положенный срок Ординский стал ротмистром, а после и майором. Со своим полком он поучаствовал во всех военных кампаниях того времени. В 1828 году отправился в Персию, затем в Турцию. Особо отличился через два года в Польше, где вспыхнуло очередное восстание. В 1830 году вернулся в Петербург уже в чине подполковника, а это много значит, джентльмены. Жалование, квартирные, столовые деньги — наш пострел стал состоятельным господином. Он нанял приличную квартиру с прислугой, и быт его был полностью устроен. Но душевного покоя не было. Он упорно проигрывал все излишки, хотя научился жить без долгов, откладывая необходимые суммы впрок, и не смея к ним прикоснуться ради ставки.
Друзей у него не было, кроме разве Андрея Павловича, с которым он сошелся весьма близко. Тот, кстати, сразу после смерти отца службу бросил, женился и удалился в имение. Молодой граф любил литературу, следил за новостями из Европы, был коротко знаком с Булгариным, у которого покупал все новые издания. Платон Модестович был в его доме частым гостем. Проигравшись, он уезжал в имение графа, где и пережидал период безденежья.
— Хорошо у тебя, Андрюша. Покойно. Ей-богу, брошу играть, куплю деревню, поселюсь по соседству, — так говорил Ординский
— Слова достойные, — отвечал граф, — как бы еще с делом их увязать.
— Дай срок. Выйду в полковники, обеспечу пенсион, тогда и остепенюсь. Ведь это же должно когда-нибудь кончиться. Фортуна мне изрядно задолжала.
— Слыхал я эту притчу, — отвечал Шувалов.
— Миллион бы мне, Андрюша, — вздыхал Ординский. – Вот выиграю миллион, и заживу праведно. Карт более не коснусь даже в мыслях.
В 1835 году Ординскому стукнуло сорок пять. Он был произведен в полковники, а значит, достиг вершины своей карьеры. Полковник Ординский стал получать около пяти тысяч рублей в год, но, как и двадцать лет назад не имел за душой ничего, кроме карточной страсти. Он и впрямь устал от такой жизни, хотел покоя, желал остановиться и не мог.
На счастье, в тот год случилось событие, окончательно решившее его судьбу: Александр Сергеевич Пушкин осчастливил свет «Пиковой дамой». Повесть мгновенно стала бестселлером. Она ходила по рукам, ее читали вслух в обществе. Карточный Петербург охватило настоящее безумие. Играли только в штосс, ставили на тройку, семерку, туз или даму. Зерно упало в удобренную почву.
Попал под влияние пушкинского гения и наш герой. На полковника повесть произвела впечатление исключительно сильное. Он искренне, безвозвратно убедил себя, что история Германна – это знак свыше. Провидение открыло ему секрет успеха, и наконец воздаст за годы бедности и лишений. Если он повторит схему, придуманную Пушкиным, то непременно сорвет куш, который обеспечит его безоблачное существование до конца дней. Во всем он стал видеть знаки, подтверждавшие его теорию. Он вспомнил, как сватался к девице по имени Лиза. Нашел в своем окружении даже двойника Чекалинского, которым назначил князя Василия Черкасского, у которого собиралось картежное общество столицы, где играли всерьез, и могли принять крупную ставку. Пораженный идеей, он видел ее подтверждение решительно во всем, на ходу придумывал приметы, и все они служили к его пущему убеждению, что он должен решиться на последний шаг. Была только одна загвоздка.
— Нет денег для ставки! — выпалил Карпов.
Бог мой, я и забыл про этого чудака, ради которого мы уже час слушали трёп Рашевского. Глядя на Мишу, я был готов поверить, что в моего друга вселилась душа покойного шляхтича. Уши его оттопырились больше обычного, чтобы не пропустить ни слова; рука дрожала, когда он наливал, и звон бутыли о стакан свидетельствовал о сильнейшем волнении, с которым он слушал байку. Бред, сеанс гипноза на дому!
— Вижу, вам не терпится узнать, чем кончилась история, — оскалился Александр Викторович. – Потерпите немного, финал близок.
Он вынул трубку, стал набивать ее и говорить.
