В качестве предисловия

 

В 2013 он переехал в другую страну, а спустя восемь с половиной лет опубликовал в Инстаграме видео, в котором рассуждал о коллективной ответственности людей за происходящее в мире, о коллективной ответственности россиян за происходящее сейчас в Украине, и, срываясь в слёзы, сознавался, что все годы, проведённые за границей, он бежал от России, открещивался от неё всеми силами, но она настигла его – именно теперь, во время войны, вследствие её.

Вы наверняка видели этот ролик – он называется «Груз вины невыносимый». Его автора зовут Иван Пшеничников. Рассказывая о своём бегстве, Пшеничников использует предлог «от» вместо «из», как бы сообщая, что покидал в 2013 не географическую территорию, а будто спасался от какой-то напасти; он будто сравнил целую страну с эпидемией, которая разрастаясь, преследует и пожирает всё живое. Поразительно, но в этой части своего монолога Пшеничников практически повторяет слова Германа – главного героя повести «Он вернулся». И, если бы не это удивительное совпадение, я бы не взялся писать предисловие.

Чтобы вы поняли, о чём я, нужно начать с начала.

В начале нулевых меня занесло в один русский провинциальный городишко, который мне не понравился. Я ему не понравился тоже. Мы невзлюбили друг друга с первого взгляда. Я смотрел на него с высоты петербургского, практически европейского хипстера, а он на меня – глазами персонажа любой из картин Василия Шульженко и вёл себя соответствующе: с превосходством кирзового сапога над парой беговых найков, неосторожно угодивших на развязший глинистый просёлок.

Этот город был высокомерен и одновременно смешон. Он изо всех сил старался быть значительным. Но, оставаясь посредственным по своей сути, мог только воровать чужое, не будучи даже способным применить краденное правильно. Это типичная участь бездаря. Он ведь всегда привержен той или иной разновидности каргокульта: воссоздаёт внешние признаки, но сама идея так и остаётся недоступной для его понимания.

Что за город я имею ввиду – мне не хочется говорить по вполне понятным причинам. Назову его Крестовым, сыграв на трёх обстоятельствах. Первое: это название созвучно названиям большого количества русских городков. Второе: извечное желание чего-то малого быть сопричастным чему-то большому (в данном случае – евангельской мифологии). Третье: в условиях полной дискредитации высшего православного духовенства использование в ономастике понятий, имеющих выраженную религиозную окраску, у многих вызывает отторжение или, как минимум, досаду.

Однако, не желая называть этот город его настоящим именем, я всё-таки оставлю намёк. Лет пятнадцать назад его власти придумали провести конкурс, чтобы найти (я процитирую, заменив только топоним) «бренд земли крестовской». Чувствительное к русскому языку ухо сразу распознает в этой фразе некий подлог, потому что она является очевидной стилистической нелепицей. Англицизм «бренд», имеющий хождение в узкой отрасли и не применимый для литературных надобностей, насильно, ржавыми болтами прикрутили к устаревшей, псевдопоэтичной конструкции «земля крестовская». О таких конструкциях, где прилагательное опережает существительное («рощица берёзовая», «избушка ветхая»), писал ещё Владимир Набоков, находя их дурновкусными. Однако сами крестовчане считают их велеречивыми – точно так же завсегдатай вещевого рынка считает красивым вычурное и аляповатое. Поэтому диссонирующее сочетание «бренд земли крестовской» – это такая же несуразица, как «хлеба вам в пропорции» гоголевского кузнеца Вакулы.

По законам жанра, крестовские власти ожидало организационное фиаско. Объявив о конкурсе, они запустили опрос среди рядовых горожан и тут же выяснилось, что достижений, достойных возведения в ранг бренда, нет. Жители города с многовековой историей смогли предложить лишь имя учёного, который жил там на рубеже XIX-XX столетий. Ирония состоит в том, что работы этого учёного были настолько прогрессивны, что задали вектор развития целой научной отрасли, но тогдашние крестовчане считали этого человека умалишённым и неоднократно пытались прогнать из города. А нынешние так и не отыскали в истории Крестова ничего хотя бы сопоставимого по значимости. Поэтому конкурс свернули, решив, что бренды – это какая-то лукавая придумка иностранцев, призванная если не погубить русскую духовность, то хотя бы навредить ей.

Те, кто хорошо знают мою страну, скажут, что все составные части этой истории – очень российские. Я полностью соглашусь. Поэтому не важно реальное название нелюбимого мною города. Идиотизм, безвкусица, интеллектуальная ущербность и постоянная борьба со здравым смыслом наблюдаются везде – это перманентный русский бич наравне с дорогами. Николай Лесков в своей публицистике исследовал этот феномен, находя поразительные примеры его проявления. В статье «Загон» Лесков упоминает помещика Всеволожского, который «ввёл ересь», т. е. стал заботиться, чтобы его крестьянам в селе Райском жилось лучше, чем они жили в Орловской губернии, откуда их вывезли:

 

«Всеволожский приготовил к их приходу на новое место целую «каменную деревню». О таких чистых и удобных помещениях и помышлять не могли орловские крестьяне, всегда живущие в беструбных избах. Все дома, приготовленные для крестьян в новой деревне, были одинаковой величины и сложены из хорошего прожжённого кирпича, с печами, трубами и полами, под высокими черепичными крышами. Выведен был этот «порядок» в линию на горном берегу быстрого ручья, за которым шёл дремучий бор с заповедными и «клеймёнными» в петровское время «мачтовыми» деревьями изумительной чистоты, прямизны и роста. В этом бору было такое множество дичи и зверья и такое изобилие всякой ягоды и белых грибов, что казалось, будто всего этого век есть и не переесть. Но орловские крестьяне, пришедшие в это раздолье из своей тесноты, где «курицу и ту выпустить некуда», как увидали «каменную деревню», так и упёрлись, чтобы не жить в ней.

