My heart in the Highlands…
R. Burns
В одной руке у меня был нож, в другой кусок сыра. Взгляд мой упирался в красный закат над Глазковским предместьем, а голова была занята мыслью об охотнике Андрюхе. Одна нога моя при этом стояла на полу, а вторая коленом упиралась в стул, отодвинутый от обеденного стола. В это время мне позвонила из Бурятии тётя, и я положила нож и сыр рядом.
– Тут ко мне приехал из Закантуса охотник Никонов и спрашивает, когда вы приедете.
– Попозже! Сейчас не получается. Мы летим в Тофаларию.
В телефоне было слышно, как охотник Никонов сидит за столом у тёти на кухне и швыркает горячий чай.
Летим? Слишком уверенно я сказала это. Ещё надо сдать тесты, без результатов которых не посадят в вертолёт. Тофы – малочисленный тюркоязычный народ, всё уменьшающийся от того, что европейцы принесли к ним водку, чуму, холеру, потом отняли оленей и создали колхозы. Потом расстреляли оленей из скорострельных винтовок. И вот, если кто-нибудь прилетит к ним с ковидлом, то, возможно, какой-нибудь тофа заболеет. Если его найдут.
Мы вообще-то уже сдавали тесты, точнее, сдал один из нас за всех, чтобы всем не париться. Но они уже не подходили по срокам. И нас, чум двадцать первого века, тайными тропами личных связей направили в Противочумный институт. Нас было четверо. Всем в Сибири хочется попасть в Тофаларию. Вот и набралось вместо двух – четверо. Предание такое: Тофалария – страна оленей и туда трудно попасть. Поэтому хочется. Мы записались на проходной Противочумного института и, спустя какое-то время, начальник охраны повёл нас по колдобинам и ямам двора. Сколько же в институте сотрудников, что они не могли умять и разравнять двор своим ежедневным прохождением?
Медбрат, уполномоченный брать тесты, был предупрежден о нашем приходе на уровне братско-сестринских связей. Мы видели за синей маской его светло-серые узкие внимательные глаза чуди белоглазой, которой в Сибири много.
– Результаты будут готовы завтра в субботу, а ваш вертолёт, как я понимаю, в четверг двадцать девятого? Приходите ко мне утром в понедельник. Тогда в самый раз вам будет.
– Спасибо! В понедельник, значит, в понедельник.
Мы выходим, и Гриша начинает обзванивать заведения, где тоже можно сдать тесты. Противочумный институт – слишком серьёзное заведение для нас, простаков. Хотя, говорят, чуму и холеру за милую душу разносят суслики и тарбаганы, но мы их ещё проще. Мы это я, непознаваемое; также доцент кафедры языкознания Григорий; специалист по пятидесяти языкам мира Ванадий и сын мой Николай – победитель народов. Называть народы «лаями» не слишком вежливо, ведь лай раздаётся от собак. Наш Николай – человеколюбец, а тот, кто назвал людей лаями, им не был. А, может, и был. Просто очень любил собак.
Гриша обзванивает заведения по сдаче тестов и находит, что единственное приличное место, где их можно сдать – это и есть Противочумный институт Всея Сибири и Дальнего Востока.
Перед Диагностическим центром лентой вьются очереди, и стоят палатки, в которых, очевидно, можно погреться или удобно упасть в обморок. А в других местах запись идёт далее числа двенадцатое ноября, что для нас поздно. Люди, способные к ожиданию – это не мы, другие.
Мы разбегаемся до понедельника.
И вот он меня спрашивает:
– Ты почему меня Ванадием назвала? Ведь я не Ванадий!
– Это для того я сделала, – отвечаю я, – чтобы тебя не узнали в рассказе. Ведь, если я буду использовать настоящее имя, не узнают ещё больше.
– Ладно, – соглашается он, – пусть тогда совсем меня не узнают, под другим-то именем.
– Постараюсь, – отвечаю я. – Для меня важней всего, чтобы меня саму не узнали. А с остальными – как получится.
– А кто такой охотник Андрюха? – спрашивает он.
– Я же не говорила ни про какого Андрюху! – сильно удивляюсь я.
– Мне – не говорила. А Ванадий знает.
– Зачем же тогда спрашивать, если Ванадий знает?
