Когда Арсений закапывал Клавдию, она смеялась и ямочки на её щеках разразились метками девичьего счастья. Арсений щербато улыбался, рот его кривился, лопата плюхалась в песке и рассыпчатой кучкой засыпала тело Клавдии, будто Арсений, как заправский пекарь, готовился замесить тесто для пирога.
Земля была прохладной. Ладно выкопанная яма, без кореньев и грунтовых вод была очень кстати при июньской жаре. Вообще, Клавдия очень любила, чтобы Арсений хоронил её именно летом, когда жар ломит кости. Могила всегда давала прохладу и успокоение.
Арсений остановился. Похлопал себя по карманам в поисках сигарет и спичек. Не найдя, плюнул в могилу сквозь щель между передними зубами, и принялся снова засыпать Клавдию.
Кладбищенский сторож дядя Коля, заварив чифирь, нежился на солнышке, восседая на одной из скамеек подле могилы с покосившимся крестом и облупившейся надписью. Арсений, заприметив сторожа, отбросил лопату и цыкнув сквозь зубы Клавдии «ляжи тутЬ», направился к нему стрельнуть курева.
Дядя Коля жмурился от солнца как лягушонка. Ареал его обитания был точно выверен гектарами кладбища, которое он никогда не покидал. Поговаривали, что и родился он на кладбище от уже мёртвой мамаши. Мол, хоронили одну бабу беременную; стали уже гроб спускать, а из него вроде как стук какой-то идёт, изнутрЯ. Подняли, думали, что баба жива, как Гоголь. Гроб вскрыли, а из бабы той младенец вертлявый вылез. Живёхонький. Назвали Колей и оставили жить на кладбище. Тогда всех бесхитростно называли Колями. На кладбищЕ завсегда прокормится.
Коля рос и учился на кладбищЕ. АлфАвит, цЫфры – всё по надписям надгробным. К труду был сызмальства приучен. Человеком рос спокойным и рассудительным. В чужое горе не вникал, а про себя особо не рассказывал, да и нечего было. Аккурат посещал могилу покойной матери, дёргал колючую траву, подсыпал речной песок на прохудившийся холм, правил облупившийся крест. Питался с могил и подаяний простых людей. Рыл могилы, красил оградки, ладно правил кресты. Жить можно.
Из всех живых тварей, дядя Коля признавал только собаку по кличке Кутья. Кутья имела неосторожность познакомиться полнолунной ночью с сатанистами; бедную голодную тварь подманили куском колбасы, а потом распяли на кресте на могиле некой старухи колдуньи. Обряд, впрочем, был сорван вышедшим по малой нужде дядей Колей. Сатанисты приняли сторожа за истинного сОтону и дали дёру, оставляя за собой нехилые лепёхи говна. Собаку дядя Коля снял с креста, выходил и дал кличку Кутья. С тех пор они неразлучны.
Арсений подошёл к сторожу, и, заложив руки за спину, склонившись, спросил — нет ли закурить. Дядя Коля отродясь куревом не баловался и отмахнулся от Арсения как от назойливой навозной мухи. Арсений сплюнул под ноги сторожа и вернулся к Клавдии.
Клавдия, на две трети присыпанная прохладной рыхлой землёй, нежилась и тяжело дышала. Арсений подошёл к краю могилы и скомандовал: «вылазь». Клавдия скорчила недовольную мину, стала неохотно подниматься из недр. Земля ссыпалась с её грузного голого тела, обнажив порозовевшие свинячие телеса, которые высвободившись, оказались помолодевшими и очень аппетитными. Арсений зарделся и подпёр набухшим членом черенок лопаты. Он всегда любил эти моменты, когда Клавдия покидала могилу.
— Руку-то дай, — гаркнула властным голосом Клавдия, — стоит, оттопырился как перст. Хоть бы мёртвых постыдился.
— А чего их стыдиться, они не видЮть ничего. ДрыхнутЬ, как солдаты на посту, — буркнул в ответ Арсений.
Выудив Клавдию из могилы, Арсений подал ей халат, пошитый наспех из Красного Знамени войсковой части РХБЗ, располагавшейся неподалеку, с восковыми буквами и регалиями чуть ли ни за взятие Берлина. Правда, после обнаружения пропажи Знамени, часть в спешке была расформирована, а командир части от такого позора вспорол саблей своё обширное сальное брюхо прямо на плацу. Истинный самурайский поступок. Лопату Арсений воткнул на краю могилы со словами «кому-нибудь да пригодиться, как помре, ищо спасибо скажутЬ».
Пара Арсения и Клавдии, держась за руки, выходила с территории кладбища.
Сторож дядя Коля по-прежнему сидел на скамейке, как какой-нибудь Птолемей на краю Ойкумены, жевал травинку, сорванную тут же возле креста, и, размышлял о том, что не все приходят на кладбище за смертью, а некоторые и за воскрешением.