— Это, мол, что за выдумка! И деды наши не жили в камени, и мы не станем.

Забраковали новые дома и тотчас же придумали, как им устроиться в своём вкусе.

Благодаря чрезвычайной дешевизне строевого леса здесь платили тогда за избяной сруб от пяти до десяти рублей. «Переведенцы» сейчас же «из последних сил» купили себе самые дешёвенькие срубцы, приткнули их где попало, «на задах», за каменными жильями, и стали в них жить без труб, в тесноте и копоти, а свои просторные каменные дома определили «ходить до ветру», что и исполняли.

Не прошло одного месяца, как все домики прекрасной постройки были загажены, и новая деревня воняла так, что по ней нельзя было проехать без крайнего отвращения. Во всех окнах стёкла были повыбиты, и оттуда валил смрад.

По учреждении такого порядка на всех подторжьях и ярмарках люди сообщали друг другу с радостью, что «райские мужики своему барину каменную деревню всю запакостили».

Все отвечали:

— Так ему и надо!

— Шут этакой: что выдумал!

— Вали, вали ему на голову; вали!

За что они на него злобствовали, — этого, я думаю, они и сами себе объяснить не могли; но только они как ощетинились, так и не приняли себе ни одного его благодеяния. Он, например, построил им в селе общую баню, в которую всем можно было ходить мыться, и завёл школу, в которой хотел обучать грамоте мальчиков и девочек; но крестьяне в баню не стали ходить, находя, что в ней будто «ноги стынут», а о школе шумели: зачем нашим детям умнее отцов быть?

— Мы ли-де своим детям не родители: наши ли сыновья не пьяницы!»

 

И вот, прозябая в провинциальном городишке, в котором так неосмотрительно оказался, я читал эту статью и ежедневно наблюдал вокруг себя всё, что описывал Лесков. Ничего не изменилось с XIX века, да и не могло измениться, потому что идиотизм и борьба со здравым смыслом – это такие же сущностные черты национального характера, как и способность, не задумываясь, отдать нуждающемуся последнее. Именно в тот период под впечатлением от переживаемого и влиянием Лескова и появился замысел повести «Он вернулся». Её главный герой Герман бежит от Крестова – из города, который я сделал физическим воплощением той тёмной, хтонической составляющей русского менталитета, которая всегда противостоит его светлой стороне – бесконечно талантливой, позволившей создать уникальный массив великой русской культуры.

Образ Крестова оказался живучим. Поэтому, принимаясь за новый роман, над которым сейчас работаю, я точно знал, куда отправлю двух центральных персонажей отбывать их детство, юность и часть молодости. Главный герой следующей книги, которая уже забрезжила на горизонте, тоже будет сослан в Крестов. Этот город стал наваждением и для меня самого, проникнув даже в маленький рассказ «Хлоя и чудовища» в виде приграничного Кройцбурга.

Теперь Крестов развязал войну. Раньше он просто воровал деньги, запрещал идеи, книги, фильмы и отдельных людей… иногда убивал их. Всё, что содержало в себе здравый смысл и печать таланта, изгонялось и уничтожалось. «Крестов не хочет меняться. Он настолько тупой, кондовый, бездарный, что любое изменение разрушит его. И он защищается, уничтожая», – объяснял Герман в тексте повести, описывая своё понимание этого города.

Но Герман и помыслить не мог, что Крестов, представляя тёмную сторону русской ментальности, способен начать войну, хотя это так логично! Отвергая всё, что не вписывается в его каноны (можете назвать их скрепами), Крестов органически не способен допустить чьего-либо стремления порвать с извращёнными представлениями о правильном и неправильном, красивом и уродливом, добродетельном и богомерзком. Соседняя страна попробовала это сделать и получила в отместку разрушенные города. Однако и в этом случае Крестов проявил все свои отличительные качества. Его армия оказалась настолько бесталанной, а действия – неорганизованными, что не получилось достичь ни одной поставленной цели. Зато удалось создать хаос и разруху – то, в чём Крестов бесспорно силён. А его озлобленные неудачами солдаты вели себя сущими орками. А его зомбированные обитатели кричали: «Больше ада! Только вперёд!». С жертвами не считались – даже среди своих.

«Я уехал из Крестова пятнадцать лет назад и надеялся, что никогда его больше в моей жизни не будет. Но он, оказывается, ковылял всё это время за мной. Калека хренов. Старый, злобный калека. То ли по запаху меня искал, то ли культями вслепую шарил и в итоге нашарил. Я теперь везде на него натыкаюсь», – сказал литературный персонаж Герман летом 2020 года, когда повесть дописывалась.