– Он знает, но не понимает.
– Андрюха – это тофаларский охотник. Мы с ним встречались в Верхнеудинске. А в Нижнеудинске не встречались. И я думаю о нём уже много лет.
– Ничего не понял, но этого мне достаточно! – соглашается снова названный мною Ванадием. Редкому человеку – редкое имя. Ванадий и железо – родственники. Второе мы видим слишком часто в своём железном веке. А ванадиевых веков не было, не бывает и не будет.
Теперь дело за Григорием.
– Ты почему меня назвала Григорием?
– Потому что не в первый, а во второй раз.
– А в первый раз почему?
– В первый раз очень подошло. Ты был за рулём «Мерседеса».
– А если бы я был за рулём БМВ?
– Тогда, наверное, по-другому бы назвал.
– Ответа я не получил.
– Я сама не нахожу ответа на многие вопросы. Так что, терпи. Нет вопросов – нет ответов. Это самый верный и светлый путь сквозь непознаваемое.
– Ты призываешь меня замолчать. А что, если я замолчу навсегда?
– Ты не сможешь замолчать навсегда. Ты очень речист. К тому же, преподаватель. Сорок часов в неделю о том, что невозможно познать. Это большая нагрузка.
– Слова – они все о познанном и не касаются непознаваемого.
– Отлично! Говори побольше, пожалуйста! И, может быть, тебя хотя бы один человек поймёт.
– Ну, а почему я Николай? – спрашивает меня Николай.
– Ребёнок непознаваемого не получит ответ ни на один вопрос! – восклицаю я.
И Николай меня упрекает:
– Вот так всегда с тобой.
В понедельник в девять утра мы снова возле проходной Противочумного. Пытаемся записаться. Нам говорят:
– Наведён порядок. Теперь такие, как вы, не проходят.
Они не хотят называть, какие мы. Из вежливости, а может не знают, как таких назвать.
– Мы от организации! – возмущаюсь я.
Начальник охраны звонит медбрату-чуди.
– Ждите.
Ждём. Ветер и немного снежно. Мёрзнут Ванадий и Григорий. Появляется медбрат. Он молодой, сочувствующий. Может деревенский? Городского бы брать тесты не поставили. Родственники бы его отмолили. Говорят, на днях за одним тестируемым обнаружился ковид. Медбрат смотрит узкими светло-серыми глазами. Ещё видно его белёсые ресницы и нежную бело-розовую кожу лба.
– Подходите, пожалуйста, к часу тридцати. Извините, что так получилось. Сказали, таких как вы, с утра больше не принимать. Но вы же от организации?
– Да, объединённых наций.
– Вот-вот, – радуясь за нас улыбается под маской медбрат. – Значит, всё получится.
Мы отходим, и мне звонит кто-то шестой.
– Продиктуйте, пожалуйста, имена, фамилии и года рождения!
Диктую.
Мы разбегаемся в разные стороны. Меня везёт Николай, Григорий уезжает в своём «Мерсе» на другой берег. В областную библиотеку, вестимо. Ванадий едет на автобусе к другу в магазин «Букинист». Мы что, ботаники? Ботаники, которые летят на охоту? Неужели именно ботаники могут сдавать тесты, где лучше и надёжнее? Вы все ещё пожалеете, что в детстве записались не в ботаники, а в г, д, е, ё, ж, з…
Час двадцать девять. Мы снова в сборе. Из дверей проходной, которая, судя по её виду, семьдесят лет не была на ремонте, но снабжена ныне электроникой, выходит начальник охраны и забирает нас. Он грузный и немолодой, в гражданском под цвет ям и колдобин двора.
– Ремонтируемся, – сообщает он, – дорогу во дворе ремонтируем.
– А тротуар для сотрудников, а также для таких, как мы, и для не таких, как мы, предусмотрен? – спрашиваем мы не его, он же не ремонтник, спрашиваем пространство, и оно в ответ молчит всем серым небом и старинным мальвиновато-пьероватым зданием института Всея Сибири и Дальнего Востока.