— Да, денег для ставки не было. И квартиры, заметьте, тоже не было. Но были в его распоряжении казенные деньги в сумме необходимой и достаточной. Он изъял из полковой кассы сто тысяч рублей, обменял на банковый билет и отправился в дом князя Черкасского. Но прежде написал письмо Шувалову, в котором откровенно рассказал о своем плане.
А план был таков. Он делает ставку, и в случае выигрыша, вновь ставит на квит, а затем еще раз. И если фортуна будет благосклонна, он станет обладателем восьмисот тысяч рублей, из которых немедленно внесет недостачу и сохранит честное имя. Если судьба не оценит его риска, не примет его жертвы, не найдет для него наперсток милости, то он более ни на что не надеется и ни о чем не просит. Пусть добрый друг Андрей Павлович простит ему обиды, что причинил вольно или невольно, и не поминает дурно раба божьего Платона. Письмо тут же отправил с денщиком, а сам, приведя себя в парадное состояние, двинул в гости к князю, благо день был подходящий.
У князя он был принят со всей учтивостью. Правда, от нетерпения он явился раньше, чем обычно садились за стол, поэтому долгое время ему пришлось пить вино и слушать светские разговоры, но часов в девять мужчины en masse удалились в игральную комнату и принялись понтировать. Играли, конечно, в штосс. Постепенно игроки входили в раж, все более горячились, и как ни трепетал Платон Модестович, а все же выдержал приличную паузу, необходимую, чтобы азарт захватил участников целиком. Ставки постепенно росли, начавшись от пятидесяти рублей, к полуночи достигали уже тысячи. Когда пробила полночь, он решил, что пора. Подойдя к столу, он осведомился, может ли сделать ставку.
Князь Василий Федорович был несколько моложе Ординского, но успел унаследовать огромное состояние. Это был полнотелый, жизнерадостный человек с румянцем во все лицо. Неистовая любовь князя к игре не знала границ. Не случалось в Петербурге пари, чтобы в нем не принял участия Черкасский в качестве спорщика или рефери. Ординского князь не любил, и не считал нужным это скрывать, потому нового игрока принял с неприятным изумлением. Он отлично знал финансовые обстоятельства Платона Модестовича, знал о его репутации безнадежного игрока и не ожидал увидеть за своим столом. Узнав же стоимость ставки, князь на мгновенье стушевался, но быстро оправился и уточнил:
— Семпелем?
Полковник поклонился и положил на стол банковый билет. Публика разом выдохнула, пошли разговоры. Слух о немыслимой игре мгновенно разнесся среди гостей, и за спиной полковника стала собираться толпа.
— Вы меня удивили, Ординский, — проговорил Василий Федорович.
— Так принимаете вы ставку? – осведомился тот.
В глазах князя зажегся огонек.
— Безусловно, — твердо ответил он.
Платон Модестович распечатал новую колоду, поданную лакеем, развернул карты веером, нашел тройку и положил ее на стол рубашкой кверху. Рядом написал на сукне стоимость ставки.
Князь протянул ему штосс, Ординский срезал, и началась талья. Черкасский сделал первую прокидку, Ординский открыл свою карту. При виде тройки князь невольно рассмеялся.
— Да вы артист, полковник! – воскликнул Василий Федорович. – От вас всего можно ждать.
— Извольте продолжать, — прохрипел Ординский.
Черкасский прекратил смех и, принялся метать, не торопясь, чтобы зрители могли в полной мере насладиться игрой. Сам князь с удовольствием поглядывал на понтера. Тот был бледен, но держался прямо, внимательно следил за руками банкомета.
На пятой прокидке направо легла тройка.
— Тройка бита, — насмешливо объявил князь.
Ординский криво усмехнулся, отвесил общий поклон и вышел вон из комнаты. За спиной он слышал крики, шум и живую речь свидетелей игры. Никто не пытался удержать его.
Полковник нанял извозчика, дремавшего на козлах в ожидании седока, и через полчаса высадился около дома. К своему неудовольствию у подъезда Ординский нашел карету графа Шувалова. Чувствуя страшную усталость и опустошение, он проследовал в свой этаж. На звук шагов вышел денщик и с порога доложил, что его светлость ожидают господина полковника уж более трех часов.