«Я уехал из России восемь с половиной лет назад. Я бегу от неё, открещиваюсь всеми силами, но она меня догоняет», – сказал весной 2022 года реальный человек Иван Пшеничников. Вряд ли он знал о существовании моей повести и страданиях молодого Германа, но практически слово в слово повторил им сказанное.

Это удивительное совпадение. Оно становится ещё более удивительным, если знать, что и реальный Пшеничников, и придуманный Герман имеют прямое отношение к музыке: первый – талантливый музыкант, второй – талантливый звукорежиссёр. Оба чувствуют одинаково, рассуждают в похожих категориях и всячески избегают той хтонической стороны русской действительности, которую мы с Германом именуем Крестовым, сам Пшеничников – Россией, но есть ещё и другое определение – наиболее распространённое и оскорбительное – «Рашка».

Честно говоря, я не знаю, как избавиться от влияния Крестова. В повести я придумал такой способ, но сейчас понимаю, что он не работает. Крестов быстро регенерирует. Он опаснее отеля «Оверлук», который просто сожгли и ужас закончился. Но Крестов построен из особых материалов – они не горят и не тонут. Я понимаю, что приведённая аналогия двусмысленна и спекулятивна, но каждый раз, вспоминая об этом городе, начинаю явственно ощущать запах, который источало село Райское из процитированной здесь статьи Лескова. И я бегу оттуда со всех ног, однако Крестов догоняет и мстит – даже мне, человеку, присутствовавшему при его родах и давшему ему имя: в середине февраля начались переговоры о продаже прав на экранизацию этой повести, но уже 24-го стало понятно, что никакой экранизации не будет, потому что война, развязанная им, сломала планы киностудии.

Крестов умеет ломать. К сожалению, это единственное, что он умеет.

 

Апрель 2022, Санкт-Петербург.

 

 

 

 

 

Я открыл окно, и весёлый ветер

разметал всё на столе.

Юрий Шевчук

Часть I

 

 

1

Рыжий ничего не ел. На протяжении этих трёх дней он последовательно отказывался от жирной сметаны, куриного фарша и дорогих рыбных консервов. Он безвольной тряпочкой лежал на колючем шерстяном свитере, и видеть это было настолько тягостно, что пришлось вызвать ветеринара.

Ветеринар приехал, осмотрел, наговорил всякой ерунды про больше двигаться и свежий воздух, напоследок сделал какой-то укол, за что был исцарапан в кровь и за что пришлось доплатить лишнюю тысячу рублей.

Три дня назад пропал Саня. Рано утром выехал по делам в другой город, к вечеру не отзвонился, на сообщения не реагировал, а после и вовсе выпал в «телефон абонента выключен».

К ночи его младший брат Герман разволновался окончательно. Понимая, куда уехал Саня, Герман не находил себе места. Он переходил из комнаты в комнату, будто каждая из них могла ответить на вопрос, что произошло, но в конце концов осознал бессмысленность этих блужданий и дал себе слово спокойно выждать следующий день, не поддаваясь беспокойству, которое бешенством набросилось на Рыжего в то самое утро.

В то самое утро Рыжий взбесился. Он мешал Сане собираться в дорогу. Он валился ему под ноги в коридоре и когтями цеплялся за штаны. В прихожей кусал за пальцы, не позволяя завязывать шнурки на ботинках. Шипел и ужом выворачивался из рук, пока Герман удерживал его, не подпуская к входной двери. А когда та за Саней захлопнулась, вырвался, в два прыжка оказался у окна и, высмотрев во дворе удалявшуюся спину хозяина, быстро-быстро заскрёб передними лапами по стеклу и совсем не по-кошачьи завыл. Он будто предчувствовал, и предчувствие сбылось – Саня ушёл и больше не вернулся.

Ещё на что-то надеясь, Рыжий прождал до вечера, не двигаясь с места. Когда совсем стемнело, спрыгнул с подоконника, вяло полакал воды и улёгся на Санин колючий свитер, опрометчиво оставленный на постели. Так он и пролежал на этом свитере все три дня, проявив свой характер лишь однажды, когда пришлось поставить на место этого ветеринара, противно пахнувшего лекарствами и собачьим кормом.

На третий день, выполнив данное себе обещание, Герман принялся за обзвон. Санина невеста Ксюша, общие знакомые, больницы, морги – всё с нулевым результатом. «Не беспокойся. Не в курсе. Не видели. Не поступал», – успокаивали его, но Герман уже вплотную приблизился к панике. Его заявление в полиции принимать отказались. Не понимая, что делать дальше, он так и остался перетаптываться у окошка дежурки, протягивая бумажный листок, будто прося милостыни, и это сработало – над ним сжалились, пробили по своим каналам и сообщили: «Жив. Находится в Крестове. Задержан по подозрению в убийстве».

Германа тут же отпустило, и в груди снова образовалось свободное место. Герман глубоко вдохнул, вежливо поблагодарил, почти возлюбив этого хамоватого сержанта, потом вышел на улицу, перешёл дорогу и только на той стороне его догнал смысл сказанного.

