Отрывок ииз повести «Финнар – значит ищущий»
1
Мне мало что известно про моего деда. Даже сейчас, проделав большой путь в поисках информации о нем, я знаю далеко не все. Когда я собираю в памяти его лицо, оно занавешено кисеей чужих и моих воспоминаний, и кроме пунктирных отрезков времени, проведенных в детстве рядом, и части найденных документов, у меня ничего нет.
Мой дед – Жуков Василий Савельевич, 1916 года рождения, русский. Жил в деревне Истье Калужской области, работал в совхозе Тарутинский плотником, с 1965 года – лесником в лесхозе. Был дважды женат, второй раз – на моей бабушке, Екатерине Егоровне Турурушкиной. У них родилось шестеро детей, пятеро из которых выжили. Старший сын – Николай – мой отец. Я первая внучка из семи внуков. 13 ноября 1941 года дед рядовым ушел на фронт в составе 930 с.п. и вернулся 26 октября 1945 сержантом. В июне 1942 был тяжело ранен в живот, госпитализирован. В июле 1942 отправлен на 45-дневный отпуск для восстановления здоровья. По итогу долгого лечения и осложнений перенесенных операций, признан инвалидом ВОВ. В 1971 году дед вышел на пенсию по старости. Пожизненная пенсия деда составила 54 руб. 22 коп. Умер 4 января 1994 года от острой сердечно-сосудистой недостаточности.
Суровый, вспыльчивый̆, злой. Хулиган, так его называли в деревне. Он ничего о себе не рассказывал. Даже про войну ничего выпытать не удавалось. Может поэтому никто из моей родни не знает ничего о месте его рождения, его родителях и семье. Он никогда никому не писал писем, ни к кому не ездил и к нему никто не приезжал. Бабушка в минуты отчаянных с ним ссор как последнее злобно бросала: «У, финн проклятый», что еще больше все запутывало. По воспоминаниям моих дядьев в каком-то из его паспортов значилось что он уроженец Карело-финской АССР. Но документы не сохранились и проверить это невозможно.
Перед домом он сделал качели из длинной̆ посеревшей̆ от дождя доски с выпиленными зазубринами для веревки. Каждое лето я качалась на них полная гордости, ни у кого в деревне таких не было. Раз – и земля далеко-далеко, два – и небо близко-близко. Мой дед все сделал сам – от столбов до досочки. А дом? Какой он выстроил дом, в котором все мы когда-то жили.
Я боялась деда и в то же время очень хотела с ним подружиться. Только летом, помогая собирать шишки и зверобой с ромашкой, развешенные потом дедом для просушки на чердаке, можно было заслужить ненадолго его улыбку. Страха было больше, особенно когда дед дрался и ругался. Выброшенные злые слова из самого его нутра были живыми. Они разлетались как осколки никогда не видимых мною гранат и больно ранили всех вокруг.
Думаю, ребенком я никак не могла понять хороший он или плохой. Гордиться им или бояться и стыдиться? Качели – это же хорошо, да? А когда ругается и бьет бабушку – это плохо. И эта мешанина в моей детской душе так и осталась клубком запутанным, плотным, укатившимся в темный запаутиненный угол. Надо отыскать клубок. Рука медленно тянется в темноту, касается высохших ломких крыльев бабочек, сухие брюшки заснувших на зиму мух шуршат под подушечками пальцев, острый край режет пятку ладони, прохладные и шершавые на ощупь крупинки жгут свежую рану. Разбитый стаканчик с солью, тот, что ставят зимой между рамами, догадываюсь я, как он мог тут оказаться и отдергиваю руку, вылизывая из пореза соль. Потревоженная от резкого движения руки мягкая и теплая пыль легко взлетает вверх и ввинчивается в теплые солнечные коридоры света из низеньких деревенских окон. Я отвлекаюсь, увлеченная этой пляской, рассматриваю, запускаю руку в поток светящихся пылинок. Шорох, вздрагиваю всем телом как в детстве, и из скученной живой и дышащей темноты выкатывается клубок. Он ударяется о мою ногу, чуть откатывается назад и замирает.
–Дед, это ты?