Ординский вошел в свою комнату. Андрей Павлович вышел ему навстречу и обнял со словами:
— Слава богу!
Платон Модестович был в смятении. Пять минут назад он намеревался пустить себе пулю в лоб, теперь планы нарушены. Шувалов объяснил, что денщик, вопреки распоряжению, отправился не в деревню, а прямо в петербуржский дом графа, где у него были свои дела с прислугой, и там узнал, что Андрей Павлович с женой намедни прибыли в столицу, а стало быть, и письмо можно передать немедленно. Прочитав его, Шувалов велел безотлагательно заложить карету и выехал сюда, поелику резонно рассудил, что не станет Ординский стреляться на месте, а стало быть, незачем разыскивать его и обращать трагедию в фарс.
— Здесь и дождался, — закончил граф свой рассказ.
В изнеможении Ординский упал в кресло и ответил:
— Спаси тебя бог, Андрюша. Ты человек добрый, я знал это всегда. Однако же хлопоты были напрасны, и жизнь моя кончена. Я проиграл сто тысяч казенных денег.
– Я знал, что именно так и получится! – вскричал граф, не дав полковнику договорить. — Но позволь еще пару слов. Когда-то ты спас мне жизнь, и уберег честь всей фамилии. Двадцать лет назад отец предлагал тебе что угодно, и ты поразил меня, от всего отказавшись. Я никогда не осмелился бы оскорбить тебя предложением денег, но сегодня все изменилось. Ты проигрался и хочешь искупить позор ценою жизни. Так вот же, — граф протянул Ординскому гербовую бумажку. – Это билет на сто тысяч. Возьми и будь покоен.
— Что дальше, граф? – с тоской произнес Ординский. – Снова нищенское существование. Честь мою ты сохранил, но жизнь кончена.
Шувалов долго еще убеждал товарища, что это чепуха. Он говорил, что полковник слишком много пережил и заслужил покой. Советовал выйти в отставку и жить в его имении, объяснял, что тут нет ничего зазорного, потому что Ординский выслужил приличную пенсию, и ни в чем не будет зависеть от графа. Главное, вырваться из окружения, прервать игру, а сделать это можно только удалившись от столицы.
Платон Модестович тяжело поднялся, обнял графа и сказал:
— Ты сделал все, что мог, и совесть твоя чиста. Твои деньги я принимаю с благодарностью и никогда не забуду твоего поступка, как ты не забыл моего. Обещаю тебе, что распоряжусь этим билетом наилучшим образом. Теперь оставь меня, Андрюша. Ступай с богом.
Они снова обнялись на прощанье, и граф уехал. Ординский же свалился замертво и спал до полудня, а вечером снова был в доме Черкасского, имея в кармане заветный чек.
Он прибыл к полуночи, когда игра была в разгаре. Князь Василий Федорович сидел на своем месте. Ординский приблизился к столу. Закончив талью, Черкасский огляделся и, заметив нового гостя, воскликнул:
— Ба! Опять вы, полковник. Желаете карту?
Платон Модестович ответил положительно. Ему подали колоду, он распечатал ее и раскинул веером, чтобы найти тройку, и уже было коснулся ее пальцами, как взгляд его остановился на даме пик. Не помня себя, он вытащил даму и положил на стол рубашкой кверху. Затем написал на сукне ставку.
Среди зрителей пробежал ропот. Князь широко улыбнулся и протянул понтеру штосс:
— Срезайте.
Ординский срезал, началась талья.
Черкасский метал, делая паузы, давая возможность понтеру разглядеть достоинство карт. После третьей прокидки направо упала тройка, и князь испытующе поглядел на противника. Тот был бледен, но спокоен, в ответ усмехнулся краем губ и чуть качнул головой, давая понять, что талья не закончена. Однако уже в следующую сдачу направо зашел валет, налево легла дама.
Комната поплыла вокруг Ординского, он был вынужден опереться рукой на край стола. На долю секунды он утратил дар речи, но быстро взял себя в руки.
— Дама выиграла, — сказал он.