 

 

2

– Не усматривается, – рубил адвокат на корню всяческие сомнения. – Убийство – это всегда умысел. Это процесс: задумал, подготовился, реализовал, сокрыл. А тут нет процесса, всё стремительно. Другой город, приехал по своим делам, ждал покупателя, о чём в этот момент думал? Может, воспоминания нахлынули: давно здесь не был, смотрел, что изменилось на улицах, может, новая интересная парикмахерская открылась… А тут не парикмахерская, а бандитский налёт средь бела дня. Это же шок, надо что-то делать. Звонить в полицию некогда – пока телефон достанешь, пока номер наберёшь, пока ситуацию обрисуешь, пока адрес назовёшь… А на него уже нападают. Атакуют. Может, даже, удары наносят. Может, каждый из них – смертельный. Понимаешь?

– Сколько Сане дадут? – не понимал Герман.

– Нет оснований для возбуждения! – отвечал адвокат. – Не усматривается. Он сам – потерпевший, жертва разбоя. Двое на одного. Не было времени думать, отбиваться надо. Оттолкнул первого, оттолкнул второго. Первый – покрепче, на ногах удержался. Второй – послабже, оступился, споткнулся. Может, даже, от неожиданности. Упал, перелом основания черепа – всё. Судьба. Рок. Фатум. Не предполагали, что на спецназовца нарвутся. Мгновенная карма.

– Он не спецназовец. Просто с детства спортом…

– Тем более! Не спецназовец! Обычный парень! Подвергся нападению. Они – с битами, он – с голыми руками. Обезвредил бандитов. Предотвратил совершение преступления. Его не привлекать надо, а грамоту вручить, часы с дарственной от министра…

– «Командирские» или сразу Hublot? – в открытую начал издеваться Герман.

Ксюша потом хохотала в трубку:

– Герман, миленький, всё знаю. Вадим Виссарионыч очень смешной. Но это только кажется, что он раненый на всю голову. Просто у него стиль работы такой – он под дурачка косит, бдительность усыпляет. Мне его хорошие люди посоветовали. Сказали, что ВВ – мировой дядька, за тридцать лет практики ни одного проигранного дела. К тому же он родом из Крестова, первые десять лет там отработал, все ходы-выходы знает.

– О, как же я люблю этот дивный Крестов с его ходами и выходами! – ответил Герман так, что стало понятно обратное.

– Герман, миленький, всё знаю. Держись. Тебе денежки нужны? Много не смогу дать. Чтобы с ВВ рассчитаться, последнее из фирмы выскребла, не знаю, чем сотрудникам зарплату платить.

– Нет, спасибо, Саня оставил на жизнь. Я завтра к нему еду. ВВ пообещал свидание. Поедешь со мной?

– Герман, миленький, конечно, поеду! Заскочи ко мне – денежек на билеты дам.

 

 

3

Назавтра договорились встретиться у поезда. Оставив Рыжего на попечение сердобольной Марьи Михайловны (соседка этажом ниже), Герман прибыл на вокзал чуть загодя, занял видное место посреди перрона и стал взглядом прочёсывать толпу. Он знал привычку Ксюши появляться в последний момент, поэтому за пять минут до отправления ещё не волновался. Волнение появилось только тогда, когда проводница зашла в вагон, стражем встав на защиту двери. Герман пальцами потянул из кармана телефон и сразу увидел Ксюшу, которая стремительно, широкими шагами пересекала дебаркадер. Она улыбалась и размахивала рукой, мол, видишь, я успела. «Зачем ты надела эти туфли? Тебе ведь неудобно», – подумал Герман, и пространство в ответ тут же сыграло злую шутку. Ксюшин каблук угодил в капкан асфальтовой щели. Двигаясь по инерции вперёд, Ксюша попыталась сделать следующий шаг, но каблук уже был зажат намертво. Ксюша оступилась и с силой приземлилась на колено, громко ахнув от боли. В этот момент поезд оттолкнулся от перрона и медленно пополз, исподтишка набирая ход, а Герман бросился в обратную сторону, чтобы помочь, но Ксюша закричала на него: «Садись же, садись, твою ж мать!» Герман, всё ещё не уверенный, что поступает правильно, развернулся, догнал свой вагон и, чуть не сбив с ног проводницу, вскочил в тамбур.

 

Вагон шёл полупустой. Первую половину пути Герман ехал в купе один, но ночью к нему подселили немолодую семейную пару. Герман этого не слышал, поэтому с утра немного удивился новым соседям. Он проснулся в тот момент, когда пара собиралась позавтракать и извлекала из дорожной сумки хлеб, помидоры и варёные яйца. Германа пригласили присоединиться, но он отказался и поспешил покинуть купе, чтобы спастись от душного, сладко-тухлого яичного запаха, который быстро расползался в разные стороны, выдавливая наружу пригодный для дыхания воздух.