2
В избе на печке – тепло. Шерстяной запах прожаренного овчинного полушубка, расстеленного шерстью кверху на лежанке, и кисловатый дух сушеных бабушкиных яблок лезут в ноздри. Мягкие завитки овечьей шерсти чуть колются через вязаную кофту и рейтузы. Огромная перьевая подушка служит нам с сестрой настоящим диваном, а руки то и дело тянутся к двум чистым наволочкам с припасами. В одной – сушеные яблоки, в другой – сухари. После крепкого мороза, от которого даже в валенках стынут ноги, здорово лежать на печке и хрустеть. Задернешь занавеску – и тебя никто не видит, хотя дома и так никого нет. «Сами себе хозяйки», – улыбаясь, гудит бабушка, уходя на работу. Ну мы с Ольгой и хозяйничаем. Жесткие горячие кирпичи греют наши мелкие тела, согревают ледяные стопы, обжигают красные от холода ладони. Я рассказываю про свою школу в Москве и наш класс, про ребят, про продленку. Оля, набив рот яблоками, рассказывает про Воркуту и свою учебу. Так тянется день. Сквозь не до конца задернутую занавеску я вижу в окне застывшее на веревке белье, утром развешенное бабушкой и нашу кухню сверху. Круглый деревянный стол у низкого окна с неубранным на нем хлебом и вареными яйцами (ну и влетит же нам от бабушки вечером), четыре стула вокруг, дедова затертая оттоманка с двумя круглыми валиками по бокам, красивый дубовый буфет с резными шишечками наверху и стеклянными дверцами. Оля рассказывает про песцов, бегающих по городу как кошки, я силюсь это представить и удивиться, но мне не хватает сил. Кажется, будто я птичка, залетевшая на печку. Глаза мои слипаются, и я проваливаюсь в сон вместе с пушистым песцом.
Электрический свет больно режет глаза. Я просыпаюсь. Уже темно. Зимой рано темнеет. Оля все еще спит рядом. Внизу шуршит дед. Закинув ногу на ногу, он читает газету, переворачивая страницу за страницей. За ее разворотом деда и не видно. Потом делает самокрутку: отрывает половину от последнего газетного листа, складывает пополам, потом еще раз пополам и еще, с нажимом проводит ногтем по сгибам, не спеша разрывает на прямоугольники. Нижняя губа напряженно оттопырена вниз. Дед захватывает щепоть съёженного, иссохшего табака с подоконника, укладывает табачные червячки на бумагу, медленно сворачивает ее в колбаску, проводит языком по краю газетной трубочки, разминает табак внутри. Чиркает спичка, занимается неровный край сигареты с чьим-то оборванным лицом. Дед затягивается, выпускает облако. Немного голубоватый дым вкусно пахнет, он охватывает сначала голову деда, а потом виснет мутным застывшим маревом перед ним пока не рассасывается в воздухе совсем. Я молча наблюдаю за ним сверху. Мне хочется спуститься и подойти поближе, прижаться головой к его плечу. Но что-то мешает и останавливает меня. Между нами – плотное холодное поле, мне не сделать и шагу. Все, что я могу, собравшись с духом, спросить его тихо: «О чем ты думаешь, дед?» Он не отвечает, даже не замечает моего вопроса.
3
– Коллеги, у вас осталось 10 минут, – строго произносит ведущая Татьяна. Аня вздрагивает и окидывает взглядом переговорную. Десять менеджеров нефтяного бизнеса старательно решают кейс на системное мышление. Участник, сидящий недалеко от Анны, грызет колпачок ручки, и нервно трясет ступней ноги. Ассессмент-центр идет привычно и размеренно. Участники – нервничают, асессоры – в расслабленной задумчивости ожидают начала интервью по кейсу.
