Монохром
Толстые линзы очков, за которыми прячутся её большие неспокойные глаза цвета дыма, выдают не шуточную близорукость их хозяйки. Глаза за ними кажутся меньше, но в то же самое время очки придают её облику интеллигентность и некую кротость, нейтрализуя фонтан энергии толстыми стёклами. Пухлая хорошо очерченная линия рта скрывает белоснежность зубов, пока стремительная неровная улыбка явит нам их жемчужно-правильные ряды.
— У меня самосанация зубов, — с улыбкой превосходства сообщает она всем.
В свои шестнадцать она отлично осведомлена о том, что любовь – это не только вздохи под луной и бешеный сердечный галоп при взгляде на объект обожания. Она знает про ЭТО всё и может быть консультантом у новобранцев.
Она сурово делит девичий мир на добрых и злых дурочек, в богатой палитре характеров не выделяя другие цветовые нюансы. И тебя заставляет задумываться о том, в какую именно из предложенных категорий сегодня угодила ты сама.
Её одесский темперамент, замешанный на прибалтийской чопорности, похож на накрытый колпаком гейзер, готовый в любое время натиском своей мощи взорвать эту ширму.
Её острый пытливый ум схватывает на лету любую информацию, пропускает сквозь мощные фильтры интеллекта, расщепляя на протоны и нейтроны, отбрасывает всё лишнее и оставляет лишь ядро-суть. Попасть к ней на язычок – участь не слишком завидная и очередная жертва, не выдержав уколов в самую больную, а оттого легко уязвимую область, старается быстро исчезнуть из ареала её обитания, предпочтя более спокойные гавани.
В выборе одежды девиз «не выделяться» – точно не её! И здесь одесская склонность ко всему яркому в нарядах сталкивается со строгостью прибалтийских линий, тёплое ласковое море вливается в холодные балтийские воды, являя миру геометрически точные пропорции в бурном течении Дерибасовской улицы.
Мы сидим с ней во вновь открывшейся пиццерии в Новых Черёмушках и дегустируем доселе неизвестный обычному, не выездному советскому человеку заграничный продукт. Чувствуем мы себя при этом причастными к изысканному, итальянскому обществу, о котором судим по красочным фестивалям итальянской песни Сан-Ремо. Мы не пропускаем ни одной телестрансляции оттуда. Сейчас же мы прогуливаем школьные уроки, и это добавляет особую пикантность к заграничному блюду. Да здравствует свобода, свобода выбора: хочешь – иди на скучный урок, хочешь – ешь вкусную пиццу. Кафе для нас – это как вход во взрослый мир, в котором мы сами выбираем и заказываем то, что нам нравится. И нам кажется, что это и есть свобода. О скучной школе с её занудным учителями мы предпочитаем забыть и смачно заедаем совесть пиццей. Не мешало бы и вина добавить к нашему лукуллову пиру. Но мы никак не решаемся заказать запретное вино. Просто вот так, лихо произнести куда-то в воздух:
— Официант, вина за наш столик!
Между собой, не слишком громко, мы проговариваем эту фразу многократно. Но даже моя подруга, смелая и уверенная в себе, не решается произнести её официанту.
Несмотря на наш взрослый макияж, который мы старательно навели по случаю посещения пиццерии, юный возраст неровными бугорками созревания проступает из-под толщи тонального крема, выдавая пубертатный период. Это немного смущает, хотя мы почти не сомневаемся в своей неотразимости. Вино, портвишок, наконец признаётся мне она, благоразумно прихвачен ею из домашних запасов. Этот поступок только добавляет ей баллов по шкале взрослости и делает его в моих глазах героическим. По обоюдному согласию портвишок был довольно быстро распит, правда, в сортире заведения, вдали от назойливых глаз немногочисленных дневных посетителей кафешки. Нахлынувшая весёлость окончательно угробила вялые попытки совести призвать нас к порядку и отправить в школу по назначению. Раскаяние и неминуемое прозрение пришли позднее и были логическим продолжением затянувшегося банкета: графики успеваемости, ее и мой, неумолимо устремились вниз. Падение было стремительным, ошарашившим не столько нас, сколько родителей и педагогов. Строгие меры к возвращению вагантов в обитель знаний были приняты обеими не на шутку взволнованными сторонами. Спавшую волну успеваемости в срочном порядке нужно было поднимать, дабы табель засиял, как раньше. На восстановление утраченных позиций потребовалось некоторое время и мы упорно занялись уроками, отбросив все атрибуты взрослости на более подходящий момент.