Этот запах всегда заставлял Германа вспомнить его первую школу. Там, направо от входа, в нескольких шагах по коридору находилась столовая. На второй перемене за своим бесплатным завтраком туда сбегались младшеклассники. Еда была отвратительной, но они рвались в эту столовку, как за бессмертием. По вторникам и пятницам готовили яйца. Их безжалостно вываривали до состояния пресной резины. Синюшный желток противно размазывался по зубам, скорлупа руинами покрывала столы, откуда её весело смахивали на пол, поэтому передвигаться по столовой приходилось на цыпочках, чтобы не вступить в эту хрустящую дрянь.

И запах – тухло-сладкий запах варёных яиц. Никакие сквозняки не могли с ним справиться. Он густо вытекал в коридор, проникал во все помещения и вязко застревал в углах. Однажды Германа стошнило от него прямо во время урока. Директриса Антонина Варсонофьевна заставила убрать всё тряпкой. Под общий смех сверстников вытирая пол, Герман возненавидел и эти завтраки, и эту столовку с её ведёрными кастрюлями (в которых ноги впору мыть, а не еду готовить), и эту провонявшую насквозь школу. «Какие же вы тут все уроды», – думал он, старательно подавляя в себе слёзы, лишь бы не дать повода для новых насмешек.

 

 

4

Утром Германа никто не встречал. Он спустился из вагона на почти пустой перрон (охотников выходить здесь было не много) и, оглядываясь по сторонам, проводил поезд, который тоже не желал надолго задерживаться в этом городе. Не зная, чем занять ожидание, Герман решил набрать Ксюшу, чтобы выяснить, как там у неё с ногой, но телефон опередил – звонил ВВ, который велел взять такси и ехать в Казённый переулок, где располагается здание следственного изолятора.

 

«Ничего за пятнадцать лет не изменилось», – думал Герман, рассматривая из окна машины знакомые улицы.

Но, на первый взгляд, изменилось многое: появились яркие витрины, и занавески на посветлевших окнах были выстираны, и ухабистую булыжную мостовую закрыл ровный, свежий асфальт. Однако Германа было не обмануть. Он знал, что это – лишь декорация, и эти улицы по-прежнему – то круто, то полого, – спускаются только вниз, и сходящий по весне снег счищает с них тонкое покрытие, обнажая старую, укоренившуюся кладку, которая никак не хочет упокоиться в своей гудроновой могиле, и поэтому каждый год приходится начинать работы заново, чтобы припудрить эти вздутые волдыри.

Сразу за привокзальной площадью начинался знаменитый на весь город Силикатный. Не зная подробностей, Герман забрёл в этот район однажды и в буквальном смысле оказался ограблен – отняли карманную мелочь и приказали принести назавтра ещё тридцать рублей, иначе его найдут и изобьют палками. Герман был настолько напуган, что, и вправду, хотел просить у мамы эти деньги, но вовремя вмешался Саня, который пошёл и до синевы выкрутил ухо главарю местных хулиганов. Вернувшись, Саня запретил Герману ходить в ту сторону, да Герман и сам не собирался этого делать.

 

Выезжая из Силикатного, машина свернула вправо. «Благословен буде наш славный град Крестов!» – прочёл Герман на большом рекламном щите и подумал: «Наверняка скрывают этой безвкусицей какую-нибудь гадость», – и, в общем, не ошибся. Машина въехала в длинный сырой тоннель под железнодорожными путями и тут же по самое брюхо увязла в глубокой вонючей луже. Герман с досадой пожал плечами. «Дальше никак. Только пешком», – сказал водитель, показывая, где можно безопасно пробраться по краешку.

 

ВВ ждал у входа:

– Вот смотри, раньше один барак стоял. Коровник. Стыдно было там арестованных содержать. По 20 человек в камере. Бытовых условий нет, тесно, спят по очереди. Моральный климат ужасный: азартные игры, нецензурная брань, песни блатные. Настоящий рассадник. Никакого исправления. Никто не исправлялся. А теперь – три новых корпуса построили. Современные здания. Единый архитектурный ансамбль. Места всем хватает. Везде евроремонт, горячая вода, трёхразовое питание. Можешь в библиотеку записаться или к психологу на приём. Молодцы, все условия для исправления создали.

– Вы меня уговариваете?

– Я тебя успокаиваю. Ты ведь переживаешь: как там брат? Может, он голодает. Может, ему холодной водой умываться сложно. Может, он привык дома – душ, тёплая водичка, мыло, шампунь, пахнет приятно. А тут – тюрьма. Может, антисанитария – грязь, мухи, тараканы, крысы. Ты ведь не знаешь, что внутри. А я тебе сообщаю: здесь – не коровник. Всё для людей сделано. Прибываешь, тебе сразу набор, как в отеле: постельное бельё, зубная щётка, туалетная бумага… Всё дают. Лишь бы исправлялся.

– Сколько Саню продержат? Есть прогнозы?

– Прогнозы – оптимистичные. Хорошие прогнозы. Дело расследуется быстро. Следователь молодой, хваткий, затягивать не намерен, на контакт идёт. Свидание разрешил, подпись поставил, отнёсся с пониманием, – ВВ достал из портфеля бумагу. – Вот. Всё чёрным по белому, с печатью. Покажешь это дежурному, свой паспорт, потом – прямо по коридору, а там всё скажут.

