Не было печали колдуну – выставили против него богатыря. Не было печали богатырю – нужно колдуна проклятого к ответу призвать. А чем встреча их закончится, и как нити Полотна мира сплетутся – о том и баять буду…
Глава 1. Богатырь и колдун
Колдун появился в заброшенной хижине в лесу по весне, а через месяц после этого на деревню у лесной опушки налетела буря: невиданная, страшная, с острыми осколками льда, сыплющимися из иссиня-черных туч. Только вошедший в рост урожай побило на корню, нескольких человек ранило. Нет, колдун взялся помочь, болящим выдал укрепляющих настоек (никто из селян не решился спросить, из чего приготовлены странно пахнущие, но помогающие отменно жидкости) и даже над полем поколдовал чего-то. Несколько раз обходил его по краю, шептал, руками размахивал… Побитые колосья от этого вновь поднялись: не все, конечно, но хоть какую-то часть урожая спасли.
Но осадочек остался.
Пожар случился ближе к осени, когда выспевшие колосья только-только успели обмолотить. Житню, и так наполненную едва до половины, спасали от огня и стар и млад, и на радостях, что спасти все же удалось, первое время даже не слишком печалились о трех полностью выгоревших избах. Горе пришло позднее, как и скорбь о двоих погибших, которых даже вновь призванный колдун исцелить не смог. Другим помог, правда: выздоравливали горельцы хоть и тяжко, медленно, зато верно. Колдун же, выхаживая их, так примелькался в деревне, что разговоры и сплетни о нем не заставили себя ждать. Судили да рядили о том, кто он да откуда взялся? Что забыл в их глуши? Почему живет себе как волк в лесу, в худой избенке? Неужто бы не впустили его в поселение? Особенно теперь, как помогать он начал. Поди, снарядили бы жилище, как у людей… Отчего, наконец, молчит он все время, кроме как по делу и слова лишнего не скажет, и никому из селян так и не удалось глянуть ему в глаза?
Ничего узнать не удалось. Бабы, ходя по воду, сплетничали, задавались вопросами, а не найдя ответов, тут же их и додумывали. Разносили мужикам в избы. Мужики поначалу фыркали да кривились на бабские догадки, а потом как-то пообвыклись… Слова, повторяемые из раза в раз, из вечера в вечер, стали знакомыми, верными, без дураков, и теперь только дураки им и не верили…
Бежит он от кого-то. Не то от гнева правителя, свет-янта Славобоя, не то от самих богов. Может, залечил кого. Что ему стоит, при таких-то умениях? А может… Может, и из тутошних кого залечил? Кто знает, что он там кладет в свои зелья? Побитых-то льдом небесным вылечил — а горельцев нет. Не смог? А ну как не захотел? Да и страсти-то такие с их селением впервые творятся: то лед, то огонь… Слишком уж на гнев богов похоже.
Тот самый, от которого проклятый нелюдь бежит.
Люди роптали, ворчали… Пока еще тихо, по своим хатам, старательно приглушая голос, словно боясь накликать беду.
Беда пришла некликаная в середине следующей весны: мор, в пару недель выкосивший почти всю скотину. Колдун и тут не у дел не остался: давал несчастным травок, что-то шептал — да только желающих подлечить у него животинок было не в пример меньше, чем раньше. Мало ли, что он творит-то с ними. Так хоть под нож отправить можно, пока не поздно, а после зелий его — поди знай, можно молоко да мясо этой скотины лопать? Так и самому замычать недолго!
Колдун, правда, уверял, что никакого вреда от его лечения нет — да кто ж ему поверит? Ничего другого он бы и не сказал. А скотинка падает…
К началу лета мор отбушевал, вылеченная живность вернулась на пастбище — и именно тогда людей и проняло. Пастбище-то у леса! Леса, в котором засело клятое отродье!
Бабы голосили: никак отравил колдун их места! Сейчас луг, а может, и лес уже? Как теперь грибы-ягоды из него есть? А река? А колодец?! Да и как теперь ходить в лес да на реку? Мало ли какую нечисть колдун приманит! Вон, сказывают, лешак в последнее время балует, мужиков-охотников путает! А в реке, того и гляди, водяницы появятся. Все, все клятый нелюдь собой испоганил!
— Бить его надо! — староста Радей был суров и мрачен, как и внимавшие его речам собравшиеся в общей избе мужики. — И гнать. Но лучше добить. Чтоб не гнать потом. И чтоб мстить не воротился.
— А коли с того света воротится? — на задавшего жуткий вопрос Умна шикнули всей избой.
— Кол в сердце вгоним, — все же не обошел его ответом староста. — Камней в рот положим, чтоб выход на землю не смог себе прогрызть. Ну и руки-ноги поотрубать можно. Для верности.
Собравшиеся, услышав такой простой и понятный план действий, одобрительно загомонили было, но тут же и примолкли, когда ободренный успехом своей речи староста бодро возгласил:
— Так что, други?! Кто на колдуна?!
На колдуна не хотелось. Еще больше не хотелось, чем ходить в отравленный лес на промысел. Лес-то еще поди докажи, что отравлен, а что нелюдь без боя не сдастся и за попытку погнать и побить, а уж тем более добить, накостыляет по самое не могу — это уж как пить дать.
— На колдуна богатырь нужен.
На сей раз Умна выслушали в согласном молчании.
— Есть богатырь! — поразмыслив, кивнул староста, и селяне понимающе переглянулись.
***
Радомир отложил колун, глядя на входящую к нему на двор делегацию. Селяне в главе со старостой Радеем были ему знакомы, хоть и не близко. Близко сходиться желания не возникало, да и возможности не было: от деревни до его хутора чуть не полдня пути. Что позволяло надеяться на то, что незваные гости не задержатся, желая поспеть домой засветло.
— Светлого дня тебе, батюшка-богатырь! — староста земно поклонился, и Радомир не смог сдержать досадливую гримасу: подобное обращение к нему не сулило ничего хорошего.
— И вам светлого дня, — он подошел к колодцу в середине двора, наполнил из ведра пузатый жбан, поднес Радею: званые — не званые, а все же гости. О вежестве забыть не моги. — С чем пришли, соседушки?
— Беда у нас, — заговорил староста, когда все пришедшие с ним отпили по глотку воды. — Колдун завелся. Спасу от него нет, все собой отравил: лешака поднял, русалок в реке… Беды на нас кличет: то лед с неба, то пожар, то мор. Помоги, сделай милость!
— А чем помочь-то?
Радей недоуменно уставился на собеседника. Он правда не понимает? Или набивает цену за свой подвиг? Что одаривать придется, и знатно, никто не сомневался с самого начала, но сначала о деле недурно бы потолковать. Серьезно потолковать, а не корчить из себя дурака ивана.
— Дак колдуна изжить, — терпеливо произнес он вслух. — Ты ж богатырь, в дружине янта служил. Наши вон у тебя и меч видали. Так приди, оборони от супостата, пока поздно не стало. Все чин по чину: вдов, сироток… Все как на службе янтовой.
Радомир чуть приметно вздрогнул: воспоминания о службе у янта Славобоя, а особенно ее окончание он предпочел бы не ворошить, тем более что любая неосторожность могла привести к тому, что прошлое вновь станет настоящим.
— Так мы на нелюдей не ходили, — попытался он зайти с другой стороны.
— Так поди не нелюдь он, — отозвался на сей раз другой мужик, коротко стриженый, седоватый, с лисьим лицом, которого, как припомнил Радомир, кликали Умном. — Колдовством владеет, а так — человек.
— Ты откуда знаешь? — несколько более угрюмо, чем следовало, спросил бывший ратник.
— Али боишься? — староста Радей хитро, не по-доброму прищурился. — Так со страхом дело такое, соседушка: всегда найдется то, что страшнее. — Радомир вопросительно взглянул на него, и он продолжил: — Бывший кнот ты — а молод еще. Меч при тебе, а ни кольчуги, ни шелома нет. Хоронишься тут в глуши — а ведь янт Славобой своих людей милостями не оставляет. Ну, хоть бы тех, кто служит верно. А тебе, видать, другая плата от него досталась, — он зло усмехнулся, понимая, что попал в цель, а бывший ратник помимо воли зябко повел плечами, на которых от таких разговоров разом засаднили шрамы от плетей и выжженное каленым железом клеймо.
Так просто сдаваться перед мужицкими угрозами, однако же, он не собирался.
— Что между мной да янтом было — то наше с ним дело, соседушки, — стараясь, чтобы голос звучал уверенно, произнес он. — И он былое ворошить не станет. Я ему без надобности, а вам бы лучше добром со мной говорить, а не чужими карами грозиться.
— Без надобности, говоришь? — усмехнулся Радей, будто прослушав остальное сказанное Радомиром. — А что ж тебя дружинники-то его ищут, если без надобности?
— Ищут? — бывший кнот мгновенно подобрался, стараясь не выдать смятения селянам. Выходило, видимо, скверно, потому что староста осклабился еще шире и паскуднее.
— А как не ищут, — прочти пропел он. — Вон, спроси Умна, он неделю всего как с ярмарки городской воротился. Своими ушами слыхал.
— Радомир-десятник янту надобен, — кивнув, подтвердил тот. — За измену подлую поротый, клейменый да из Стольграда как пес поганый выкинутый. Этого, правда, сами кноты не сказывали, да только людская молва, сам знаешь… Тогда уцелел, а сейчас — кто знает?..
— Так что ж не навел их на меня? — Радомир зло прищурился, в груди полыхал гнев, смешанный с немалой долей страха: слова Умна очень походили на правду.
— Да как же можно, батюшка-богатырь? — немедля принял оскорбленный вид тот. — Чай не звери какие — на смерть лютую соседушку выдавать. До янта далеко, до богов высоко, мало ли чего он там задумал… А у нас, зато свой богатырь под боком. Подмогнет, если у нас беда какая выйдет…
— А про то, что добрых людей от колдуна избавил — и князевым воинам рассказать можно, — поддержал его Радей. — Ну, коли, боги избави, они за тобой все ж придут. Глядишь — и смягчится янт Славобой. Отпустить не отпустит, так хоть помрешь, может, быстро. Так-то сам знаешь: с изменниками подлыми он ого как крут!
Это Радомир действительно знал не понаслышке: стоял как-то со своими десятными караулом на главной площади Стольграда во время казни, и нечеловеческий вой осужденного, медленно погружаемого в кипящее масло, долго потом еще не давал спокойно спать.