Когда Анна уходила из образования в бизнес, она сильно колебалась и трусила. Одно дело – дети – с ними все более-менее понятно и совсем другое – взрослые люди, бизнес. Что она, самозванка, в этом понимает? Ничего! Перед первым в своей жизни собеседованием на консультанта оценки персонала, она трижды доходила до двери в бизнес-высотку на Краснопресненской набережной и трижды возвращалась к машине, никак не соотнося себя с этим великолепием. «Да нет, это полный бред. Никуда я не пойду, мне это вообще не надо», – говорила она, снова хлопая дверью машины. Но потом представляла себе, как вернется домой и ее взрослые дети спросят: «Ну? Как?» И что она им ответит? И полетят в тартарары ее психологические советики про «выход из зоны комфорта», «помещение себя в «долину смерти», когда назад ходу нет». Анна посмотрела на себя в зеркало машины – тушь осыпалась под глазами, одна бровь задралась выше другой, видимо от нервов. Еще возраст, ей уже 47, таких кандидатов берут неохотно. «Ну, не пройду и что? Будет интересный опыт» – уговаривала она себя, выглаживая бровь – «не страшно». «Страшно», – призналась сама себе Анна и надула щеки и хлопнула по ним как в детстве. Потом провела пальцем по губам, распределяя блеск равномерно, и пошла на первый в своей жизни входной ассессмент. Решала задание за заданием, волновалась. Была уверена, что не пройдет, но, к своему удивлению, прошла. Началась новая жизнь психологического консультанта. Оказалось, взрослые люди – те же дети, а психологические навыки отлично ложатся на любую область деятельности, если у тебя есть интерес к человеку. У Анны он был. Завертелось – ассессменты, сведения, командировки, конференции, джетлаги, чемоданы, посты из новых городов в фейсбук. Каждый раз новая команда коллег, новые участники, новый город.
Анна улыбнулась и посмотрела в окно. За ним пустынно белел сквер. Одинокий прохожий пересекал его неторопливо, не вынимая рук из карманов, поджимая плечи к шее. Мартовский Нижневартовск не сдавался и никуда не торопился. Здесь все еще зима. Панельные пятиэтажки тянутся вдоль улицы Нефтяников, бесстыдно выставляя на показ свою облупленность, неказистость и одинаковость. «Интересно, как это жить здесь? Ходить по этим улицам? Где-то работать?» Это была любимая игра Анны – в каждом новом месте она обязательно представляла себя и мысленно проживала ещё одну жизнь. В 2019 Аню отправляли в Нижневартовск уже в четвертый раз. «Такой вот год» – думала она и ежилась. Ей казалось, что она знает наизусть все улицы и торговые центры, все номера гостиницы «Обь», в которой их обычно размещала компания, все надписи на парапете набережной свинцово-угрюмой реки Обь. Каждый второй участник нижневартовских ассессментов в большом интервью обязательно рассказывал Анне о вечной мерзлоте и о том, как хочет уехать отсюда на большую землю в Питер или Москву. «Нелюбимая земля» – думала Анна и внимательнее вглядывалась в собеседника, стараясь разглядеть его внутренний движок, который и заставляет вращаться скрытые личностные колесики, приводящие человека в то или иное место в профессии, социуме, географии. «Как мой дед, странствующий по землям. Что гнало тебя?».
4
Деда я помню примерно с его шестидесяти трех. На фотографии с папиной и маминой свадьбы ему пятьдесят пять. Рассматриваю. Неброские черты лица. Русые волосы с мягким завитком на лбу, небольшие светлые глаза. Кожа, темная от солнца, намного ярче его глаз. Проявившиеся от хмельной свадебной расслабленности белые нитки морщин, незагоревшие на солнце, стекают изломанными струйками от глаз к подбородку. Четко очерченные скулы, кадык, выступающий наружу посередине шеи. Мясистый лоб изрезан глубокими морщинами. Точно такие же будут потом у его среднего сына. Лицо деда не запоминается внешне. Блеклые серые глаза его так и остаются в моей памяти размытым фоном. Но какой у него взгляд. Резкий, властный, страшный взгляд. И эта рука на бабушкином плече: «Мое». Тело у деда красивое, сильное. Его я помню. Несмотря на возраст, спина – прямая, грудь распахнута, руки и ноги литые, натренированные ежедневной многочасовой ходьбой по лесу. Я мысленно представляю его в молодости. Завидный жених должно быть был, да еще с таким характером и дерзостью. Такие нравятся женщинами. Рыжая Паня, живущая в деревне напротив, надевала самые яркие бусы, повязывала чистый платок и приходила к деду поболтать. Улыбалась широко, пропускала с ним стопочку-другую. А бабушка, обнаружив ее на своей кухне, гнала тряпкой на улицу и отчитывала на всю деревню. Страсти бушевали в нашей семье всегда. До старости дед оставался притягательным своей неустрашимостью и хулиганством.
Внешне я похожа на деда только волосами. Не цветом, нет. Дед был русым, немного с рыжеватым оттенком. А у меня волосы темные, мамины. Но вот их мягкостью – я в него. Дедовы волосы были как пух. Они так сваливались за ночь, что утром приходилось срезать накатанные колтуны. Расчесать их было невозможно. Какой контраст: пуховые волосы и такой непокладистый характер. Как это у природы получается?