 

Герман рассчитывал, что свидание будет, как в фильмах – мимикрирующий под дешёвый кафетерий интерьер, в котором их с Саней оставят наедине, и можно будет спокойно поговорить и воспользоваться кофейным автоматом. Герман был бы не против чего-то горячего и сладкого, потому что не завтракал с утра. Он уже шарил в карманах, вылавливая оттуда мелочь и прикидывая, хватит ли её на двоих. Но никакого кафетерия и в помине не было.

Помещение больше напоминало морг – белое, сплошь кафельное, гулкое, отцокивающее каждый шаг. По оси оно было рассечено стеклянной стеной, превращающей недосягаемую его часть в зазеркалье. По обе стороны стекла выстроились как бы отражающие друг друга ячейки телефонных недокабинок – трубки, банкетки, столешницы и фанерные закрылки, имитирующие приватность.

Герман обратил внимание, что в этом здании все объявления начинались со слова «Запрещено». В комнате свиданий, например, запрещалось общаться с арестованными посредством жестов и надписей, поэтому при входе у Германа изъяли ручку и блокнот, которые он приготовил на всякий случай.

– А если я захочу послать воздушный поцелуй? – невинно поинтересовался Герман.

– Свидание будет прервано, – ответили ему.

 

Спустя пару минут в зазеркалье появился конвойный, похожий на гоблина – приземистый, лысый, с подвижным лицом. Дверь в кафельной стене распахнулась, и он на коротких ножках выкатился из тёмной норы коридора, жмурясь на яркий свет. Попривыкнув, достал из кармана несуразные очёчки, подышал на них, водрузил на нос, осмотрелся, несколько раз сменив гримасу, и махнул кому-то рукой, мол, заходи.

Следом вошёл Саня – бледный, растерянный, в чужом спортивном костюме. Гоблин повернул его лицом к стенке; обыскивая, прохлопал по бокам и карманам и, ничего не обнаружив, отпустил и, широко расставив ноги, по-ковбойски заложив пальцы за брючный ремень, утвердился в центре этой комнаты, пружинисто покачиваясь на носках.

Увидев через стекло Германа, Саня сразу понял, куда его привели, собрался, сел на неудобную банкетку, уродливо прикрученную к полу, и взял трубку:

– Мелкий, привет.

Голос брата звучал тихо, будто пробирался с другого края вселенной, лавируя между помехами, радиоволнами и чьим-то сопением.

Герман улыбнулся через силу.

– Не вздумай расплакаться, – сказал Саня.

Герман снова улыбнулся и начал рассказывать:

– Ксюша тоже хотела приехать. Но подвернула ногу прямо на перроне – упала на колено. Я сначала к ней, но она велела садиться в поезд.

– Опять эти свои шпильки надела? Что с коленом?

– Не знаю ещё. Сказала, что все деньги из фирмы вынула, чтобы адвоката нанять. Он хоть что-нибудь делает?

– Что-нибудь делает. Мне отсюда особо ничего не видно. Передачу вчера принёс – спортивный костюм и еды всякой.

– Он сказал, что вас тут норм кормят.

– Да, котлеты дают. Потом догоняют и ещё дают, – усмехнулся Саня и каким-то неудобным движением, не разжимая кулака, рукой поправил спадавшую на глаза чёлку.

– Я так и подумал, что врёт. Зачем Ксюша его наняла? Он же неадекватный.

– Нет, он нормальный. Слушайся его.

– Хорошо.

Герман немного помолчал, через стекло глядя на гоблина-конвойного, который не считал нужным скрывать свой интерес к разговору, и продолжил:

– Рыжий отжёг – покусал ветеринара. Я его Марье Михайловне на время отъезда пристроил.

Саня в ответ кивнул, отчего чёлка снова съехала на глаза, и ему пришлось откинуть её таким же странным способом – не разжимая кулака.

– У тебя рука болит? – предположил Герман.

– Нет, – ответил Саня. – Помнишь кладбище домашних любимцев?

Герман помнил.

 

Это было «на даче» – именно так предпочитали говорить родители, хотя никакой дачи там никогда не было. Обычный земельный участок, отданный под коттеджную застройку. Находился в нескольких километрах от Крестова на месте лесной вырубки. Пеньки и куча мусора выше человеческого роста; ни водопровода, ни электричества, зато стоило копейки, поэтому и было приобретено с перспективой поставить собственный дом, чтобы обосноваться здесь окончательно.

В этот день родители показывали Герману и Сане новые владения и заодно прикидывали, что нужно сделать: выкорчевать, избавиться от этого мусорного Монблана (мамино выражение), огородить, потом – грядки, фундамент и так далее. Погода стояла промозглая, низкие тучи время от времени проливались дробью холодного дождя. Герману здесь не нравилось. Родители уверяли, мол, будет круто, особенно летом, когда тепло и солнечно, и вокруг много зелени, и совсем рядом чистое озерцо. Но у Германа в голове не складывалась эта пасторальная картинка. Он видел только пустырь с пеньками (откуда взяться зелени?) и не видел поблизости никакого озера, но уже представлял, что, если оно есть, то добираться до него придётся просёлком по колено в грязи. И вообще, как долго будут облагораживаться эти пенаты? Герман считал, что вместо уютного дома здесь годами будет мариноваться в запахе сырого цемента недостроенная кирпичная коробка. «Ну, не всё так печально, – смеялся отец, выслушивая это нытьё. – Если походишь по опушке, насобираешь дикой земляники». Но никакой земляники Герману не хотелось. Ему хотелось скорее домой, и ещё этот тихий, повторяющийся писк иголочкой покалывал его в уши. «Я ничего не слышу, – сказал отец. – Может, сверчок?»