— Так что, соседушка? — допытывался между тем Радей. — Рад будет янт с тобой свидеться? Али к колдуну сходишь, на подвиг?
Радомир угрюмо помолчал. Уступать открытым угрозам, едва прикрытым тонким слоем сладкоречия, не хотелось до тошноты и острого отвращения к себе — но о жуткой казни невмочь было даже думать.
— Все, что про колдуна знаете, сказывайте, — наконец буркнул он.
— Обскажем, все обскажем, батюшка-богатырь, — снова осклабился Радей, без приглашения проходя глубже во двор и устраиваясь на завалинке вместе со своими провожатыми. — Ну а как обскажем да обговорим — так и за дело принимайся. С подвигом тянуть не след, а то не по-соседски получится.
***
Ночью после визита селян Радомир маялся бессонницей и все думал, думал…
Вперед всего в сердце закрадывался страх: холодный, липкий, совершенно недостойный того, кого, хоть и скрыто издеваясь, величали батюшкой-богатырем. Да и просто взрослого мужчины недостойный. Но от того, что его посчитали недостойным, рассеиваться он не спешил.
Может, сбежать? Найти нору еще более глубокую, глушь еще более дальнюю, где его никогда не найдут. А то и вовсе — за границы владений Славобоя податься. Он ведь мальчишкой еще хотел мир поглядеть, все странником бывалым себя представлял…
Вот только страх, ворочавшийся на сердце, подсказывал, что все равно найдут. Это он тоже знал еще по службе у янта: ежели Славобою чего надо — надобное хоть из-под земли выкапывали, за сохранность собственных голов опасаясь.
Не скрыться, не сбежать. Мыкаться по лесам да глухомани травленым зверем, озираться на каждый шорох, пугаться случайного слова или слишком пристального взгляда… Это не жизнь.
А теперь колдун еще этот на его голову.
Видать, судьба ему на одни и те же грабли наступать… Голос старосты, требующий найти управу на лиходея, смешивался в полусонном уме с голосами прошлого. Янт тоже приказал найти управу, и, как и много раз до того, десятник Радомир постарался тогда не задумываться о том, как будет выглядеть исполнение этого приказа. И лучше бы он не задумывался о том и дальше.
Бывший кнот вздрогнул, открыл глаза, осоловело вглядываясь в темноту избы. С чего это вдруг такие мысли и непрошенные воспоминания? Ведь теперь все совсем иначе! Колдун — порождение тьмы, он опасен, навел порчу на добрых людей и навредил им и их хозяйству. Русалок, опять же, взбаламутил… Нет, это совсем не то же, что было тогда, десять весен тому! Тут супостат достойный и кару свою полностью заслужил…
… по словам Радея. Доверять словам которого стоило еще меньше, чем уверениям янта о том, что деревня, против которой их выставили, полна самых отъявленных негодяев и опасных мятежников.
Славобою он верил до последнего. Пока не увидел «грозных супостатов» своими глазами.
А теперь?
Радомир едва не зарычал от отчаяния: чего проще-то! Прийти, захватить лихоимца врасплох, недолго думая, пронзить мечом. Один удар — он не успеет ни наколдовать ничего, ни даже понять, что уже не живет. Быстро. Милосердно. Селянам облегчение. А ему, Радомиру, добрая слава, которая, как знать, может и смягчит Славобоя.
Когда бывшего десятника все же схватят.
Радомир завертелся на лавке, служившей ему кроватью, с чувством, близким к отчаянию понимая, что выбрать такой простой и понятный путь не сможет. Пусть он бывший кнот, воин, которому случалось убивать и не раз — но палачом он однажды так и не стал. И теперь не сможет.
«Плетей тебе не хватило, Радко, — невесело усмехнулся он в темноту. — На кипящее масло нарываешься».
И все же утром, едва рассвело, схоронился в кустах у избенки колдуна. Душевного мира и уверенности, что поступает правильно, так и не обрел, и страх по-прежнему холодил сердце, но кнот почувствовал, что вломиться к супостату с мечом наголо, не попробовав хотя бы разобраться с тем, что происходит, не сможет. А дальше… Радомир вздохнул. Дальше, как ни поверни, дорога одна. Либо колдун окажется непричастным к селянским бедам, и тогда тронуть его он не сможет, и оказавшегося ни на что не пригодным богатыря селяне попросту выдадут янту, поклявшемуся принародно, что вдругорядь не пощадит; либо супостат окажется и правда злокозненным. И тогда — поединок, в котором, весьма вероятно, доведется пасть от его руки. И это, если так посудить, лучшее из того, что может с ним приключиться.
Избенка предполагаемого супостата жила, между тем, совершенно мирной, безмятежной жизнью и вид имела самый что ни на есть привычный и даже дружелюбный: из дымохода в крыше вился легкий дымок, и звуки, иногда долетавшие до слуха богатыря, были домашними: постукивания, будто кто-то переставлял тяжелую кухонную утварь, шаги, шорохи и даже обрывки какой-то песенки, которую колдун, видимо, мурлыкал скуки ради.
Радомир поерзал в своем укрытии: кабы староста Радей не снабдил его совершенно точными указаниями о том, где в лесу скрывается и как выглядит прибежище колдуна, он уже сотню раз усомнился бы, что отыскал верную избушку: та, которую он наблюдал сейчас, на обиталище чудовища, своим злокозненным колдовством выкосившее урожай, скот и отказавшееся помочь в спасении горельцев, совершенно не походила.
Впрочем, на то он и колдун, чтобы глаза отводить, разве не так? Может, весь этот мир и покой ему, Радомиру, только мнятся, а на деле тут, как в старых сказах: и частокол из костей человеческих, и черепа по ночам глазницами лес освещают… Он поежился, мысленно заругавшись на себя: нашел время и место бабские россказни вспоминать! Об отцовых заветах лучше бы подумал: ни человека, ни духа бояться не должно, коли душа чиста да совесть спокойна.
«Он мудро тебя научил».
Голос раздался так явственно, что Радомир подскочил на месте, дико озираясь, ожидая прямо возле себя увидеть колдуна. Рука дернулась к мечу.
Рядом с ним, однако же, по-прежнему не было никого и ничего, кроме зарослей орешника и крапивы, и богатырь, оцепенев, понял, что, во-первых, голос прозвучал прямо у него в голове, а во-вторых — что откликнулся он на его мысли.
Вся благостная иллюзия пошла прахом. В избушке скрывалось нечто, что без труда проникло к нему в голову, да еще и осталось бестелесным и невидимым. За свою жизнь Радомир встречал не так уж много колдунов, но ни одному из них и близко не снились такие умения. А значит… Радомир вздрогнул, чувствуя, как мурашки страха ледяной волной рассыпаются по коже.
Значит, в избенке его ждет не человек.
О них ходили лишь смутные легенды и сказы, большую часть из которых люди считали пригодными исключительно на то, чтобы тешить (или пугать) мелких детей. Прежние. Им и названия-то толкового не придумали — тем, кто жил на земле куда раньше людей. Леший, водяные, русалки, о которых сказывал староста, к ним тоже относились. Вот только, сколько историй о них ни баяли, — всегда непонятно было: то ли в самом деле они замешаны, то ли и без всяких Прежних все объяснимо. Вот пропали охотники в лесу. То леший — лесной хозяин, тропы попутал, или просто огненной горячицы надо было пить меньше, на промысел выходя? Или когда потопнет кто… Русальи происки или просто ногу свело, до берега недотянул?
Одно ясно было: сила и могущество Прежних была несоизмерима с людской настолько же, как сила новорожденного котеныша несоизмерима с силой матерого медведя. Сказывали, что черпали ее прежние прямо из Полотна, из которого соткан мир. С приходом людей они как-то повывелись, а силу, подобную их, начали перехватывать некоторые из людей. Те самые, которых назвали позже колдунами.
К ним отношение было двоякое. С одной стороны, все знали, что колдун силу крадет, через темные ритуалы присваивая умения, которые смертным не были доступны. С другой — те самые умения иногда ох как пригождались. Хворь отвести, ливень в засуху вызвать или наоборот, тучи разогнать, оружие заговорить, а то и просто любовное зелье состряпать. Как не воспользоваться помощью, коли она возможна? Потому со временем людская молва поделила колдунов на черных и белых, в зависимости от того, направляли ли они свою силу на добрые дела или худые. Впрочем, и тут просто не было: как говорится, что одному хорошо, другому смерть. Вот и выходило, что к колдунам обычные люди относились с подозрением, а те постоянно ходили по краю, готовые к тому, что в случае какой беды все камни полетят именно в них.
Что же думать и как относиться к тому, что засело в избушке, Радомир вообще не имел ни малейшего понятия.
«Нет нужды бояться, человек».
Голос снова раздался будто над самым ухом, и Радомир дико огляделся, ожидая теперь-то встретить чудище лицом к лицу. Но вокруг по-прежнему было безлюдно.
— Где ты? — с трудом поборов желание броситься наутек, хрипло спросил Радомир в пустоту. Меч с металлическим шорохом выскользнул из ножен. — Покажись!
«Если хочешь увидеть меня — так зайди».
Слова сопровождались протяжным скрипом: дверь избушки медленно распахнулась, хотя Радомир так и не заметил никого, кто мог бы ее открыть.
Страх, хоть все еще сильный, начал отступать, подчиняясь разуму. В конце концов, бывший кнот уже сталкивался с тем, что было стократ сильнее него самого. С приказом янта, например. И ему он смог противостоять. Конечно, если в избенке действительно скрывается кто-то из Прежних, то Славобою он не чета. Но неизмеримое могущество существа странным образом и успокаивало: если бы оно было намерено его убить, то уже давно бы это сделало.
Бывший кнот еще раз настороженно огляделся, затем шаг за шагом выбрался на полянку, служившую двором. Уже почти дойдя до низенького, в одну ступеньку, крыльца, поколебавшись, убрал меч в ножны: Прежний пока враждебности не проявлял, а вломиться в какое-никакое жилище с оружием наголо означало вызвать на бой живущего в нем.
Ступенька скрипнула под ногами — будто здоровалась.