Моя бабушка со стороны матери, наблюдая за мной в детстве, всегда говаривала, подперев тяжелую грудь узлом рук: «Не наша порода, нет. Жуковская». Что она имела в виду? По каким меркам она отписывала меня от своего рода-племени и помещала в папин? Думаю, из-за того самого характера. Все Жуковы – вспыльчивы как порох. Чуть что, сразу полыхают зарницы. Дед хватался за ружье или бил наотмашь не задумываясь. Его дочь Антонина легко скручивала его же буянящего и спускала на веревке в погреб, чтобы охолонулся. Некрупная женщина справлялась с этим решительно и быстро. Папа и его братья вставали в круговую оборону и махали кулаками в деревенских драках. Даже мой двоюродный брат – Серега с детства без топора под подушкой отказывался засыпать. Рептильный активирован у Жуковых всегда. Это он запускает архаичную программу выживания, он кидает тело в бойцовскую стойку, сгибает руки в локтях, сжимает пальцы в кулаки, и отключает голову. Дед боролся и в любых обстоятельствах – бился, отвоевывая свое право на жизнь. Бежал он только в крайних случаях.
На моей ветке рода этот жуковский навык утратил свою мощную силу и исчез в забвении. Как будто перерасходованная ранее семьей сила иссякла. Мне скорее хорошо знакомы страх и растерянность, как обратная сторона медали. Вот и получается, что мы с дедом связаны. Его сила и мое бессилие.
5
– А что ты так включилась-то? – говорит Юлька, выслушав мой рассказ про деда, и сканирует меня своим терапевтическим взглядом. Вот эти переходы от подруги в терапевта и обратно всегда непредсказуемы. Но я не обижаюсь, привыкла. Сама так делаю, профессиональная деформация. Следую за ее вопросом и медленно переключаюсь с эмоций на мысли, потихоньку остываю. И правда почему? Жила же я столько лет и об этом не думала.
– Может быть возраст, – отвечаю я, – вдруг поняла, что ничего про него толком не знаю, а ведь каждое лето жила с ним в деревне. Бабушка его зло финном называла, когда они ругались. Хочу разобраться почему. Ну и родину его отыскать, съездить. Вдруг он и правда финн?
Разговор соскальзывает на Юлькину семью. Я закуриваю и мы говорим о семейных тайнах и нестыковках, которые есть под каждой крышей. Я делюсь контактом найденного генеалога Жени, с которой мы разматываем мой семейный клубок, рассказываю о найденных документах и новых направлениях поисков. Семейные истории, как земля, из которой мы выросли. На первый взгляд, непонятно, что именно из этой семейной почвы мы для себя взяли. Но еще непонятнее наши семейные связи с родственниками. Почему с кем-то эта связь ощущается, а с кем-то нет.
– Загадка, – говорю я, – выпуская облачко дыма.
– Для нас, психологов, это всего лишь рабочая задача, – уверенно отвечает Юлька, – не надо напускать на это мистицизма и загадочности. У тебя слишком богатое воображение и ты всегда все усложняешь.
Стряхиваю пепел и молчу. Может и правда она права? Мне действительно свойственно фантазировать и строить разные гипотезы. И я бы согласилась, пожалуй, но не могу успокоиться. Что-то внутри меня пульсирует и не отпускает.
– Ну, как без мистицизма, – продолжаю я, доставая вторую сигарету, – один Хеллингер в психологии чего стоит. Ты была на расстановке?
Юлька сердито мотнула головой в сторону.
– Я ходила, – продолжаю я, – и знаешь поразительная штука – ни фига непонятно, как это работает, но работает филигранно. Спонтанно собранная группа, никакой стартовой информации, протагонист молча, наложением руки мысленно назначает тебя на роль кого-то из своей семьи, и ты просто взаимодействуешь с другими ее членами, также назначенными на роли. Понимания ноль, голова в отключке полной, и тут, пробуждается что-то другое, не знаю что. Ты вдруг начинаешь испытывать очень яркие чувства к участникам действия, непонятно откуда возникшие. Протагонист смотрит за всем этим со стороны, испытывает катарсис и всегда вдруг что-то понимает про свои отношения с кем-то из семьи. Скажешь фантазия?