Но это был не сверчок. Герман слухом уцепился за тонкую нить звука, пытаясь определить, откуда она тянется. Внимательно вслушиваясь, с какой стороны откликнется, он осторожно подёргивал эту ниточку, опасаясь порвать, потому что писк с каждым разом звучал всё слабее. Со стороны леса? От дороги за спиной? От того корявого пня?

Писк шёл со стороны мусорной кучи. Герман подошёл ближе и на самой её вершине разглядел пакет. Пакет зашелестел, зашевелился, запищал громче, и Герман сразу понял, что там такое, побежал, начал карабкаться вверх, спотыкаясь и оскальзываясь, а писк подгонял, умоляя двигаться быстрее, а сзади уже кричала мама, призывая слезть с «этого Монблана» и обещая кару небесную за испачканные коленки. Тут кто-то схватил Германа за куртку, Герман заупирался, но, услышав «Мелкий, я сам», поддался, сполз вниз и наблюдал, как Саня в несколько прыжков взлетел на вершину мусорной горы и разодрал бунтующую плаценту пакета. Котята.

Пятеро маленьких котят. Четверо были уже мертвы. Их меховые тельца закоченели в неестественных позах, и было видно, насколько мучительно этим крохам пришлось умирать. В живых оставался пятый – рыженький, мокрый, до слёз жалкий и до смерти перепуганный. «Как они здесь оказались? Что за человек их сюда привёз?» – думал Герман, рассматривая спасённого найдёныша, свернувшегося в комочек у брата за пазухой, где было тепло, сухо и безопасно.

«Кладбище домашних любимцев, – обозвал Саня купленный участок. – Продайте его на фиг».

«Не хочу жить на кладбище», – согласился Герман.

«Не выдумывайте», – ответила мама.

«Да, Саня, не нагнетай», – попросил отец.

 

 – Рыжий потом долго не мог поверить, что еда больше не кончится, – вспомнил Герман, сразу не сообразив, к чему весь этот разговор.

Саня отрицательно помотал головой («Ответ не верный».) и снова поправил волосы, не разжимая кулака. «Да что у него с рукой?», – подумал Герман.

– Ты там прячешь что-то? – догадался он вслух и увидел, как брат напрягся пружиной, приложил палец к губам, мол, тихо ты, потом воровато оглянулся, но было уже поздно – гоблин заметил.

На своих кривых ножках конвойный подбежал к Сане и отобрал телефонную трубку. В помещении раздался дребезжащий звонок. На стене зажглась красная лампочка. Механический голос заезженной пластинкой стал повторять, что свидание окончено… окончено… окончено. Гоблин, пыхтя и сверкая очками, потянул Саню за локоть, чтобы вывести вон. В подмогу уже появились другие конвойные, готовые валить на пол и вязать верёвками. Саня оттолкнул гоблина и, разжав кулак, приложил ладонь к стеклу так, чтоб её хорошо видел Герман. Но Герман в поднявшейся суматохе смог разглядеть совсем немногое: испарина на папиллярных линиях, полустёршаяся надпись и неразборчивый почерк брата. «Как курица лапой, блин!» – расстроился Герман, который из трёх написанных на ладони слов успел прочесть только одно – «СРОЧНО!», и всё – Саню увели, уволокли в тёмный зев коридора. Дверь, клацнув челюстями, захлопнулась, и казалось, будто по зданию вот-вот прокатится звук сытой отрыжки.

 

 

5

На выходе Герману преградил дорогу какой-то тюремный чин – усатый, улыбчивый, с умными глазами:

– Молодой человек, категорически вас приветствую, – он учтиво взял Германа под руку. – Зайдём? – и указал на приоткрытую дверь кабинета. Герман подчинился.

Первое, что там бросилось в глаза – стол, заваленный бумагами и почтовыми конвертами. За столом, склонившись над исписанным листком, сидел другой чин – судя по всему, рангом пониже, худой, практически костистый. Увидев усатого, он вскочил и гаркнул:

– Здравия желаю!

– Не ори, у нас гости. И пуговку застегни, – миролюбиво сказал ему усатый. – Читаешь?

– Так точно. Девяносто за утро осилил. Осталось ещё два раза по столько. Имею затруднение со словом «калабарация».

– Какая камера?

– Триста третья.

– Зеленчук?

– Так точно, Зеленчук, семьдесят первого года рождения, – отрапортовал костистый.

– «Калабарация» – это коллаборация, – ответил усатый. – То есть, сотрудничество, процесс совместной деятельности.

