Один день из жизни Бетховена, за четыре месяца до смерти
Бетховен представляет собой промежуточное явление между старой, дряхлой душой, которая постоянно разбивается,и будущей сверхъюной душой, которая постоянно нарождается; его музыку озаряет этот сумеречный свет вечной утраты и вечной, необузданной надежды.
Фридрих Ницше
В Венском соборе святого Стефана только что отзвучала органная месса Генделя. Прихожане и просто посетители собора постепенно стали расходиться. На деревянной скамье, недалеко от выхода, оставался сидеть невысокий плотный мужчина с густою гривой взлохмаченных полуседых волос. Мужчина был в тёмном пальто, руки свои он сложил на спинке впереди стоящей скамьи, уткнувшись в них головой. Со стороны казалось, что этот прихожанин просто уснул.
От прикосновения мужчина вздрогнул. Возле него стоял священник в чёрном одеянии и маленьким молитвенником в руках. Святой отец шевелил губами, пытаясь что-то сказать, но прихожанин его не слышал. Уже более двадцати лет он был глух ко всем внешним звукам.
Глухота… Как можно с нею жить?
Мужчина поднял голову, и священник увидел перед собой страшное, искорёженное злобой лицо. И этот взгляд — тяжёлый, пронизывающий насквозь. «Твои молитвы мне уже не помогут! — прорычал прихожанин, — Разве ты можешь вернуть мне слух, осеняя меня своими знамениями?»
Священник продолжал ещё что-то говорить, но недовольный прихожанин уже забыл о его существовании. Тяжело поднявшись и застегнув пальто на все пуговицы, Бетховен вышел на улицу.
Куда идти?
Холодный ноябрьский ветер взлохматил гриву волос на его голове. Бетховен надел шляпу и двинулся в сторону улицы Mölker Bastei. Когда-то здесь, с 1804 по 1815 год, в доме номер 8, он прожил самые счастливые годы своей жизни. Здесь он работал над Пятой симфонией, написал оперу «Фиделио» и одну из самых пронзительных своих сонат, Сонату N 27, ми минор…
…Хозяин винной лавки обернулся на звон колокольчика в дверях. На пороге стоял давно знакомый ему покупатель. «Добрый день, господин маэстро! Очень рад, очень рад!»
Бетховен подошёл к прилавку и указал на коньяк Courvoisier. Эту марку, в своё время, очень любил Наполеон, которому Бетховен хотел посвятить одну из своих симфоний, но посвящение не случилось. Чрезмерные амбиции императора на мировое господство разочаровали композитора.
«Зато остался коньяк! — мрачно вслух пошутил Бетховен, — Можно выпить за Императора, но не за его здоровье. Где теперь его здоровье? Наверное, там же, где и моё…»
Хозяин винной лавки улыбнулся в ответ. Он знал, что маэстро, примерно с 1818 года, вот уже почти девять лет совершенно глух и что он часто говорит сам с собой.
Ещё вчера, расставляя бутылки на прилавках, хозяин магазина увидел Бетховена в окно. Великий композитор был окружён ватагой мальчишек, изо всех сил кричащих ему: — «Дяденька, сочини мелодию!», — и, видя, что тот ничего не слышит, ещё пуще начинали орать и кривляться. «Бедный маэстро, — подумал про себя хозяин винной лавки, — какая красивая музыка и какая тяжёлая судьба! И семью ведь он так и не создал…»
Взяв бутылку коньяка и рассчитавшись с хозяином винной лавки несколькими десятками крейцеров, Бетховен отправился дальше. Холодный ветер бил в лицо неприятной дождливой моросью. Мысли опять ушли в прошлое. Сорвав пробку с бутылки, Бетховен сделал два больших глотка. Коньяк обжёг горло и согрел изнутри. Настроение улучшилось. Вспомнилась музыка и та соната, которую он посвятил ей…
…Джульетта…
На всю жизнь врезались ему в память её слова: — «Мы не можем быть с тобой, Людвиг! Я зачахну в бедности, понимаешь? Я всегда буду любить тебя! Тебя и твою музыку. Но я должна думать и о своём будущем!»