– Ну, не знаю, – скептически отвечает Юлька, – я всегда была за интегративный подход в психологии, а тебя вечно тянет.
Она не договаривает до конца.
– Знаешь, мы на той группе интересное упражнение делали. Ставят тебя в центре, а за тобой клином выстраивают твой род. За правым плечом отец, за левым мать. За плечом каждого из родителей – бабушки и дедушки. Получается огромная семейная стая. И тебе предлагают на твой род опереться и просто почувствовать его поддержку. И представь себе, мой род меня выталкивал. Мне так хотелось на всех них опереться и расслабиться, а они выталкивали меня как будто им что-то от меня надо. Понять бы что.
Юлька манерно закатывает глаза.
– Скажи лучше, когда мы в деревню поедем? – бодро произносит она и мы переключаемся на деревенскую тему. Мы с Юлькой соседи по деревенской жизни. Её Столопово и наши Хабары соседствуют на территории Тверской области. Юлька первая купила дом в деревне в начале 2000-х, а мы чуть позже. И если свою любовь к деревне я еще могу объяснить крестьянскими семейными ветками с обеих сторон, то в отношении городской Юлькиной семьи я этого сделать не могу.
– В мае, – отвечаю я и тушу сигарету.
6
«Здравствуйте, у меня для Вас хорошая новость, – читаю я в письме от генеалога-Жени и почему-то начинаю сильно волноваться, – мне удалось восстановить справку о смерти Василия Савельевича и место его рождения». Отрываюсь от экрана и перевожу дыхание. Сейчас я прочитаю и все станет ясно. Почему-то страшно и я никак не решаюсь читать дальше. «Калининская область, Сандовский район, село Косячиха». В голову ударяет волна крови, она пульсирует в ушах, дыхание замирает. На осознание прочитанного уходят минуты. Калининская – это теперь Тверская, да? Я открываю карту, нахожу наши тверские Хабары, там сейчас родители. Строю маршрут. От Москвы через Тверь, далее Бежецк, оттуда через Молоково и Сандово, не доезжая Весьегонска и уходя в сторону до неизвестной Косячихи – примерно 420 км и 6,5 часов езды. Напрямки через лес от Хабар до Косячихи в четыре раза короче, но есть ли там дорога? Есть лесная на Сельцы, уходящая вглубь леса, где-то там она и обрывается. Дальше большой кусок, испещренный болотинами, и только потом ближайшая дорога из Большого Бора. Примерно на одном расстоянии две деревни, схороненные от людских глаз в лесах.
Смотрю на карту, вожу пальцем по маршруту. Не верю. Не верю в происходящее. Удивляюсь маршруту этой семейной истории и своей роли в ней. Похоже я – сталкер. И видимо, ничего нельзя с этим поделать. Я купила дом на родине деда, увезла туда папу, вернула к родным корням. Я беру телефон и звоню папе. Надо с кем-то поделиться, надо сказать об этом ему, иначе меня разорвет на кусочки. Они с мамой сейчас в Хабарах, и я собиралась завтра ехать забирать их на зиму в Москву. Теперь поеду не только за этим.
– Папа, я нашла место рождения деда – Тверская область, Сандовский район, деревня Косячиха.
Папа молчит. Переваривает услышанное.
– Получается, ты на своей родине, – говорю я, – можешь теперь при встрече с соседями так и говорить, – шучу я.
Папа смеется.
– Мы поедем туда, может еще найдем кого. Посмотрим, где жил дед, наберем земли и отвезем ему на могилу.
– Да когда ехать, дом на зиму закрывать надо, – ворчит папа, – весной поедем.
Папа взволнован и ему похоже немного страшно от этой новости и близости к ней. Я его понимаю.
– Пап, мы не можем ждать. Мы поедем сейчас.
Я кладу трубку и мысленно строю маршрут. Сначала до Хабар – 4,5 часа, и еще один их Хабар в Косячиху – еще 3,5 часа. Дорога навигатором какая-то странная рисуется, серая, не зеленая как обычно. Что это значит? Я закрываю навигатор и иду собираться, а потом долго не могу уснуть. Мысли кружатся в голове. Думаю, про Хабары и пытаюсь представить себе Косячиху. Наконец мысленный хоровод затихает и я засыпаю.