Начальник охраны удивляется, как мы уверенно идём к цели. Он забыл, что мы уже были здесь в пятницу, ему приходится водить многих. Очевидно, у него в подчинении нет специалиста по вождению тестируемых туда и обратно. А мы идём и идём, время от времени сворачивая на новый ландшафт. Под ногами то песок, то гравий, то асфальт в выбоинах и трещинах. Наконец, мы оказываемся перед дверью с надписью, отпечатанной на принтере: «Бокс №2. Только для лиц с высокой температурой». В боксе №1 не принимают, и судя по запорошённому пылью крыльцу, никогда не принимали. Мы занимаем очередь за тремя скучающими лицами.
Этот, задний, двор перегорожен огромным окрашенным белой краской космического вида медицинским комплексом-лабораторией с прицепом, на колёсах высокой проходимости, замаранных засохшей глиной. Во главе комплекса большегруз-тяжеловоз. Всюду по белому нанесена символика: на фоне бледно-серого, туманистого орла династии Романовых оранжеватый крест, а в нём змий, обвивший жезл-чашу, почти кадуцей. Крест и змий являют симбиоз медицины и коммерции, что подтверждает надпись: «Роспотребнадзор». Именно эта организация теперь ведает двуногими и проникает везде.
– Эту махину к нам весной завезли, – не без гордости сообщает нам начальник охраны, он знает, что мы писатели и находит нужным рассказывать нам занятное, – у неё автономное электропитание, может работать в любых условиях.
– А лаборатория использовалась?
– Ни разу. А вон тот комплекс, – он машет рукой в п-образный двор, образованный зданиями Противочумного института, – пять лет назад выезжал в Хабаровский край, когда было наводнение на реке Амур.
Тот комплекс выглядит таким же новеньким, как новенький. Плохо у нас с пандемиями.
Ванадий курит американский табак «Вирджиния», папиросы для которого скручивает на ходу сам при помощи специального приспособления. С пятидесятью иностранными языками на языке и в голове он почти иностранец, и говорит мягко, привыкнув переходить с одной фонетики на другую. С самого начала нового мирового порядка в нашем городе он преподавал только онлайн-курс чешского. Неужели в городе так наследили в Гражданскую войну белочехи, как помнится, предавшие адмирала Колчака? Поскольку при нём был золотой запас империи. Ванадий курит молча и стоит в стороне, а Григорий красуется в новомодном коротком тулупе с белой опушкой и без умолку доносит до нас свои лекции по языкознанию. Что делать, с начала года он не прочёл своим студентам ни одной. В первом семестре их не было по плану, потом началось это. Он говорит, что за восемь месяцев ему довелось только несколько раз дежурить при вахте учебного корпуса и измерять у входящих в него студентов температуру.
– И они такие безмолвные, такие покорные, как неживые. И словно все на одно лицо. Исчез драйв, какой был у нас, когда мы сами были студентами, и который был у студентов ещё совсем недавно.
Самое лучшее место в городе для сдачи тестов нам организовал Николай и он скромно молчит, более скромно, чем Ванадий, поскольку не курит и от него не отлетает табачный дым. Мы с ним первые вдвоём открываем двери бокса №2 для лиц с высокой температурой. На подоконнике заполняем договора и берём бумажки со счётом для оплаты. Здесь самая недорогая оплата самых надёжных тестов во всём городе – одна тысяча сто рублей, а в других местах две пятьсот. Противочумный институт в старые годы был награждён орденом Трудового Красного Знамени, это самое ответственное по части инфекций заведение Всея Сибири и Дальнего Востока.
Небольшой столик бокса весь заполнен пробирками и бумагами. Медбрат подсказывает, где расписаться и смотрит на нас внимательными добрыми глазами. На серый обшарпанный стул я ставлю свой серенький же рюкзачок и на краешек стула сажусь, не снимая куртки, чтобы не тратить времени. Да и вешалки не видно. Медбрат достаёт из пробирка палочку для забора из носа и предупреждает, что будет немного неприятно и щекотно. Потом берёт другую палочку из другой пробирки и снова предупреждает, что при заборе пробы из горла будет немного щекотно и неприятно. А мы знаем, что щекотка – это приятно и весело и, если бы он не говорил о неприятности, после забора проб можно было бы сидеть на стуле и хохотать. Но тогда бы на каждого тестируемого уходило бы много времени. Совершив великую пандемическую миссию, я выхожу первая.