После школы пути наши разошлись: я отправилась штурмовать Первый Медицинский Институт, она – Второй.
Как в дальнейшем сложилась её жизнь, и насколько далеко завел её пронзительный взгляд серых глаз, видящий людей лишь в монохромном цвете, могу только догадываться…
Тонкие нити воспоминаний связывают людей, когда-то потерянных во времени и пространстве. Потянешь иногда за такую нить и вытащишь на поверхность давно забытый островок с когда-то встреченным на твоём пути человеком.
Лица, лица, хоровод лиц. И вот всплывает ещё одно…
Ирка — марсианка
Увидев её впервые, я подумала, что она – неземное существо. На эту мысль меня навели её необычные глаза. Такие глаза должны непременно принадлежать пришельцу из далёких космических миров: большущие, синие, пустые и оттого кажущиеся бездонными, как и Космос! Взгляд этих огромных раскосых глаз почти всегда устремлён мимо человека, в пустоту или, что вероятнее, в неизвестное нам далёкое пространство. Было в её лице что-то азиатское. На эту мысль наводили особый разрез глаз и высокие скулы на несколько плоском рельефе лица. Но сами глаза являли небесную синь, и в тот момент, когда удавалось вернуть Ирку на грешную землю, они приобретали вполне земное выражение интереса или просто – светились самой искренней улыбкой. Была ли она красива по канонам земной красоты? Скорее, она была необычна и вне всяких стандартов. Чёрные волосы, такие же чёрные, немодные сейчас, узкие стрелки бровей взлетали над марсианскими глазами, придавая лицу немного удивлённое выражение. Короткий аккуратный носик дерзким трамплином возвышался на великоватом для него лице и предлагал спрыгнуть к небольшому, но чётко очерченному рту, вполне деликатному, если бы не яркий красный оттенок, навевающий мысли о малиновом варенье.
В какой-то момент, сейчас и не вспомнить в какой именно, скользящий мимо всех Иркин взгляд на некоторое время задержался на мне. И этого пустякового обстоятельства оказалось достаточно для того, чтобы мы немного сблизились. Но мы были словно две разные цивилизации – марсианская и земная. Назвать это сближение-стыковку дружбой – сложно. Очень часто взгляд Ирки улетал только в ей известном направлении, а за взглядом, через малый промежуток времени, исчезало и тело. О своих исчезновениях Ирка никогда ничего не рассказывала. Где она были и что делала в это время, никто не знал. Собственно, никто и не решался расспросить ее об этом. Такая дерзость нам и в голову не приходила.
Появилась Ирка в нашей школе тогда, когда мы, ничем не примечательные угловатые подростки, переходили в девятый класс. Иными словами, в тот самый острый момент пробуждения мужского и женского начал и интенсивного бурления гормонов, которое на её безупречно гладкой коже не оставляло никаких каверзных следов в то время, как нам приходилось тщательно маскировать щедрую россыпь прыщей, вырастающую на нас, как грибы после дождя. Иркины щечки, напоминавшие наливное яблочко, стали предметом зависти всех одноклассниц, они сверкала идеальной белизной «не отсюда». Впрочем, и в остальном Ирка сильно отличалась от нас: не было в ней подростковой угловатости. Выглядела она, как вполне сформировавшаяся женщина.
Одевалась Ирка тоже весьма экстравагантно и носила порицаемые школьными авторитетами прически – всегда короткие с особыми дразнящими элементами: то затылок немного подбрит, то по шее струится змееобразная косичка. На замечания нашего классного руководителя Светланы Павловны (в миру Палки) по поводу совсем не полагающейся порядочной школьнице причёски, Ирка, с трудом вернувшись «оттуда», внезапно устремляла на неё свой магнетический взгляд, и Палка, слегка обмякнув, соглашалась с ней: да-да, это досадная ошибка парикмахера. Все скоро отрастет. И инцидент, не успев возникнуть, тут же бывал исчерпан.