Перевернув карту, он легко метнул ее через стол. Зрители загалдели, кто-то хлопал Ординского по плечам, по спине, его поздравляли с великолепной игрой и невозможным кушем, но Ординский не реагировал. Князь поглядел на карту с недоверием, однако возражений не нашел.
— Желаете получить выигрыш? – осведомился он.
— Нет. Желаю карту, — ответил Ординский.
— Ставка?
— На квит прошу.
— С удовольствием, – ответил князь, радуясь возможности отыграться.
Лакей подал новую колоду, полковник вновь вынул из нее даму пик и положил рубашкой кверху.
— Срезайте.
Черкасский принялся метать. Он почти не смотрел на карты, зато пристально всматривался в лицо Платона Модестовича. На пятой прокидке налево легла дама, и Ординский громко объявил:
— Дама выиграла.
Перевернув карту, он показал ее присутствующим. Спертый воздух наполнился криками, но Ординский вновь оставил их без внимания. Он смотрел только на Василия Федоровича.
— Желаете на квит? – осведомился князь.
— Да.
— Извольте.
Все разом стихло. К Черкасскому кто-то обратился:
— Василий Федорович, голубчик, опомнись!
— Не мешать! – рявкнул князь.
Лицо его стало пунцовым, пухлые щеки подрагивали.
— Не боитесь проиграть, Ординский? – осведомился он, тасуя карты. – У вас теперь четыреста тысяч, оставьте хоть сто, чтобы не пришлось стреляться.
— Прошу на квит, — упрямо повторил Платон Модестович.
Лакей подал третью колоду. Полковник вынул из нее карту, повернул рубашкой и написал ставку. Князь протянул ему штосс, Ординский срезал. Василий Федорович встал в полный рост, положил колоду фигурами кверху и сразу все увидели, что первой в колоде лежит дама, и она будет отправлена на лоб. Черкасский аккуратно положил ее справа от колоды, а слева положил соника, которым оказался туз пик. Он замер, глядя в глаза Ординскому, не смея пошевелиться. Наконец, не выдержав, он проговорил:
— Откройте карту, полковник. Ваша дама бита.
Платон Модестович открыл карту, то был туз бубен.
— Туз выиграл, — сказал он, утирая платком пот со лба. – Позволите на квит?
Черкасский сел на стул, стасовал карты и ответил:
— Нет, князь. Этой ставки я принять не могу. Заберите свой билет. Куш вам доставят завтра к вечеру.
— Я требую, чтобы вы приняли ставку! – крикнул Ординский.
— Нет, князь, — возразил Василий Федорович. – Не могу.
— Честь имею, — ответил Ординский.
Он вышел из комнаты в абсолютной тишине, вернулся на квартиру, приказал подать свечи, сел за бюро, написал несколько писем. Билет на сто тысяч положил в шкатулку с важнейшими бумагами. Затем достал из ящика дуэльный лепаж, тщательно его зарядил и выстрелил себе в голову.
Александр Викторович замолчал. Мы были обескуражены финалом и тоже сидели тихо. Рассказчик встал с кресла, подошел к столу, плеснул виски в стакан.
— Паша, лёд у тебя найдется? – обратился он к хозяину.
— Минуту, — кивнул Павел Иванович и вышел из комнаты.
— Зачем вы это рассказали? – спросил Карпов. – Вы хотите сказать, что деньги не сделают меня счастливее?
— Михаил Сергеевич, дорогой мой, — снисходительно произнес Рашевский, — я не имею ни малейшего представления о вашем счастье. Я твердо знаю, что деньги не могут сделать человека счастливым, хотя, справедливости ради, заметим, что их отсутствие часто делает его несчастным. Такой парадокс. А я просто рассказал вам занимательную историю. У вас всё?
Карпов молчал.
— Честь имею! — отчеканил Рашевский и вышел.
Некоторое время мы слушали, как он отказывается ото льда и благодарит Павла Ивановича за гостеприимство.
С того вечера минуло пять лет.
Карпов по-прежнему сидит в редакции. Он таки написал роман, но получил отлуп от издателей. Тогда он напечатал полсотни экземпляров за свой счет и раздарил родным и близким. Брухис заучил пяток цитат из романа, и старается чаще козырять ими в присутствии автора.