В избенке царил полумрак, но взгляд Радомира тут же выхватил из него фигуру, стоявшую в дальнем от входа углу у грубо сколоченного ствола. Ратник и сам не знал, кого ожидал тут встретить, но тонкий силуэт привел его в некоторое замешательство. Может, он все же ошибся, и дело ему предстоит иметь с обычным, хоть и могущественным колдуном? Ведь человек и человек. Руки, ноги, голова на месте… Волосы, правда, странные: всклокоченные, будто гнездо воронье, вроде кучерявые, спадают на спину существа тяжелой путаной волной, и спускаются аж…
Радомир проследил взглядом и с некоторой оторопью заметил выглянувший из-за ноги хозяина избушки кончик косы всего в ладони от пола. Выглянувший — и словно почувствовав взгляд человека, шмыгнувший обратно. Бывший ратник помимо воли вздрогнул.
«Что ты хочешь узнать здесь, человек?»
Существо чуть шевельнулось, на лицо его легло пятно света, и Радомир увидел, что, хотя голос слышался вполне ясно, губ колдун так и не разомкнул. В остальном же — лицо как лицо. Телу подстать: тонкое, худое, даже чересчур. Только глаз не видно: их хозяин избенки, хотя и повернувшийся к ратнику, так на гостя и не поднял.
— Пришел узнать, кто ты, — вслух пояснил бывший кнот свою цель.
«Ты уже это знаешь».
Веки существа дрогнули, оно медленно подняло голову, встречаясь с бывшим ратником взглядом. И снова Радомир едва удержал себя от панического бегства: глаза у Прежнего — а сомневаться в том, кто перед ним, больше не приходилось, — были полностью черными, будто куски неведомого драгоценного камня. Жизнь им придавало темно-зеленое свечение, поднимавшееся словно из глубины и волнами расходящееся по поверхности.
«Так что ты ищешь здесь, смертный?»
И снова Прежний не разомкнул губ, лицо его осталось полностью неподвижным, только зелень в глазах разгорелась ярче, да любопытный кончик косы снова выглянул из-за ноги.
«Смерти ищу, — с внезапной тоской подумалось Радомиру. — Желательно — быстрой и легкой».
«Те, кто ищет у Леса смерти, ищут на самом деле свободы, — немедленно откликнулся Прежний, которого, казалось, совершенно не смутила смена способа беседы. — И ты в этом прав, смертный: на тебе и правда слишком много оков. Теперь все зависит от того, какой путь к свободе ты изберешь. Пойдем».
Он внезапно оказался возле Радомира, хотя тот не успел заметить никакого движения и в очередной раз пугливо дернулся.
«Поверь, смертный, главная опасность для тебя исходит здесь от тебя самого».
Лицо Прежнего и на сей раз не дрогнуло, но зелень в глазах вдруг неярко вспыхнула, неведомым образом придав им насмешливое и немного грустное выражение.
— Ты убьешь меня? — не то со страхом, не то с надеждой спросил Радомир, выходя с хозяином из избенки.
«Не думай о смерти. Подумай о том, чего ты хочешь. И следуй за мной».
Коса Прежнего, которая, как уже убедился Радомир, жила своей вполне самостоятельной жизнью, поднялась, будто змея, на уровень его груди, покачалась, удивительно напоминая принюхивающуюся собаку, а затем, словно придя к каким-то выводам, обвилась вокруг запястья ратника. Он даже не слишком испугался: гораздо больше заинтересовало другое открытие: в волосах Прежнего среди обычных, разве очень длинных прядей, путались веточки, листья, кусочки коры, и все они не были вплетены, а росли наравне с остальной растительностью.
«Чудно, — подумал Радомир, в очередной раз позабыв, что Прежний прекрасно слышит его мысли, — и в чем-то даже красиво. Странно, конечно, но красиво».
«Тебе уже не страшно, человек?»
Бывший кнот прислушался к себе, с удивлением осознавая ответ.
«Нет, не страшно».
«Это хорошо. Страх — это худшие из оков. Теперь смотри».
Лес, по которому они шли, был странным образом и похож, и не похож на тот, по которому Радомир шагал еще совсем недавно, пробираясь к жилищу предполагаемого колдуна. Вроде те же деревья, кусты, вывороченные пни… И одновременно все стало словно бы глубже, значительней и загадочней.
«Жизни стало больше», — определил для себе бывший кнот, уже откровенно любуясь творящимся вокруг него волшебством.
Олень, неожиданно вышедший на тропу прямо перед ними, глянул почти человеческим, разумным взглядом, качнул короной ветвистых рогов и исчез за деревьями. Мелкая птаха устроилась на макушке Прежнего, прямо на торчащей из нее палочке, и с любопытством воззрилась на Радомира. Он помимо воли улыбнулся: точно так же там, где он вырос, кумушки глазели на чужаков, чтобы потом разнести вести о них по всем соседям. И когда птаха торопливо вспорхнула и куда-то помчалась, ратник не усомнился, что полетела она именно сплетничать и именно о нем.
А вот от темной коряги чуть в отдалении исходила смутная угроза, и Радомир предпочел держаться от нее подальше, чем вызвал новую вспышку зелени в глазах его молчаливого спутника: на сей раз, кажется, одобрительную.
Деревья тянулись друг к другу ветвями и корнями, и бывший кнот понял, что делают они это вполне осознанно, выбирая себе пару, как это делают люди, соединяясь с избранником и тем самым вплетаясь в одну общую ткань.
— Они все разные, — вслух прокомментировал он, когда молоденькая стройная елочка с очевидным любопытством глянула на него и задела-погладила по щеке колючей веткой. — И все живые. По-настоящему живые.
«Конечно, живые, — откликнулся в его мыслях Прежний, и Радомир понял, что такой способ общения его теперь совершенно не удивляет: настолько естественно он вписывался в то, что происходило вокруг. — Дерево полно жизни ничуть не меньше, чем птица, зверь, ты или я».
«Ты даже больше, чем все остальные, — в мыслях сделал вывод Радомир. — Это ведь ты поддерживаешь все это? Ты даешь жизнь лесу?»
«Настолько же, насколько он дает жизнь мне, человек. Лес породил меня, а я делаю его единым целым. Помогаю ему звучать, поддерживаю гармонию. Это сложно, слишком сложно для понимания смертного. Но хорошо, что ты об этом спросил».
«Хорошо, что я задал вопрос, на который не смогу получить ответа?»
«Некоторые вопросы ценны сами по себе, человек. Просто тем, что их задают».
Радомир хотел было заспорить, но внезапно вспомнил самого себя — совсем мелким еще пацаненком, которого отец, янтовый десятник, в немногие свободные часы водил с собой в лес за городским валом промышлять мелкую дичь. Вопросов у него тогда было — и за сто лет не ответишь! Но отец и не пытался отвечать: молчал, улыбался, изредка ронял слово или два… Но ответы, на диво, так или иначе появлялись просто потому, что он задал вопросы.
«Ты был тогда счастлив, верно?»
И снова Радомир не удивился вопросу: те его детские воспоминания и ощущения так гладко вписались в то, что происходило вокруг, что было понятно, что Прежний увидит их так же легко, как читал до того его мысли.
«Ребятенком-то? Был, конечно. Чего ж не быть. При отце, при матери. Хорошие они у меня… Мать была, померла в ту весну, как я янтовым кнотом стал. А жив ли отец, не знаю. Десять весен не виделись. И ему от меня много горя было».
Прежний ничего не ответил, но лес вокруг будто притих на несколько мгновений, не то просто усваивая сказанное, не то сочувствуя. И это тоже навевало воспоминания.
— Я, как мелким был, лес почти так же чувствовал, как сейчас, — после долгого молчания вслух заговорил бывший ратник. — Живым он для меня был. И больше всего хотелось его еще больше узнать. Все секреты раскрыть. И не только леса. Думал, взрослым стану — весь свет обойду. Все загадки разгадаю, вот знаешь, прям в самую сердцевину всего проникну, до сути дойду. А после… После найду место — такое, чтобы прям для меня было. Родное. Там и осяду. Но не сложилось. Повзрослел, другие мечты появились. Ох, красота!..
Последнее восклицание относилось к озеру, на берег которого они вышли. Небольшое, но, по всей видимости, страшно глубокое, поскольку вода в нем казалась черной, в обрамлении молоденьких ив, полоскавших в нем свои ветви.
«Будто девки на реке».
Словно в ответ на его мысли в дереве прямо перед его глазами промелькнул тонкий силуэт. Ивовые ветви на мгновение стали частью длинной шевелюры — совсем как у Прежнего, полупрозрачные руки огладили почти невидимое тонкое тело, которое затем без всплеска соскользнуло в воду. Радомиру где-то на границе слуха померещился короткий мелодичный смешок.
— Ух ты ж! — изумился он. — А я думал, ты тут один такой! Вы ведь… — он замялся, — вы ведь ушли из этого мира, когда пришли мы?
«Мы никуда не ушли, человек. Это вы разучились видеть».
Бывший ратник помолчал, обдумывая услышанное, подошел ближе к воде, чуть наклонился, заглядывая в глубину. В темной воде не было видно ничего, кроме его собственного отражения, но он точно знал, что за ним наблюдают — с каким-то жадным, немного хищным интересом.
— Девицу раз встретил, — снова заговорил он. — Полюбил — страсть как! Жениться хотел. Но какая кноту женитьба… Оно, конечно, можно, не возбраняется, но на деле… Тут и когда мир, света белого не видишь, особенно как зеленый ты, начинаешь только. А уж если янт войной на кого полезет — только держись! А девица… Не чета я ей был, словом. За другого пошла. А я так и не нашел больше зазнобушки. На мое и ее счастье.
Он присел на корточки у берега, легко коснулся воды кончиками пальцев. Хороша водица, холодна… А денек-то, как назло, жаркий…
Морок рассеялся от сильного рывка, заставившего Радомира потерять равновесие и неуклюже плюхнуться на место пониже спины.
«Ты не дома, смертный! Даже если в твоем мире тебе хватает глупости ходить за всеми, кто позовет, тут это для тебя верная смерть!»
Бывший кнот отшатнулся от склонившегося к нему Прежнего: лицо с черными провалами глаз, окруженное вставшими дыбом волосами, было страшно.
— Прости, — пробормотал он. — Прости, я не хотел ничего плохого… Окунуться захотелось, ума не приложу, почему…
«Всем хотелось, кого Холодные позвали. И никто из людей такого купания не пережил».
Коса Прежнего вновь ожила: кончик раздраженно повертелся прямо у носа ратника и разве что не фыркнул, как сердитый барсук. Сам он, однако, несколько смягчился.