Что уж тут говорить о мужчинах-преподавателях, иногда делающих вялые попытки вразумить Ирку. В самом начале своей речи, приняв позу ментора, они встречались с её марсианскими глазами, которые она не удосуживалась смиренно опускать, и робели. Не выдержав ее взгляда, сами опускали глаза, и упирались в явно обозначенные под школьной формой роскошные женские прелести, смущались и забывали напрочь, зачем они Ирку поднимали из-за парты. Чтобы преодолеть возникшее смущение и спрятать собственную неловкость, спешили вызвать к доске другого ученика или ученицу.
Думаю, если бы Ирка захотела, она могла бы, почти не прилагая никаких усилий, у каждой из нас легко и просто увести любого ухажера. Но Иркин взгляд всегда скользил мимо, ни на секунду не задерживаясь на предполагаемых жертвах. Мальчишки-одноклассники и, вообще, не в счёт: рядом с Иркой они выглядели в лучшем случае как расшалившиеся воробышки перед гордой орлицей, а в худшем – не выглядели вовсе: они её боялись.
Об Иркиных романах не слышал никто. Однако пару раз она была замечена в компании молодого человека экзотичной наружности по прозвищу Узбек. Одевался Узбек в импортные одежды, купленные у фарцовщиков (спекулянтов) и учился в ПТУ. Впрочем, может, он и сам был таким фарцовщиком: в то время стайки ребят, которым по виду можно было дать семнадцать-двадцать лет, часто околачивались возле гостиниц сети «Интурист» и среди них можно было неожиданно встретить и своих знакомых.
Перестройка была только объявлена, поэтому глобальные изменения произошли позднее, но будущие бизнесмены уже обозначились яркими пятными в нашей однообразной серой массе.
Прошёл год, как мы окончили школу, а, может, два, я училась в университете и в период каникул первого семестра случайно встретила Ирку. Она приобрела еще более нездешний вид и в разговоре о мужчинах – а ещё о чём беседуют девушки на выданье, если не о женихах и о пряниках? – чрезвычайно хвалила японских кавалеров, с которыми жизнь её свела в гостинице «Космос». Открыв рот и в очередной раз попав под магнетизм её светящихся инопланетными лучами синих глаз, я на некоторое время заболела Японией. Излечение произошло быстро: Ирка пропала так же внезапно, как и появилась. И больше о ней я ничего не слышала.
Думаю, что если она не вернулась на Марс, то наверняка поселилась где-нибудь на Хоккайдо, что для меня равнозначно: Япония – это совсем другая, иная цивилизация и некоторые инопланетяне с инопланетянками выбирают её в качестве места жительства. Почему бы и нет? Вполне подходящий вариант для необычных людей, хотя, надо заметить, что и на планете Земля много разных географических координат.
Годы учебы пролетели. Впереди – целая жизнь с новым хороводом лиц.
Расцветай под солнцем, Грузия моя!
Нет, дело было не в Грузии. Дело было в Москве, в лихие девяностые, когда удача любила авантюрных и смелых, предприимчивых и самоуверенных.
Вано (мой шеф) смотрит на меня слишком пристально и гораздо дольше, чем того требует деловой этикет. Его взгляд меня смущает и заставляет почувствовать неловкость: так на меня смотрел, пожалуй, только невропатолог на ежегодной диспансеризации в школе.
— Что, удивил тебя, Юлия Борисовна? На сборы – 5 минут!
И в глубине его тёмно-коньячных глаз с готовностью запрыгали чертики.
У меня внутри всё сжимается от волнения и невысказанного возмущения и, с трудом преодолевая тахикардию и спазм в горле, я выдыхаю:
— Хорошо!