– Как я волнуюсь, – говорит Григорий, – я чувствую себя совершенно здоровым, а вдруг тест покажет ковид?
– Бессимптомные больные, как я прочёл в новостях почты, это те, которые толерантны к вирусу. Их организм не замечает его и не борется с ним, – делюсь я.
– Тесты обнаруживают его ради статистики, – с ужасом говорит Григорий, – когда не было тестов, не было и этого вируса.
Он один из нас четверых немного нервничает. Ещё бы, его мама ящиками закупает пандемические перчатки, никого не впускает в квартиру, и, кажется, скоро перестанет открывать двери отцу, который уезжает в город по делам. Мама неотрывно смотрит ковид-новости на канале «Россия-24» и, когда у неё вдруг забарахлил телевизор, прибежала смотреть их к сыну.
– А я не смотрю телевизор, – говорит Гриша, – он у меня даже не подключен. Пришлось для мамы подключать и настраивать.
Николай выходит, Ванадий и Григорий заходят.
На следующее утро я забираю результаты. На этот раз женщина полицейский не прячется от меня за окошечком, а подаёт листы с улыбкой, стоя у открытой двери, через которую до того, как увидела меня, собиралась выйти. Тесты действительны в течение трёх дней, и на три дня мы получили индульгенцию здоровья. Звоню в первую очередь Грише, ведь это он волновался, сдавая тесты. А потом Николаю и Ванадию. Теперь мне надо купить железнодорожные билеты на всех четверых до Нижнеудинска. Хорошие места, конечно, уже разобраны, купе на четверых не найти, едем, как придётся. Сначала я беру билеты себе, непознаваемому, как основному элементу этого мира, и Ванадию, как одному из редких его элементов. У нас с ним поездка в Тофаларию – это командировка и нужны отдельные бумаги.
Ванадий, точно, познаваем в большой степени, выражая пристрастие к языкознанию, а также к коммунистической идеологии и тому взгляду, что отечественная псевдоэлита и олигархат в недалёком будущем будут расстреляны. Ванадий гуманист и избрал для разрушителей идеи всеобщих свободы, равенства и братства самую лёгкую и героическую смерть через получение крошечной горячей пули. Познаваем и Григорий, он весь как на ладони, постоянно выражая свои познания, взгляды, пристрастия и чувства в устной форме. Познаваем и Николай: он последовательно строг и точен, а это ограниченность. Непознаваемое ни строго, ни точно, хотя и может проявлять и строгость, и точность.
Пока я через железнодорожный сайт беру два билета, с экрана моего ноутбука исчезают последние два в том же вагоне. Григорий и Николай поедут в другом. Они двоюродные родственники, им найдётся, о чём поговорить. Сборы мои просты и недолги. Появляется Николай, мы вызываем такси и по пути заезжаем за Григорием в Театральный квартал. Там живут мажоры и разновидность их — большие чиновники. Многие из них подходят для расстрельного списка Ванадия.
Гриша ждёт нас с большим серебристым чемоданом на колёсиках и объёмным спальным мешком. Второе по моему заказу. Для непознаваемого и спальный мешок сойдёт, если не будет хватать мест в гостевом домике. Ведь именно оно отвечает за нашу поездку, имеющую цель неопределённую и задачу несформулированную. Гриша улыбается мажорно, вид у него здоровый и блестящий. В глаза бросается красный пуховик с капюшоном, отороченным искусственным рыжим мехом, утеплённые сапоги с металлическим блеском застёжек.
– До свиданья, мама! – кричит он в темноту, где, оказывается, скрывается от нас, зараз, его замаскированная мама, – я позвоню тебе!