«Ты почти ничего не знаешь о Полотне мира и о том, как живут его создания, смертный. Будь осторожен в другой раз. Тебе многое открыто, так что просто больше прислушивайся к себе. А если хочешь искупаться…»
Он опустился на колени у самой кромки воды, провел ладонью по поверхности. Радомир с удивлением заметил странный, ярко-зеленый след, вода на секунду будто вскипела, но тут же успокоилась.
«Теперь можно. Холодные знают, что ты со мной, и не тронут. Разве что позабавятся слегка, но ты это переживешь».
Бывший кнот поколебался было: последняя фраза Прежнего как-то настораживала. Но дремавшее у его стоп озеро выглядело на редкость мирно и притягательно. Может, и правда окунуться разок-другой?
Он нерешительно дернул шнуровку рубахи, искоса поглядывая на спутника. Оголяться при ком-то было далеко не впервой, но никогда этим кем-то не было существо, по большей части принадлежащее совершенно другому миру. Да и с русалками как же? В реке без порток плескаться доводилось, конечно, но этих Холодных-то там не было… Или были, но он об этом не знал… Что одно и то же.
Прежний его сомнения разрешать явно не собирался: демонстративно повернулся к Радомиру спиной, но тот мог бы поклясться, что в глазах существа плещется зеленый смех.
А вот от озера хихиканье и тихие шелестящие возгласы слышались уже вполне явно, и бывшему ратнику оставалось только удивляться, как это он мог когда-то принимать их за плеск воды. Холодные явно развлекались напропалую.
Поразмыслив, Радомир все же разделся полностью. Вряд ли Прежних мог удивить вид человеческого тела, а вот сохранить одежду сухой — дело не последнее.
Отошел на шаг, а затем задержал дыхание и очертя голову бросился в омут, стараясь не думать о том, что почувствует, когда разгоряченной солнцем кожи коснется ледяная вода.
Дух вышибло на раз, будто он не прыгнул в озеро, а с разбегу влетел в бревенчатую стену. В глазах потемнело, дыхание перехватило, и он судорожно забарахтался, пытаясь выбраться к поверхности.
Это удалось, в свою очередь, на удивление просто: будто десятки рук вдруг поддержали его, выталкивая наверх. Смех стал громче, раздавались подбадривающие восклицания, в которых он, впрочем, не мог разобрать ни слова.
Солнце ударило по залитым водой глазам, когда Радомир, отфыркиваясь, вынырнул и ошалело завертел головой, пытаясь восстановить дыхание. Невидимые, но вполне ощутимые руки продолжали поддерживать его, так что он будто стоял по грудь в воде, не прилагая к тому никаких усилий. И уже не удивлялся. На душе, несмотря на пережитый испуг, было на редкость хорошо, привольно, как давно уже не было.
Руки между тем продолжали легко скользить по коже, — и теперь он ни за что не спутал бы их со струями подводных ключей. Особенно когда приятные ласкающие прикосновения к груди и спине сменились проказливыми переборами невидимых пальчиков на ребрах. Радомир дернулся, фыркнул: проверять, боится ли он щекотки, в жизни как-то возможности не представлялось. Может, когда-то в детстве мать и забавилась с ним подобным образом, но на память ничего не приходило, а во взрослой воинской, а потом изгнаннической жизни баловать с ним так было решительно некому.
Поэтому или по другим причинам, но ощущения оказались на редкость пронизывающими, такими, что выдержать их, не дрогнув, было не проще, чем прикосновения каленого железа. Впрочем, сейчас хотелось не выть от боли, а лишь до слез хохотать.
Чего его неожиданные мучительницы и добивались. Правда, в запале довольно скоро забыли о том, чтобы поддерживать его над поверхностью, и разом ухнувший в бездну Радомир вдоволь нахлебался озерной воды. Впрочем, даже это его сейчас не пугало. Сердце будто училось биться заново, сильно, радостно, навевая смутные мысли о том, что именно так он хотел бы умереть: безоблачно, беззаботно счастливым. На память приходили объятия матери, крепкие и одновременно нежные, потом вспоминалось, как он, уже выросший, миловался со своей зазнобушкой, о которой рассказывал Прежнему: бестолково, робко и неумело, но вкладывая в те объятия больше любви и нежности, чем когда-либо было у него позже. И теперь больше их счастью ничего не мешало: под шаловливыми прикосновениями водяных пальцев застарелая боль от разлуки таяла, расходилась, будто вправлялся старый вывих. Все было в прошлом.
А теперь — лишь новый смех, прикосновения, игры в догонялки (чтобы сохранить иллюзию, что их догоняют, Холодным приходилось попросту тащить Радомира за собой: сами они двигались в воде невероятно, нечеловечески быстро), визги, попытки все же нырнуть до дна (новые знакомые призывно кричали что-то из бездны, но когда голова начала просто раскалываться от давящей на нее толщи воды, Радомир предпочел все же выбраться на поверхность). И снова — ощущение необычайной чистоты и легкости, словно с души сняли неведомо сколько давивший на нее груз.
Бывший ратник сам бы не мог сказать, сколько продолжалось это волшебство, но когда его, изнемогшего, без особых церемоний вытолкнули на берег, он без всякого удивления увидел, что над лесом горит закат.
«Наигрался?»
Прежнего видно не было, но в голосе его звучал добродушный смех.
«Не забудь поблагодарить».
Прямо к ногам ратника, вдруг сорвавшись с ветки, упало несколько гроздьев еще не соспевшей, но уже вовсю набравшей цвет рябины. Тот поднял их, отнес к самой кромке воды, поклонился.
— Благодарствую!
Шелест мелких волн сложился во вполне явственное игривое «Возвращайся!», поверхность озера на мгновение пошла рябью, затем снова разгладилась. Радомир натянул на еще влажное тело одежду, подобрал меч и направился в чащу леса, будучи почему-то уверенным, что Прежнего он так или иначе сыщет.
***
Лесной хозяин сыскался и правда довольно скоро. Сначала Радомира окутало странное ощущение, что лес непостижимым образом поет — не птичьими трелями, которые с наступлением сумерек начали утихать, а словно сам по себе, и музыка эта отличалась от любых звуков, которые в лесу можно было услышать. Заинтересовавшись, бывший кнот пошел наугад, надеясь отыскать источник очередного чуда, и довольно скоро выбрался на прогалину, посреди которой и обнаружился Прежний. Точнее, обнаружился он над прогалинкой, потому что как раз в тот момент, как Радомир увидел его, поднялся в воздух, неспешно поворачиваясь из стороны в сторону, раскинув руки и всем своим существом источая всю ту же песнь.
Ратник замер у края прогалины, боясь помешать. От зрелища захватывало дух, сердце колотилось от страха, смешанного с восторгом.
Наконец Прежний плавно опустился на землю. В протянутой ладони его прямо из воздуха возник точеный деревянный кубок, который он одним длинным, нечеловеческим глотком осушил.
«Ты быстро нашел меня, человек», — слова прозвучали в голове Радомира, пока кубок в руке лесного хозяина исчезал тонкой струйкой белого дыма.
«На сегодня ты видел достаточно. Пора возвращаться».
Неугомонная коса и тут не осталась в стороне: метнулась к Радомиру, как к старому знакомому, по-свойски потерлась о его ноги, а затем уже привычно оплелась вокруг запястья. Кнот с трудом сдержался, чтобы ее не погладить.
Избенка встречала их ароматом свежеиспеченного хлеба, меда и кваса.
«Она знает, когда нужно приготовить человеческую пищу, — пояснил Прежний удивленному Радомиру. Ты, должно быть, голоден».
Бывший ратник прислушался к себе и не мог не признать, что именно так оно и было.
— Она может готовить? — поинтересовался он, входя в низенькую дверь.
«Не все то, чем кажется. Мое жилище достаточно разумно и самостоятельно, чтобы приготовить поесть. Впрочем, догадываюсь, что и у него есть свои помощники».
— А наверняка не знаешь?
«Каждый имеет право на свои секреты, смертный, разве не так?»
— Как скажешь, — весело ответил Радомир. — А твоя еда — это то, что ты пил там, в лесу? — набравшись смелости, спросил он.
«В каком-то смысле. Это сила Леса и моя связь с ним. Так она крепче. Это снова то, что сложно объяснить».
«Но хорошо, что я спросил?» — с улыбкой подумал кнот.
«Да, хорошо».
Прежний взглянул на него, и Радомир заметил, что зелень в его глазах теперь не мерцает, а светится постоянно, хотя и сквозь толщу черноты.
«А мне можно выпить это зелье?»
«Нет. Оно убьет тебя. Это не твой мир, человек, и многое в нем грозит тебе гибелью».
— Да и ладно! — нарочито беззаботно махнул рукой бывший ратник, сам не понимая, что его так задело. — Не больно-то и хотелось.
«На столе найдутся более пригодные для тебя кушанья, их ешь без опаски».
Радомир, хоть и все еще раздосадованный, предложением воспользоваться не преминул: при виде румяного каравая, жбана с квасом и горшочка с медом голод разыгрался просто зверский.
«А что будет, если ты съешь то, что ем я? — с набитым ртом подумал он. — Знатно приготовлено!»
«Ничего не будет, но для меня это не еда, так же, как ты не ешь древесину. Так как ты чувствуешь себя после этого дня, человек?»
— Будто заново родился, — прожевав, вслух серьезно ответил Радомир. — Я пришел, надеясь, что ты милосердно убьешь меня, потому что в той моей обычной жизни я — изгнанник, что вечно живет в страхе, что его найдут и казнят… Сейчас мне снова этим грозят. А ты показал мне нечто совсем другое… И меня — другого. Который не боится. Который просто живет — в мире с собой.
«Тебе придется выбирать».
Радомир кивнул, поежился.
— Это сложно и страшно, — глухо произнес он. — Потому что у меня ведь и другие мечты были. Имя моего рода прославить. Отцу достойным наследником быть. Служить янту верой и правдой. Кто знает, может и воеводой когда-то стать. Ну, это уж так, совсем мечты: кто сына десятника воеводой сделает… Но мечталось же. И вроде и то нужно, и это… Я вот, пока по лесу с тобой бродил, — вообще ни о чем не думал, только одно было в сердце: вот так хочу жить! А теперь — оглядываюсь и понимаю, что, живи я так, — отец бы, небось, в могилу раньше времени сошел. Я и так ему горя много принес. Когда меня в измене обвинили. За дело обвинили, я не спорю. Виноват был, сам с повинной к янту явился. А приказ не выполнил опять же почему? Потому что не смог против совести идти. Так-то.