Очень вялое «хорошо», произнесённое без всякого энтузиазма. Эдакое «хорошо» человека, только что приговорённого к публичному позору, который и не пытается возражать, потому что бесполезно: доводы не подействуют – вопрос решён без меня. Поэтому все возражения шепчу себе под нос:
— Господи, к интервью на телевидении надо обязательно готовиться! И вообще, встречи с выдающимися людьми планируются заранее! Я даже не помню, в каком году доктор провёл успешную операцию по пересадке сердца. Боже, она же вошла в медицинскую энциклопедию! Энциклопедию!!! О чем я с ним буду говорить на своем куцем английском? Если только предложить ему поговорить со мной о погоде?!
— Что вы там шепчете?
— Молюсь, — говорю я почти правду.
Он улыбается и кричит:
— Поехали!
И я бегу за ним по коридору, застёгивая на ходу пальто и лихорадочно вспоминая те английские слова, которые пригодятся для беседы на медицинские темы. Этих слов много. Очень много! Но я успела их благополучно позабыть. Ужас! От мыслей отвлекают ободряющие слова шефа:
— Заодно и проверим ваш английский!
Уже в машине узнаю, что цель беседы со знаменитым кардиохирургом – реклама средства от храпа, которое закупила наша фирма в Канаде. Получается, мы не будем говорить о заслугах выдающегося врача. И мне не нужно напрягать память, подбирая правильные медицинские термины. Но радости от этого почему-то ещё меньше. А дело всё в самом средстве от храпа, которое на храп не действует вовсе! И заявить о нём с экранов телевидения в беседе с нашим доктором – это авантюра чистой воды.
Опасения мои совсем не беспочвенны: как только чудо-средство появилось в нашем офисе, мужчины тайно растащили его по домам. Почему тайно, да потому что «у нас, конечно, никто не храпит»! А когда узнали цену на это средство – двузначное число и отнюдь не в рублях – все флаконы тут же были возвращены. Никому не захотелось платить столь существенную сумму за нулевой эффект. Утешало только одно: в ходе эксперимента никто не пострадал и храп, будь он не ладен, тоже.
Тем не менее в нужных инстанциях документы для торговли этим чудо-средством были получены. Но ведь и происходило это в девяностые – когда невозможное было вполне возможным! Впрочем, и наша встреча со знаменитым хирургом-трансплантологом – тоже из разряда таких невозможных возможностей.
Подъезжаем к фешенебельному отелю в центре Москвы. Беспрепятственно проходим по холлу отеля — наши имена есть в листе ожидания знаменитости. Поднимаемся на лифте на нужный этаж. Навстречу нам выходит секретарь доктора. Вежливо здороваемся. А вот и сам доктор, заметно постаревший со времён знакомой фотографии в учебнике, но элегантный и с голливудской улыбкой на сухопаром лице – человек-легенда, доктор Барнард!
Я не могу произнести ни слова и понимаю, что мы пропали: мой за секунду одеревеневший язык, ничего не может произнести. Караул!
К языку, который решил саботировать встречу со знаменитым доктором, присоединился мозг, настаивающий на срочном побеге из отеля.
Глазами ищу путь к отступлению и тут же замечаю Вано, который с самой искренней улыбкой жмёт руку доктора. А поскольку подобающий моменту набор английских слов застрял во мне, рукопожатие слишком затянулось, и Вано, как за спасительный трос, держится за руку трансплантолога и не выпускает её. Надо заметить, что роста мой шеф немалого – почти два метра, и обладает внушительной комплекцией. Рядом с шефом стоит его зам – моложавый грузин субтильного телосложения, с огромными глазами на широком лице, в которых застыла глубокая печаль об Ушбе и Казбеке. Сам же доктор с опаской озирается по сторонам. По его виду сразу можно понять, что его очень тяготит эта молчаливая, немного зловещая сцена. Осознаю комичность происходящего и неожиданно заражаюсь какой-то бесшабашной веселостью.
И беседа потекла.
Мотор. Камера.
Дома с экрана телевизора на меня смотрит вполне уверенная девушка, которая расспрашивает доктора о причинах появления храпа и рассуждает с ним о том, чем храп опасен для здоровья. Хорошо, что интервью длится только три минуты. Хорошо, что о нашем средстве от храпа доктор почти не говорит, а сразу переходит к причинам храпа, проигнорировав вопрос об эффективности сомнительного средства. Миссия выполнена – беседа состоялась, и у меня почти нет поводов для угрызений совести.