С противоположным полом Гриша в разводе. То, что он рождён, сотворён, не прилетел из галактик выражено силуэтом мамы у подъезда дома. Такси несёт нас на вокзал. Для меня вокзал – это в четыре моих года услышанная песня Эдиты Пьехи
Ночью из дома я поспешу
В кассе вокзала билет попрошу
Может впервые за тысячу лет
Дайте до детства плацкартный билет
Тихо кассирша ответит: Билетов нет
Билетов нет
Как мне хотелось тогда запомнить её слова! Но песня прозвучала и не повторилась, а ребёнком я никогда ни о чём не просила взрослых. Мне бы сказать папе: «Я хочу запомнить слова этой песни». И в тот же день слова были бы предо мной. Но я была скрытной, скрытной до невозможности, как разведчик в тылу врага. Наверное, в предыдущей жизни я была разведчицей в тылу врага и ходила по земле беззвучно и немо. И я помнила из песни один куплет, это – слова «попрошу», поскольку не попрошу, и «впервые за тысячу лет», слова, выражающие временную протяжённость тоски по детству и тихому селу, бывшему городку на транзите баргузинских золота и соболей. По детству, которое ещё не прошло, но уже имело прошлое в три молчаливых года. Для меня это была песня ласкающего тёплом летнего дня-вечера, когда солнце садится поздно.
Мы прошли сквозь периметр, предупреждающий, что с нами, на нас и в нас есть железо, чугун и сталь. Полицейские в чёрном, в чёрных масках и с чёрными дубинками никак не отреагировали на это, они получали свою зарплату за скучание и ношение формы. Мы спустились вниз в серый бетонный переход, поднялись на свой перрон и сели в разные вагоны.
Несмотря на громкий номер «7» поезд оказался со старыми вагонами и полосатыми матрацами, с тусклым освещением и тюками постельного белья на двух противоположных полках. У нас были места один и три, и возле нашего общего с местами два и четыре столика уже метался белокурый худощавый парень, чем-то потрясённый и желающий говорить. Увидев нас с Ванадием, он тут же сказал:
– Я летел восемь часов с Камчатки, а сейчас мне девятнадцать часов до Красноярска. Целых девятнадцать часов! Какая жесть!
– Что же ты делал на Камчатке? – спрашивает его Ванадий, садясь на мою нижнюю полку, и доставаёт упаковку вирджинского табака.
– Я?!! На вахту ездил. Полгода работал от и до. Обещали за полгода пятьсот шестьдесят тысяч рублей, а заплатили сто пятьдесят. Каково, а? Под дых дали, до сих пор разогнуться не могу. И это мне ещё повезло! Ребятам покупают билет домой, дают пятнадцать тысяч и вежливо так говорят: «Извините».
– И нанимают других вахтовиков, которые этого не знают… Ничего, этих всех скоро расстреляют, — успокаивает парня Ванадий.
– Ваня, – суёт руку Ванадию парень, знакомясь.
– И я Ваня, – говорит Ванадий.
– А я непознаваемое, – говорю я.
Садится ещё один парень, в санитарной маске, попахивающей больницей. Увидев, что мы без масок, снимает свою и говорит:
– А я дембель. Тут нас полпоезда дембелей. Год отслужил, теперь домой на Алтай. Я Саня.
– А я Ваня. Сколько же тебе ехать? – спрашивает его Ваня-красноярец.
– Сутки до Новосиба и полсуток до дома.
– Ого! – восклицает Ваня-красноярец, – а я жаловался, что мне девятнадцать часов. А вам сколько?
Это он Ванадию.
– Ночь.
– Везёт. Как армия?
Это он Сане.
– Армия? Это психушка. У нас лейтенант был – от рядового до лейтенанта за семь лет выслужился, он нас бил ногами, когда вздумается.
Саня крупный, крепкий. Парни решают, что будут пить водку, и идут её добывать неведомо, где. Поезд плавно трогается, унося нас в бледные предзимние степи и поля.
А вот уже и вертолёт отрывается от земли и уносит нас сквозь расступающиеся горы в Тофаларию. Везде цвет пожухлой травы – на лётном поле, которое мы покинули, на горных склонах с остовами облетевших лиственниц и берёз. Вертушка гудит над головой, дверь в кабину экипажа открыта, и видно, как немолодой штурман в наушниках, по-домашнему восседающий на подушке поверх сиденья, что-то переключает впереди над головой. Наконец, он захлопывает дверь за своей спиной, вспомнив о ней. А, может быть, у него есть какая-нибудь инструкция по поводу пассажиров – убедиться, что у них всё в порядке. Ведь в салоне они предоставлены сами себе. Весь проход завален коробками и сумками пассажиров, но так, чтобы сидящим на скамьях вдоль корпуса вертолёта можно было свободно поставить ступни ног. Сзади тоже всё завалено в беспорядке. Благодаря вертикальному подъёму всё лежит без крепежа, не шелохнувшись, как не было бы при инерционном сдвиге. Ванадий и Николай помогали забрасывать вещи и коробки с подошедшего грузовика, да её водитель участвовал в этом. Здесь всё по-простому. Говорят, что многие боятся летать на вертолётах, а мне всё равно, где я сижу – это трактор, у которого гром мотора над головой, такой, словно он преодолевает воздушные ухабы. В одном месте нас начинает болтать – видимо, встретились с сильным боковым ветром. Под эту болтанку с громом и с видом на горные массивы мне вспоминается вдруг из старательно выученного в школе Роберта Бёрнса:
My heart in the Highlands,
My heart is not here.