«За каждый выбор приходится платить, человек. Вопрос только в том, что ты выберешь и кто внесет плату».
— Радомир.
«Что?»
— Меня так зовут. Радомир. Можно Радко, как мать кликала. А то ты все «человек» да «человек»… Я хочу в твоем мире как-то называться. Не знаю. Отличаться от других смертных, которых ты знал. А у тебя… Есть имя?
«Я порождение Леса… Радко. Порождение Полотна мира. У нас нет имен».
«А можно мне дать тебе имя? Я хочу называть тебя как-то, когда буду вспоминать о тебе. Не именовать же тебя «знакомое порождение Леса».
«Что плохого в таком именовании? Но если тебе так хочется — да, ты можешь меня как-то назвать и вспоминать обо мне. Если захочешь вспомнить», — в голосе-без-голоса прозвучала грусть.
«Шолох?»
«Что ж, не лучше и не хуже других звуков твоей речи. А теперь тебе пора отдыхать. Скоро тебе понадобятся силы».
Бывший ратник хотел было спросить, зачем, но голова вдруг наполнилась звенящей усталостью. Веки отяжелели, и он с трудом добрел до лавки у стены, даже не подумав, что занимает кровать хозяина. Рухнул на нее и провалился в сон.
Глава 2. Пройденное перепутье
— Ты чтой-то тут лежишь, соседушка? Али живой?
Лицо покалывала опавшая хвоя, все тело одервенело от неудобного положения, ребра ощутимо ныли, словно он долго пролежал на чем-то жестком. В довершение к этим неприятным ощущениям Радомир почувствовал несколько несильных толчков, словно его осторожно пинали ногой.
С трудом разлепил глаза, огляделся под удовлетворенные вздохи, доносившиеся откуда-то сверху: не помер, мол, батюшка-богатырь, потом с трудом сел. Голова была как из чугуна отлита, мысли путались, но одна постепенно вытесняла все другие: приснилось? Вправду было?
— Мы тебе с подвигом подмогнуть пришли. — Староста Радей и стоявшие за его плечами трое крепких мужиков вооружены были вилами, словно в доказательство его слов. — А то смотрим — на хуторе твоем тебя нету, награду за изведенного колдуна требовать не являешься — вот и решили проверить. Мало ли, может, темные духи попутали — в бега пустился…
— Я не сбегал.
— Да вижу, соседушка, вижу. Так что там у нас, с колдуном-то?
— Я…
Радомир замялся. О том, чтобы рассказать селянам о происшедшем накануне, даже мысль не пришла, и не пришла бы, даже если бы он был точно уверен в том, что пережил и мог облечь это в подходящие слова. Теперь же…
— Ну, колдуна ты еще не бил, — догадливо подсказал Радей. — Если бы бил, то либо ты бы тут померший валялся, либо он, супостат клятый, не развлекался бы там.
Бывший ратник обернулся, следуя взгляду старосты, и его пробрала дрожь. Все было так же, как вчера (или во сне?) — дымок из дымохода, мирные домашние звуки, даже песенку колдун (Прежний? Шолох?) напевал ту же самую. Радомир напрягся, ожидая, что вот-вот в голове снова зазвучит голос-без-голоса.
Но этого не произошло.
— Ну так что же, соседушка? — поторопил Радей. — Меч при тебе, чего тянуть-то? А мы тут постоим, посмотрим, как дело обернется.
— Так подмогнуть же пришли! — не отказал себе в удовольствии уязвить бывший ратник.
— Ты поединок начни, — невозмутимо парировал староста. — А мы уж поглядим, как тебе подмогнуть.
Радомир хмыкнул, постаравшись вложить в этот звук как можно больше презрительности, и поднялся, выбираясь из кустов на полянку перед избенкой.
Дальше, правда, решимости резко поубавилось. Поднять меч на того, с кем вчера делил хлеб? Кто показал немыслимые, сокровенные чудеса, и кто впервые за столько весен дал ему, Радомиру, почувствовать себя счастливым, будто пережив второе рождение?.. Только от мысли об этом отвращение к себе становилось непереносимым, а меч на поясе словно раскалялся и тянул к земле непосильным обжигающим грузом.
С другой стороны — а если все это ему приснилось? Или того хуже, было злым мороком, насланным колдуном, с тем как раз, чтобы выбить у будущего супостата почву из-под ног. Ведь мог же он знать, зачем пожаловал к нему вооруженный гость? Мог, конечно. Скорее уж впору спрашивать, мог ли он не знать.
Но опять же — разве от гнусной черной волшбы так пело бы сердце?
Отчаявшись разобраться и найти ответ в себе, Радомир зашагал к избенке. Если только он взглянет на то, что внутри, увидит самого колдуна…
«Прежнего. Шолоха», — шептало сердце.
…тогда все может и встанет на свои места. И может, супостат все же подарит ему быструю кончину, ибо на того, кого он узнал вчера, меч он не поднимет, а разгневанные селяне уж, конечно, в покое его не оставят — самолично известят о нем янтовых кнотов.
Дверцу избенки пришлось открывать самому, и Радомир осторожно заглянул внутрь. Из-за спины раздалось приглушенное шипение: «помогатые» негодовали, что он так и не обнажил оружие.
— С чем ты пришел ко мне, смертный?
Вопрос прозвучал тем неожиданней, что задан был по-человечески, вслух. Непохоже на Прежнего. И однако, голос непостижимым образом был похож на тот, что звучал вчера в его мыслях. Подумалось, что если бы Шолох вчера говорил вслух, то говорил бы примерно так же.
Да и сам он не изменился: та же тонкая фигура, худое лицо и волосы почти до пола. Только кончик косы теперь просто свисал чуть ниже колен, и из растрепанной копны не проглядывали ветки и листья.
И снова сердце Радомира забилось в смятении. Должно, должно быть что-то, что заставило бы его поверить в реальность вчерашнего или, наоборот, разувериться в ней.
— Я задал тебе вопрос, человек. Зачем ты пришел?
Вот и момент выбора. Греющее сердце, сумасшедшее счастье, которое может оказаться ложью — или его мечты. Ведь если супостата он победит, то, возможно, селяне или не выдадут, или хотя бы янт смилостивится, не пошлет на жуткую смерть. А если он проиграет, хоть память по нем останется добрая. Может, имя рода отмоет. И отцу, жив он или нет, спокойней будет.
Крадущиеся шаги приближающихся селян прошуршали за спиной, ставя последнюю точку в его сомнениях.
— Я… Пришел вызвать тебя на бой, колдун.
Тот поднял голову, окидывая его взглядом, и бывший янтовый кнот увидел полностью черные, без всякой зелени, глаза. Значит, хоть что-то из вчерашнего было по-настоящему. Перед ним действительно не человек. Оставалось только удивляться, почему селяне, заглядывающие в избенку из-за его плеча, этого не видели.
— Вот как…
Прежний, услышав его ответ, кивнул и направился к выходу из избенки. Селяне споро посторонились, на всякий случай выставив вперед вилы, но он не обратил на них ни малейшего внимания. Обернулся к замершему на крыльце Радомиру, слегка развел руки, будто приглашая.
— Что ж, бейся.
Бывший ратник только сухо сглотнул, чувствуя, как от омерзения к самому себе и к тому, что он собирается совершить, противно потеет рука и начинают мелко трястись колени. Правда ли то, что произошло вчера, или нет, но при одной мысли о том, чтобы вынуть оружие из ножен, сердце будто переворачивалось. А сделать это было необходимо: Радей и его свита долго ждать не будут, да и его супостату явно ни к чему глупый фарс вместо боя. Радомир стиснул зубы, потянул меч за рукоять — и со всей ясностью ощутил, что направить клинок на Прежнего — выше его сил. Пусть все, что произошло накануне, не было правдой, и пусть он об этом пожалеет — но то, что происходило сейчас, было так чудовищно неправильно, противно какой-то самой сути вещей, что даже мысли о котле с кипящим маслом отошли на второй план.
— Нет чести воину с безоружным биться.
Единственное, что пришло на ум. Единственная хотя бы кажущаяся разумной мысль против творящегося безумия. Десять весен тому она тоже стала его опорой. Впрочем, теперь все в разы хуже: тогда он после этих слов поворотил коня и уехал вместе со своими людьми, и хоть на какой-то миг почувствовал себя героем, отстоявшим правду. Теперь же он так и остался посреди поляны, а путь желанной быстрой смерти был теперь, видимо, для него отрезан.
— Твой выбор так или иначе уже свершился, смертный, — голос колдуна звучал глухо. — И скоро ты получишь то, что выбрал.
— Получишь, получишь, соседушка, — злобно зашипел из-за его плеча Радей. — Мало не покажется! Дураками нас выставить решил, легкой смерти искать надумал? Дудки! В котле с маслом издо…
Он не успел закончить фразу: внезапно бревном рухнул наземь, так и не выпустив черенок от вил. Радомир в ужасе оглянулся и увидел, что-то же случилось с другими селянами.
— Что ты с ними сделал? — язык едва ворочался, голос противно скрипел, а ноги так ослабели, что бывший ратник не устоял, мешком осев рядом с распростертым старостой. — Они же…
«Тебе нужно было поверить, Радко. Не мне и не им, но только себе самому. И все было бы иначе».
Голос прозвучал у него в голове, ударив не хуже обуха.
Сам Шолох прошел мимо оцепеневшего ратника, поднялся на крыльцо.
— Они придут в себя до темноты, — не оборачиваясь, вслух произнес он. — Прощай, смертный.
Дверь избушки отворилась сама, пропуская его. Радомир успел еще мельком увидеть безжизненно повисший хвост косы, а затем дверца захлопнулась, и бывший кнот осознал, что войти внутрь теперь для него не проще, чем пешком взобраться на небо.
***
Возвращение на хутор и первые дни после «похода на колдуна» Радомиру запомнились смутно, словно прошли в горячечном бреду. Он то терзался сожалениями и тоской по утраченному навсегда счастью и душевному покою, то порывался вернуться в лес и хоть на коленях вымолить у Шолоха прощения за свое маловерие; то начинал терзаться страхом, с болезненным напряжением прислушиваясь, не послышится ли поблизости топот копыт, не появятся ли янтовы кноты. В том, что селяне после случившегося его не пощадят, он не сомневался ни мгновения, равно как почему-то и в том, что Радей со своими прихвостнями, благополучно отлежались на лесной полянке и вернулись домой. Шолох не стал бы забирать их жизни, хотя, конечно, и мог бы. Но что-то подсказывало Радомиру, что тот, кого величали колдуном и отродьем, человеческую жизнь ценил больше иных людей.