«Всегда буду любить тебя…, — повторил Бетховен, — Вот оно, увлечение, длинною в жизнь! Четверть века уже прошло! Четверть века, как я посвятил ей свою сонату… Какая, к чёрту, любовь! Проклятье…»
Были ещё попытки создать семью, но одна молодая певица, которой он попытался сделать предложение, обозвала его безобразным и полусумасшедшим. Теперь он даже не хочет произносить её имя.
Бетховен вспомнил, как в 1814 году, там, в доме на улице Mölker Bastei, 8 в небольшой комнате на четвёртом этаже его навестил граф Мориц Лихновский, талантливый музыкант, ученик Моцарта. Граф рассказал Бетховену о своей любви к певице придворного театра и что было бы прекрасно, если известный композитор согласится сочинить по этому поводу сонату.
К августу месяцу соната была готова и состояла из двух частей. От средней части Бетховен отказался. К чему лишние разговоры, когда и так всё ясно. Граф был в восторге — и от сонаты, и от того, что она была посвящена ему. Первая часть обозначала «борьбу разума и сердца», а вторая — «разговор с любимой»…
С той поры прошло более десяти лет. Соната N 27. А после? За десять лет всего пять сонат! Всё более сдержанных и всё более мрачных. Всё сгорело — и чувства, и любовь. Всё ушло в прошлое. Нет уже той бури страстей, и «Аппассионата» тоже никогда не повторится. Если мысли обращаются в прошлое, значит, жизнь подходит к концу…
…Бетховен столкнулся с прохожим и временно отвлёкся от своих тяжёлых дум. Какая-то красотка, лет двадцати, подмигнула ему. Он всё понял. «Пойдём со мной, — глухо сказал он ей, — сегодня у меня есть деньги, я тебе заплачу! Я сыграю тебе на рояле. Хочешь? И потом, у меня есть коньяк, который пил сам Наполеон!»…
В памяти возникло торжественное событие, как два года назад, в 1824 году, он дирижировал оркестром, исполнявшем его Девятую симфонию. «Обнимитесь, миллионы!» — призывала музыка. Зал взорвался овациями, но он их не слышал, пока одна из его учениц не повернула его лицом к слушателям. Шквал оваций был настолько силён, что вмешались полицейские. Так поздравлять можно было только Императора.
… Они вошли в его квартиру в «Шварцшпаниерхаус». После более чем шестидесяти адресов, которые сменил композитор в Вене, этот представлялся ему наиболее по средствам. Заказав служанке на кухне жареное мясо и самый крепкий кофе, Бетховен провёл свою спутницу в комнату. На небольшом рояле поставил подсвечники с зажжёнными свечами. Служанка, принеся кофе и ужин, удалилась.
«Поужинай со мной, — сказал Бетховен своей новой знакомой, — ты, наверное, есть хочешь?» Он налил ей и себе коньяк. Выпили за вечную прелесть искусства. Съев кусок мяса, и запив всё тремя чашками горячего, крепко заваренного кофе, Бетховен наиграл на рояле несколько мелодий. Подождав, когда молодая женщина поест, Бетховен подошёл к ней.
— Знаешь, я лучше отпущу тебя.
— Я тебе не нравлюсь? — по движению её губ, Бетховен понял, о чём она спросила.
— Откуда тебе знать, что нравится мужчине, когда ему глубоко за пятьдесят? Давай лучше выпьем ещё! И простимся… Вот, возьми, — Бетховен протянул ей пять серебряных талеров, — прощай!
Оставшись один, Бетховен сел за рояль. В этот вечер пальцы с какой-то неистовой яростью бегали по клавишам. Борьба разума и сердца! Кто победит? Двадцать седьмая соната, первая часть. И страсть осталась, и силы ещё есть!
Он ещё покажет этой гадине судьбе — кто здесь сильнее! Он скрутит ей голову, обязательно скрутит! Силой своего одиночества!
Иллюстрация: Настенная роспись на фасаде одного из домов на родине композитора в Бонне, открытая в ознаменование его 250-летнего юбилея