My hear in the Highlands
Following the deer,
Following the deer…
Моё сердце в горах преследует оленя… А ведь мы могли ещё и не улететь в Тофаларию. Меня предупредили:
– В первую очередь садятся тофы. Если они займут все сиденья, вы не улетите.
– Как же так, – пришлось сказать мне, – мы с таким трудом прошли тесты, ехали всю ночь в поезде… у нас командировка! Пусть тофы ждут. Раскинут палатки и зимуют. Позвоните, пожалуйста в аэропорт, чтобы нас посадили первыми.
И нас пропустили первыми. Мы и подъехали с поезда первыми. Он прибыл в Нижнеудинск в семь утра, а вертолёт вылетает пол одиннадцатого. Мы долго ходили по площадке, прилегающей к лётному полю, с многовековой мощной елью, к которой прибит баннер с номером вызова такси, с низкими деревянными строениями старых времён.
Наконец, нас стали досматривать и взвешивать наш груз, в который входили пакеты с едой, закупленные на всю компанию Гришей. От кассы закричали: «Всё, больше нет мест! Сегодня два рейса! Кто не записывался заранее, полетят вторым рейсом! А с завтрашнего дня мы не будем садить местное население без справок о пройденных тестах! И сегодня имеем право без тестов вас не посадить!». Тофов в зальчике ожидания осталось больше, чем нас отправилось в Тофаларию сомнительных четверых. Тофы некрупные, у них хитроватые монголоидные глаза потомственных охотников и рыболовов, привыкших обводить вокруг пальца тех, кто норовист и прыток, от мелких кабарожек до хозяина-медведя.
Тофки раньше рожали детей от купцов и беглых каторжников, а позднее от бродяг-геологов и прочих залётных людей. Так принято у всех северных оленеводческих народов для улучшения собственной породы. Вот и сейчас отец и мать тофы сидели на скамье напротив меня с сыном – явным блондином с европейским прямым носом.
– Хороший тофа из него будет однаха.
Лёту чуть больше часа, и вот мы уже садимся, и выковыриваем свои рюкзаки и пакеты из общей массы, и озираемся, что же нам делать дальше? К нам бежит русский парень:
– Это вы, это вы наши гости? Идём ко мне в машину.
Он оказывается сыном директорши Этнокультурного центра Галины Евгеньевны. Мать выходит из машины, улыбается нам, бледным от перелёта.
– Здравствуйте, уважаемые писатели! Мы доставим вас до гостевого домика, а потом добро пожаловать к нам в центр!
Писателей-то среди нас – одна я, непознаваемое. Ванадий говорит, что пишет иногда рассказы, но никогда не публиковал их. Он крупный по росту поэт и знаток языков по преимуществу, in commodo. Григорий – филолог, а Николай – самый умный среди нас, потому что не обнародовал ни одного текста и контекста.
Нас окружают горы, совсем невысокие для Саян. Некоторые из них имеют резкие сколы породы сверху донизу по всему объёму так, что видно – горы состоят из камня и только поверху на тоненьком слое почвы держаться за неё своими корешками лиственные и хвойные. Я вижу, как образовалась эта долина, Алыгджер – широкая долина по-тофски. Горы эти были высокими и образовывали ущелья. Век за веком с гор под действием проникающей в щели воды скалывались глыбы камней и мелкие камешки. И так ущелье заполнилось, утрамбовалось землетрясениями и общими колебаниями земной коры; прошли тысячелетия, и образовалась долина, по которой теперь текут реки Уда и впадающая в Уду Кара-Буреть.
Продолжение следует…