Дни, однако, проходили за днями, а ничего не происходило, так, что терзавшие бывшего ратника чувства начали понемногу затихать, сменяясь безразличием и апатией настолько глубокими, что, кажется, ворвись к нему во двор десятка кнотов, он и ухом бы не повел.
На волне этот мнимого спокойствия он даже выбрался было в лес: потребность поговорить с Прежним, попробовать хоть как-то оправдаться, объяснить никуда не делась. Однако чем ближе бывший ратник подходил к опушке, тем тяжелее становился груз на сердце. Кое-как переборов себя, Радомир все же вступил под тенистый полог — и тут же обнаружил, что о том, куда идти, не имеет ни малейшего представления. Знакомой тропинки перед ним не было, деревья словно подвинулись и поменялись местами, а любые попытки пройти через заросли кустов и крапивы заканчивались тем, что он вновь и вновь оказывался на опушке.
Это было горше всего: понимать, что лес действительно был полон своей, тайной волшебной жизни, знать, что совсем недавно эта жизнь сама тянулась к тебе, готовая открыть свои богатства, — но ты по собственной глупости и трусости оттолкнул ее. А теперь что? Только локти кусать.
Обессилев от бесплодных попыток преодолеть невидимую преграду, Радомир неуклюже опустился на землю в шаге от упрямых деревьев. Хотелось глупо, как в детстве, разрыдаться — но даже слез не было. Внутри будто все одервенело от ощущения непоправимости случившегося.
Осталось, пожалуй, последнее.
«Прости, — старательно подумал Радомир. — Знаю, что не ответишь, а может, и не услышишь — но прости и бывай, Шолох».
Ответа, как он и ожидал, не последовало, и бывший ратник понуро побрел домой.
***
И снова время побежало вперед, если, не залечивая душевные раны, то хотя бы притупляя боль от них. Не то, чтобы это сильно облегчало его состояние, но Радомир был рад уже и тому, что может поднять глаза на темную полосу леса на горизонте, не чувствуя себя при этом так, будто сердце заживо выдрали из груди.
Селяне, вопреки ожиданиям, все не объявлялись, и бывший кнот стал даже несмело надеяться на то, что вся эта история так или иначе останется в прошлом.
Иллюзия разбилась на праздник урожая.
Когда на деревьях появлялись первые желтые листья, селяне устраивали игрища у лесной опушки: танцы, богатое угощение и выпивка, гадания, взвивающиеся едва не до неба костры…
Вот только столб черного дыма, поднявшийся над лесом, никак не мог идти от мирного, праздничного костра. Так горели дома: бывший десятник, Радомир знал о том не понаслышке. От охваченных огнем крыш поднимались черные дымные столбы, сливающиеся выше, под небом, в одну страшную, душащую тучу.
Теперь столб был один. И, хоть сердце Радомира будто превращалось в лед от догадки, обмануть и успокоить себя он не мог: знал, что горит именно ветхое пристанище Прежнего.
Земля будто нарочно уходила из-под ног, а прихваченный в угаре меч неприятно оттягивал руку: повязать ножны как-то не довелось. Радомир был привычен к долгому, изнуряющему бегу, но тут все никак не удавалось поймать нужное дыхание, и совсем скоро грудь начало едва ли не рвать на части обжигающей болью. Впрочем, может, бег был тут и ни при чем: с каждым шагом ратник все яснее понимал, что опоздал. Опоздал еще прежде, чем бросился к лесу, сам не зная, чего хочет и на что рассчитывает. Прежде, чем увидел злосчастный столб дыма над лесом. А может, опоздал в ту самую минуту, как отказался от предложенных ему чудес, вызвав Шолоха на бой, и тем самым сведя мир вокруг себя к клочку земли в окружении частокола, а собственную душу — к вечно жмущемуся в страхе сердцу.
А теперь поздно. И для Прежнего, и для него самого. Опоздал не на часы и не на сколько-то тысяч шагов — опоздал на жизнь. На волшебство. На возможность увидеть второе дно в том, что его окружало, и найти в мире свою дорогу.
Теперь дорога оставалась только одна, и по ней-то он уже не бежал, а брел, лишь смутно удивляясь, как могли селяне отыскать путь там, где он был наглухо закрыт для него. Может, ничего и не случилось? Может, молния ударила?
Надежда умерла, толком не родившись, когда Радомир увидел стоявших полукругом людей в отсветах пламени. Зрелище это странным образом придало сил. Теперь недолго. С чего начал, отправляясь «изживать колдуна», к тому и вернулся. Никаких путей, кроме одного, больше не существовало.
— Полюбоваться припожаловал, соседушка?
Лицо Радея в отсветах пламени вполне можно было принять за лик какого-нибудь злого духа.
— Где он?
Глупый и ненужный вопрос, и он сам это сознавал, но удержаться не смог.
Староста довольно осклабился.
— А где ж ему быть? Ясно дело… — он слегка кивнул в сторону пылающей избенки. Радомир с трудом перевел туда взгляд. Подпертая бревном дверь и забитое наскоро оконце были красноречивее любых пояснений. Тому, кто остался внутри, уже не помочь.
Оставалась лишь смутная надежда, что Прежнего так просто не убить. Пусть выглядел он почти как человек — но ведь человеком он не был.
— Он хранил лес. Хранил вас и эту землю, — едва слышно прошептал Радомир.
— Ты правда в это веришь, ратник?
Еще одна надежда рассыпалась прахом: из-за спин посторонившихся мужиков возник высохший в щепу, сплошь покрытый татуировками старик. На шее и запястьях его сухо постукивали амулеты, по впалому, оставленному обнаженным животу спускалась длинная, но жидкая бороденка, в которую была вплетена засохшая тушка мертвой птицы на длинной веревке. Радомир невольно сделал шаг назад, не сдержав гримасу отвращения, и со смутным удовлетворением заметил, что лица селян искажены были точно так же. Конечно, они не решились бы идти на «колдуна», не призвав в подмогу ему подобного. Наверно, потому так долго ничего и не происходило: ждали его.
— Веришь, что от Прежних может исходить какое-то добро? Ох умеют они голову-то людям заморочить!.. Нам и то непросто тут было. И тропы, клятый, путал, чтоб до логова его не добрались, и обличье менял — да только не на того напал! — колдун самодовольно, свирепо ухмыльнулся. — Уж я на него управу нашел!
— В волосах у него сила вся таилась, — со смаком поддержал разговор Радей. — Я-то все думал, что ж он патлы-то себе такие поотращивал?! А оно вон что! Дак пока косу его клятую не откромсали — сладу не было!
— Как — откромсали?.. — помертвевшими губами просипел Радомир.
— А знамо как. Батюшка чародей чары наслал, чтоб отродье клятое двинуться не могло, ну тут и мужики с серпом подскочили, — видимо, приняв его слова за проявление практического интереса, поведал один из селян, стоявший у старосты за плечом. — Так не поверишь: ему косу-то режут, а она будто живая верещит!
Бывший кнот с трудом подавил рвотный позыв, ноги почти не держали.
— И сожгли ее? — едва соображая, что говорит, спросил он. — Вместе с ним?
— Да зачем сожгли? Мне на эликсиры пригодится, — колдун хозяйственно огладил замызганную бесформенную суму, навешенную через плечо. — Сила-то в ней ого-го какая! Вот и попользуемся… Ой!
Он резко замолчал, оторопело глядя на лезвие меча, кончик которого уперся прямо в его выступающий кадык.
— Снимай.
— Да ты что, соседушка, умом тронулся?! — в голосе Радея слышался, однако, скорее страх, чем гнев, и бросаться защищать чародея от явно обезумевшего ратника он не спешил. Остальные мужики и вовсе предпочли схорониться за его спиной.
Поняв это, колдун решил спасать себя сам: зашептал было что-то, но тут же затих, оборвав себя на полуслове, когда Радомир резко усилил нажим. По горлу старика потекла капля крови.
— Голову снесу, — сквозь зубы процедил бывший кнот. — Снимай.
Дед лишь просительно приподнял руки в знак того, что сдается. Мирный жест, правда, совершенно не вязался с полным ненависти взглядом, но Радомиру было все равно. Он резким движением перерезал лямку, на которой болталась сума. Обернулся к селянам — кончик меча описал в воздухе широкую дугу. Подхватил плюхнувшийся на землю куль и пятясь, не спуская глаз с супостатов, медленно направился к горящей избенке. В спину полетело свистящее «Встретимся еще, кноте», но остановился он лишь когда жар стал невыносимым.
Заглянул в торбу.
Лежащее в ней напоминало копну спутанной пряжи, но, прикоснувшись к нему кончиками пальцев, бывший ратник будто наяву уловил легкий вздох-стон.
— Я не знаю, как помочь, — прошептал он. По щекам текли слезы, и он был уверен, что причина не только в выедающем глаза дыме. — Но к извергу этому старому тебе нельзя, замучает.
Существо в суме еще раз вздохнуло, затем едва ощутимо качнулось в сторону бушующего огня.
— Да, так лучше. Хотя бы быстро. Бывай и прости, что не спас: его и тебя.
Торба, брошенная с широким замахом, улетела в огонь, на мгновение вспыхнувший еще ярче, и Радомиру почудился стремительно удаляющийся крик, полный и боли, и облегчения. Что ж, кем бы ни было это странное существо, гадостный колдун его уже не достанет.
Оглянулся.
Дым окутывал его со всех сторон, но Радомиру удалось разглядеть за его завесой смутные фигуры людей, наступающие на него. Странно, кажется, селян было не так много. И выправки такой у них отродясь не бывало.
— Поздорову будь, Радомир Родимыч!
Радомир скользнул затравленным взглядом по вышедшей из дыма фигуре в одеждах янтового кнота. Десятник, как и он когда-то. Даже в чертах лица почудилось что-то знакомое, может, видел его, когда, еще мальчишкой? Вряд ли, конечно: немногое осталось прежним по десятку весен. Но взгляд у молодца открытый, прямой, уверенный, но не злобный, не торжествующий. Чужой беде он явно не радуется.
— Янт Славобой к себе тебя требует.
Знамо дело.
— И тебе поздорову, — бывший ратник вышел на край поляны, туда, где дымовая завеса истончалась. Селяне попятились от него почти так же торопливо, как раньше от Шолоха. — Меч примешь?
Он протянул оружие воину рукоятью вперед. Тот мгновение будто поколебался, затем все же с легким поклоном принял добрый клинок. Странно: неужто собирался янтова пленника оружным в Стольград вести? За такое и место десятницкое потерять недолго. А коли пленник сбежит еще по дороге, так и голову.
Впрочем, на сей раз бежать было некуда.
— В дорогу бы нам, — произнес десятник, и стоявшие за его плечами кноты согласно кивнули. — Янт медлить не велел, а мы и так пока тебя отыскали…
Радомир растерянно кивнул, чувствуя себя на редкость нелепо: кто надоумил этих ребят обращаться с ним так, будто он все еще начальствует над ними, а не доживает последние дни в ожидании лютой казни? Впрочем, он слишком хорошо знал характер янта, чтобы усматривать в почтительности юнцов хоть какой-то повод для надежды. Поглумиться над обреченным, воздав тому последние почести — вполне в духе Славобоя.
— По коням!
Приказ разнесся над задымленной поляной, и Радомир, оглянувшись в последний раз на пожарище, последовал за кнотами.
Глава 3. Стольград
Лесная дорога вилась под копытами лошадей, уводя все дальше от ставшей за эти десять весен привычной Радомиру жизни. Впрочем, было в этом и что-то хорошее: грело понимание, что не отдал на мучения беззащитную тварь, хоть и бессловесную, но, несомненно, живую и мыслящую. Пусть идет в свой мир. Судя по всему, ее существование не закончилось. А раз так… Может, и Шолох тоже где-то еще существует? Пусть не в том облике, как он, Радомир, его знал, пусть он больше никогда не появится в мире людей, не принявших его дары, — это все же лучше, чем попросту сгореть из-за недалекости и жестокости смертных, так и не дождавшись помощи от того, кто единственный мог встать на его защиту…
На этом месте ратник свои невеселые думы решительно обрывал: представлять, что лесной хозяин до последнего ждал его и впустую надеялся, было не только непереносимо больно, но и глупо. Прежний жил, небось, столько же, сколько старейшие деревья в его лесу, и, если бы не люди, прожил бы еще столько же и даже больше. Так что если он на что и надеялся, то точно не на заступничество смертного, который так до конца и не понял, на чьей он стороне.
И все же, несмотря на ясное понимание, что помочь он ничем не мог, да и вообще сам оказался в таком положении, что впору спасать его самого, Радомир не мог не признать, что судьба Прежнего почему-то заботила его даже больше, нежели собственная. Может, потому что с тем уже все страшное случилось, а путешествие бывшего ратника в Стольград пока больше напоминало потешную поездку? Под усиленной, впрочем, охраной.
Десятник, которого, как выяснил Радомир, звали Светлом, оказался куда более сметливым и расторопным, чем показалось ему вначале. Хоть с пленником и он, и его десятка обходились безупречно почтительно, но глаз не смыкали ни днем ни ночью. Видно, строго янт пригрозил о том, что будет, если полонного упустят. Хотя такие, как Светл, обычно служат не за страх, а за совесть, и тем лучше и ценнее от того их служба.
О своей судьбе Радомир расспрашивать не спешил. Суть понятна так или иначе, происшествие в лесу кноты видели своими глазами, а уж захотят ли донести о том янту и в каком свете выставят увиденное — узнавать не хотелось. Уж больно унизительно. Будто он трусит и хватается за любую соломинку, чтобы спастись. Страшно, конечно, было. Да и ратовать если не о спасении, так хоть об облегчении собственной участи никому не зазорно. Но выспрашивать что-то у кнотов, которым, весьма вероятно, дан приказ молчать, а тем более просить их заступиться, было невыносимо стыдно.
Его молчание, как оказалось, допекало Светла — настолько, что к вечеру третьего дня пути, на ночном привале, тот сам подошел к пленнику с разговором.
— Знаю, что не спросишь, — заговорил он, и Радомир подивился мужской решительности и воле, читавшимся на его еще почти мальчишеском лице. — Да только ни мне, ни другим со мной неведомо, что янт тебе уготовил. Ты под его началом ходил, сам знаешь: он своих приказов не обсуждает, а что задумал, то при себе держит.
Радомир молча кивнул, соглашаясь: судя по словам Светла, характер правителя за это время не изменился.
— Не хочу, чтобы ты зло на нас держал, мол, в неведении оставили, — продолжал между тем Светл. — Я… Я ту историю, что с тобой приключилась, только по словам старших знаю, сам-то тогда еще и близко к дружине не подходил. Но я так погляжу… Наверно, не так все и просто было с тобой. Тут и приказ, тут и совесть… И я… Я не знаю, что на твоем месте бы сделал, — тише произнес он. — Потому как присягу я приносил, а вот душу не продавал.
Радомир почувствовал, как кольнул сердце въевшийся за эти весны страх: такие слова да в лихие уши — и быть беде. Захотелось одернуть мальчишку, по-отцовски остеречь, чтоб наперед думал, кому и чего болтает… Вот только стоящий перед ним мальчишкой не был. Он был гораздо храбрее, честнее и прозорливее, чем сам Радомир был и когда-либо будет, и цену своим словам понимал очень хорошо. Такие в поучениях не нуждаются. Только в уважении.
— Благодарствую, — бывший кнот склонил голову. — За разговор и просто… За то, что не судишь.
Светл коротко кивнул и хотел было вернуться к товарищам, как раз разжегшим костер, но Радомир удержал его, решившись вдруг на новый вопрос.
— Ты меня там, в лесу, по отцовому имени назвал… — быстро, словно опасаясь передумать, проговорил он. — Так может, знаешь…
Десятник понимающе глянул на него, лицо посуровело.
— Его уж восемь весен как схоронили, — негромко произнес он. — И до сих пор добрым словом поминают. И сам янт, и все, кто его знал. Сильным человеком он был, прямым да честным. Все на службу положил. Ему… — он замялся. — Ему той истории с тобой в вину не ставили, мол ты — ломоть отрезанный, сам по себе… — он осекся, видимо, почувствовав, как задели Радомира его последние слова, и поспешил добавить: — Я место знаю, где его схоронили. Если вдруг янт Славобой тебе дозволит — проводить смогу.
— Ты ведь еще юнцом был, — удивился такой осведомленности Радомир. — Как запомнил?
— А я не запомнил. Я нарочно узнал, как объявили, что нам тебя сыскать надобно.
— Зачем?
Светл пожал могучими плечами.
— Ты у него один, и он у тебя один. Ты не мог о нем не спросить. А не принести вестей сыну от отца — не по-людски. Ну да ладно. Отдыхай, сейчас вечерять будем.
Он направился к костру, а Радомир долго еще не мог отвести от него потрясенного взгляда.
Ночь промчалась, так и не дав толком отдохнуть, а на следующий день кноты и измученный странными снами пленник прибыли в Стольград.
***
В город въезжали уже затемно, через специально для них приоткрытую створку ворот. Светл коротко перемолвился о чем-то с караульными, и по той поспешности, с которой их пропустили, Радомир понял, что ждет его янт с большим нетерпением. О том же говорил и шустрый мальчишка, зайцем выскочивший из караульной и очертя голову помчавшийся по темным городским улочкам: нарочный, понесший весть в янтовый сруб. Радомир заметил, как потемнело при виде гонца лицо Светла. И то верно: дело ли — о его заслугах мелкий пустозвон вперед него доложит. Однако дисциплина вскоре одержала верх, и лицо молодого десятника вновь стало спокойным и сосредоточенным.
Их кони глухо перестукивали копытами по утоптанным в камень улицам. Радомир помнил путь до площади, на которой стояло обиталище янта, наизусть и, кажется, и теперь мог бы преодолеть расстояние от ворот с закрытыми глазами. Стольград если и изменился за прошедшие весны, то в темноте, разгоняемой лишь светом походен, этих изменений было не углядеть, и бывший ратник со смешанным чувством умиления и горечи осознавал, что вернулся домой.
Горечи, однако же, по мере пути прибавлялось. Путь Радомира неуклонно завершался, и речь тут шла не только о приближающейся площади.
Встречавшей его богатым пиром.
Свет от десятков походен был заметен еще из соседних улочек и неприятно напомнил Радомиру недавнюю сцену в лесу. Светл, ехавший рядом с ним, пояснил: на въезде сказали, десять дней уж так пируют. Посланцы приехали.
— Посланцы? Откуда, не сказывали?
Молодой десятник, однако же, не успел ответить: со стороны площади к ним спешили кноты из личной янтовой охраны. Радомир признал их по приметным, вышитым серебром, поясам.
Перемолвив несколько слов с выехавшим навстречу им Светлом, охранники приблизились к помимо воли напрягшемуся пленнику. Один из них взял под уздцы его коня, второй что-то заполошно шептал воинам из сопровождавшей его десятки. Те на шепот только удивленно переглянулись, затем Светл принял из рук одного из охранников какой-то объемистый куль.
— Спешься, Радомир Родимыч, — в голосе его звучало удивление, будто он не был уверен, что верно понял переданный ему приказ. — Янт облачить тебя в это велел.
Радомир соскочил с седла, чувствуя, что сердце, в который уже раз, ноет от недоброго предчувствия: видать, не только казнить, но и опозорить Славобой хочет: вот окажется сейчас в куле шутовской наряд, а то и вовсе ослиная шкура…
В куле лежало воинское облачение, и от узоров, вившихся по дорогой ткани, Радомир едва не лишился речи: знаки отличия, подобные этим, мог носить лишь воевода.
«Как есть — поглумиться решил!» — пронеслось в сбившихся в путаный клубок мыслях.
Столпившиеся вокруг него кноты его изумление полностью, похоже, разделяли. Светл снова заговорил с охранниками, но те лишь дружно покрутили головами.
— Что велено, то принесли, — произнес один из них, явно недовольный промедлением. — А вы бы поспешали лучше. Янт милость на гнев скор менять, особливо, как ждать его почем зря заставляют.
Облачение теплой тяжестью опустилось на плечи, ладно обрисовав фигуру. Пришлись впору и дорогие сапоги из мягкой кожи.
— Меч ему дайте, — распорядился начальник охраны. — Приказано при всем параде ввести.
Оружие Радомира стараниями Светла благополучно прибыло вместе с ним в Стольград, а вот ножны остались на далеком хуторе.
— Мои возьми, Радомир Родимыч, — поколебавшись, предложил десятник, вынимая свой меч и спешно расстегивая пояс. — И не считай за обиду, коли что не так пойдет.
Радомир лишь молча кивнул, и на миг сжал плечо Светла, пока тот опоясывал его.
— Благодарствую, — негромко произнес он. — Сколько буду жить, тебя и твою доброту не забуду. Не прими и ты за обиду, если это недолго будет.
— Идти надо, — начальник стражи говорил почтительно, но настойчиво, рукой указывая Радомиру путь. Тот, и сам больше не видя причин медлить, в последний раз кивнул Светлу и его десятным и, окруженный янтовой охраной, вступил на ярко освещенную площадь.
***
Чем дальше входил Радомир на праздничную площадь, тем сильнее становилось его убеждение, что каким-то непостижимым образом он пересек границу яви и сна. То, что происходило перед его глазами на янтовом пиру, никак не могло быть реальностью. Прежде всего в глаза бросались одежды приглашенных. Светлую ткань с разноцветной вышивкой по ней, пояса с кистями, нашитую вокруг выреза на горле бахрому из тонкой кожи он не раз видел в кошмарах, когда память подбрасывала образы, связанные с его изменой. Женщины и дети в той деревне были одеты точно так же, разве что победнее. Да и тут, на площади, толпились явно не самые богатые гости. Главные среди них наверняка внутри сейчас, в пиршественном зале янтового сруба. Посланники…
Радомир оглядывался на смеющихся, переговаривающихся, пьющих хмельной мед бывших недругов — и картина, прежде казавшаяся абсурдной, начала приобретать смысл.
Вражда двух соседних уделов не могла длиться вечно. Что-то изменилось, янт Славобой и глава соседей — родян, видимо, столковались меж собой и наконец, спустя столько весен распри, решились-таки прекратить проливать кровь своих людей. Что же до роли его, Радомира…
— А вот и воеводушка наш пожаловал! — голос янта Славобоя бывший кнот признал бы из тысяч. Не изменился за пролетевшие весны, и он сам — разве что прибавилось серебра в темных волосах и окладистой бороде. — Проходи, проходи, Радомир Родимыч! Давненько тебя не видать было. Еле сыскали молодцы мои. Вот ведь, стервятники подлые, такого человека едва не загубили!
Радомир не понял, кого имел в виду янт в своих последних словах, да и помыслить о том было недосуг: людская волна из стражи и заинтересовавшихся приглашенных едва ли не силой вытолкнула его к высокому крыльцу, на котором стояли Славобой и его почетный гость. Из сруба за их спинами также выглядывали приглашенные, и Радомиру смутно подумалось, что пути назад для правителя нет точно так же, как и для него.
— Поздорову буди, свет-янте, — он земно поклонился, а распрямляясь, столкнулся взглядом со Славобоем. Что ж, в этом янт тоже не изменился: улыбка, играющая на устах, в темноте глаз будто тонула, а тяжелый взор их жег не хуже каленого железа. Что бы он ни задумал — Радомира от края пропасти это не отводило ни на пядь. Один неверный шаг, неосмотрительное слово, даже взгляд — и…
— И тебе поздорову, слуга добрый и верный! Ну что ж стоишь при дверях? Входи, раздели со мной торжество дела правого!
Бывший ратник — а ныне — воевода?.. — сам не заметил, как оказался усаженным на широкую скамью за ломящимся от яств и серебряной посуды столом по левую руку от Славобоя. Одесную от янта разместился вождь родян, поглядывающий на вновь прибывшего с нескрываемым интересом и благосклонностью.
В кубке перед Радомиром будто само по себе плеснуло хмельное вино, тарелка наполнилась снедью.
— За воеводу Радомира Родимыча! — едва дав ему опомниться, возгласил янт, поднимая чашу. — За Радомира… Великодушного.
Последнее слово будто погасило шум в зале, разлилось в полной тишине, придавшей ему еще больше значительности. Гости согласно закивали, переглядываясь.
— Случается, что те, кто выше других стоит, зло умышляют, а не, кто незаметен — безоборонных от него сберегают, — голос поднявшегося с места Славобоя звучно разносился по зале, и Радомир не сомневался, что стоящие под дверями тут же передают каждое слово дальше, на площадь. А и там они долго не задержатся: пойдут гулять по домам да улочкам, и к завтрему речь янтову только немой да глухой не повторит. На то и расчет.
— Аспиды хищные, двое сотников да воевода тогдашний, Ярил, выше правителя своего прыгнуть решили, в спину ударить. Злое умыслили, женщин да детей ради своей жажды наживы да славы не пожалели. Десятника молодого, — он кивнул на оцепеневшего Радомира, — со вчерашними мальцами бойню учинить послали, самим дабы рук не замарать. Кнотов против слабых: баб, детей да стариков немощных отправили, поселение граничное пожечь. Да только не стерпела того душа воинская! — Славобой повысил голос. — Десятник сей против них же оборотился! Слабость супротив силы выступила! И ценой тому — поклеп гнусный, злокозненный!
Янт поворотился к Радомиру, кивком вынуждая того подняться с места. Глаза на сияющем вдохновением, одухотворенном лице смотрели тяжело, холодно, жестоко.
— Не держи зла на меня, Радомире, что к навету прислушался, за изменника тебя принял, с глаз долой изгнал! Прими же от меня награду — место воеводское, тобой по праву заслуженное. И от объятий в знак мира не уклоняйся, — он повернулся к бывшему десятнику, развел руки в стороны. — Отец твой обнять тебя не успел, так я вместо него. Он с тобой славу твою сейчас делит.
Радомир вздрогнул, услышав об отце, инстинктивно отступил было на полшага назад, будто птенец перед змеей, но в этот момент рука янта, видимая публике, крепко стиснула его плечо. С другой же стороны, надежно сокрытой от глаз стоящей охраной, под ребра кольнуло острие кинжала. Несколько мгновений Славобой стоял так, постепенно усиливая нажим, пока скрипнувший зубами воевода не ощутил, как потекла по коже на боку теплая струйка. Янт так и не произнес ни звука, но предупреждение было ясным, как вода в лесном ключе.
Наконец отстранившись, Славобой вновь ожег новоявленного воеводу взглядом и сел на свое место под одобрительные выкрики собравшихся. Радомир последовал его примеру, чувствуя, как от невероятной круговерти сегодняшних событий начинает гудеть в голове.
— Славно сказал ты, свет-янте, — пробасил между тем родянский вождь. — Великодушен твой воевода. Своим умом да своей совестью живет, и долг пред тобой, поди, лучше знает, чем те, кто на безоружных его с людьми отправили. Да только, сдается мне, в этой зале не только твой да мой голоса звучать должны. Позволь, янте, дар тебе да воеводе твоему преподнести, во славу заключенного мира.
По его знаку столпившиеся у входа посторонились, пропуская троих женщин, по возрасту примерных ровесниц Радомира, и четверых юношей, казавшихся их сыновьями.
И вновь бывший десятник ощутил, как прошлое стремительно смешивалось с настоящим. Он не помнил лиц женщин, стоявших тогда перед ним: безоружных, простоволосых, умолявших забрать их жизни, но пощадить вившихся у их юбок зареванных детей. Самих детей тем паче не помнил, но легко мог предположить, что десять весен спустя они могли выглядеть именно так, как вошедшие. И потому он знал, что именно сейчас услышит.
О том, как он с его десятными вошли в селище, все взрослые мужчины из которого ушли в ополчение вождя: держать при себе специально обученную дружину, как то делал янт Славобой, у родян было не принято — у них дрались и стар и млад; как согнали к центральному колодцу пару дюжин женщин, стариков да стайку детей — всех, кого удалось найти; как потом погнали их, рыдающих, орущих, к подходящему просторному дровяному сараю — десятник Радомир до последнего старался остаться верным приказу.
Приказу, о котором ни воевода Ярил, ни сотники, братья-двойнята Зорян и Горян, и слыхом не слыхивали: ведь, как сказал Светл, янт своих распоряжений не обсуждает, а что задумал — при себе держит. Тогда, как и сейчас: только он да исполнитель, кого еще надо?
Рассказ женщин и юнцов тем временем привязал внимание слушателей. Радомир не вникал в слова, но теперь ему казалось, что, возможно, он действительно слышал похожие голоса тогда в деревне. Те самые голоса.
Гости ярились, вскидывали сжатые кулаки, и новоявленный воевода, вынырнув из омута воспоминаний, услышал выкрики:
— Смерть им! Смерть предателям! Смерть!
Вздрогнул, сердце заколотилось: если есть посаженный герой, то должны быть и ряженые злодеи. И то, что только недавно он прочил эту роль себе, только укрепило его сочувствие к заранее осужденным и решимость защитить их. Что бы ни задумал янт с этим миром с родянами — покупать его кровью достойных честных людей было подлостью, с которой ни один порядочный человек не должен мириться.
Радомир уже открыл было рот, чтобы высказаться, когда нарастающий гвалт снова перекрыл голос Славобоя.
— Много крови пролилось по вине этих злодеев, — торжественно и мрачно заговорил он. — И нет им прощения ни на земле, ни пред ликом светлых богов. И все же крови было пролито достаточно. Изменники высланы из моих владений, отправлены в изгнании, из которого они никогда не вернутся. Да будет это им достойной карой: жить, зная о своем позоре и предательстве. Они были лишены всего, чем обладали, и даже их имена более не принадлежат им. Да сотрутся их образы из людской памяти! Мы же не хотим больше крови!
— Мы не хотим больше крови! – после некоторого колебания поддержали янта нестройные голоса присутствующих.
И вновь Радомир замер в нерешительности: выходит, Ярил и Горян с Зоряном живы, а если и в этом янт солгал, то на чистую воду его не вывести. Во всяком случае, сейчас. Не лучше ли подождать, выяснить все наверняка, а там и решить, чем он сможет помочь изгнанникам.
Ведь теперь он воевода.
И совесть его чиста: даже если янт использует его как фигурку в своей игре, но ведь все остальное сказано верно — он не поступился собой, не исполнил нелюдского приказа, не бегал от наказания за ослушание: открыто вернулся в Стольград с повинной, и если о чем Славобоя и просил тогда, так это не ставить содеянное им в вину его десятным…
Все верно, и высокое место он заслужил. Восстановил доброе имя своего рода, и отец теперь может спокойно пировать со светлыми богами. Он получил все, о чем мечтал.
Но даже после сожжения Шолоха он не чувствовал себя более несчастным.