Усатый взял со стола письмо и бегло просмотрел написанное:

– Тут же из контекста всё понятно: «Вступил в коллаборацию с руководством учреждения, которое обещало ходатайствовать о смягчении наказания», – усатый прервал цитирование и посмотрел на костистого. – Кто обещало – руководство или учреждение? Тебе не только за орфографией следить нужно, но и за синтаксисом.

– Виноват! – погрустнел костистый.

Усатый увидел, что Герман ничего не понимает, и принялся объяснять:

– Нам полагается контролировать всю переписку. Арестанты пишут родственникам, родственники – арестантам. Это сотни писем в день, и мы их все читаем. Вынужден констатировать, что уровень грамотности, конечно, удручающий. Плюс постоянное использование обсценной лексики. Поэтому мы взяли на себя гуманитарную миссию повысить культуру речи. Обеспечили материально-техническую базу – вот целый шкаф справочной литературы. Разработали собственный регламент, внедрили пятибалльную систему оценки. Зеленчук, к примеру, когда поступил к нам полгода назад, писал: «сиво лишь», «в крации», «жизнь ворам – смерть мусорам»… Абсолютно неприемлемо! Зато сейчас каждое его письмо – это твёрдая четвёрка. Человек из двоечника превратился в крепкого хорошиста. Исправляется. И с родственниками мы тоже ведём работу. Вот, пожалуйста, письмо в сто пятую камеру: «Вчера отправили жалобу на весь этот беспредел. Ждём итогов апиляции». Сами видите – «беспредел», «апиляция»… Что можно поставить за такое издевательство над русским языком? Три с натяжкой. А вот письмо в сто шестую камеру: «Желаем здоровья и творческих успехов всем сотрудникам следственного изолятора и тебе в том числе, дорогой наш папа». Можете сами убедиться, – усатый продемонстрировал Герману, – ни единой помарочки, почерк, как по линейке, отрадно читать. Это – заслуженная «пятёрка», – и внизу листа действительно красовалась выведенная красными чернилами цифра «5».

Костистый кашлянул в кулак.

– Чего тебе? – прервался усатый.

– Разрешите чаю?

– Разрешаю. Тащи. С сахаром, лимоном и кекс захвати.

– Я мигом! – обрадовался костистый и метнулся из кабинета, оставив Германа наедине с усатым.

– Простите, но у меня скоро поезд, – сказал Герман.

– Успеете, – махнул рукой усатый. – Если что, на спецтранспорте вас прямо к вагону доставим. Чайку вот сейчас горяченького пизданём… – и, увидев реакцию Германа, осёкся:

– Прошу прощения, случайно вырвалось. С таким контингентом приходится работать, что волей-неволей нахватаешься.

– Объясните пожалуйста, что происходит? – Герман начал злиться.

– Понимаете, со стороны вашего родственника было допущено серьёзное нарушение – на ладони левой руки он кое-что написал. Полагаю, вам известно, что во время краткосрочных свиданий передавать информацию посредством жестов, записок и надписей запрещено. Поэтому свидание было прервано. Сейчас ваш родственник даёт соответствующие пояснения, но мы не можем установить характер записки, потому что она оказалась полустёртой. Плюс ещё почерк очень неразборчивый, небрежный… Мы можем закрыть глаза на это нарушение в административном плане, но мы не можем проигнорировать установленный регламент по грамотности. На его основании арестованному выдаётся характеристика, подбирается режим содержания, формируется перечень мероприятий по социальной адаптации… Словом, нам нужно знать текст надписи, чтобы мы могли провести её проверку на соответствие правилам русского языка, а также оценить по пятибалльной системе. Мы даже готовы отказаться от наложения на вашего родственника взыскания и прочих мер воздействия – в виде исключения, разумеется…

– Это дохлый номер, – сказал ВВ, который вошёл в кабинет настолько неожиданно, что усатый вздрогнул. – Приветствую вас, Родион Ильич. Зря тратите время. Вот полюбуйтесь, – ВВ ткнул пальцем в Германа, – крашенные волосы, серьга в ухе… Всё на западный манер. А на футболке что написано? Иностранное слово – крупно, во всю грудь. Вы знаете значение? И я тоже не знаю. А вот спросите его – он вам ответит, потому что иностранные слова он знает лучше русских. О какой грамотности и культуре речи мы можем говорить, если у него везде иностранщина и жаргон – хайп, лайк, бабло… Вы хотите от него текст записки получить, а он, может, по-русски читать не умеет. У них же сейчас одни смайлики вместо букв. Это же поколение маргиналов. Нет, не выйдет ничего. Дохлый номер.

– Но у нас существует определённый регламент, он согласован, обязателен к применению… – заупрямился усатый.

– Во-первых, не обязателен, а всего лишь рекомендован. А, во-вторых… Вы же не знаете, может, у него где-то микрофон зашит или объектив камеры. Может, это прямо сейчас транслируется в интернет. Может, там уже сто тысяч смотрят, лайки ставят и комментарии. Люди же разные. Кто-то с позитивом отнесётся, мол, вот как хорошо – за чистоту родной речи борются. А кто-то напишет: превышение должностных полномочий, незаконное лишение свободы, давление… Потом – все эти проверки: следственный комитет, прокуратура, совет по правам человека… Понимаете?

Усатый понимал. Его лицо побелело в мел, а глаза стали наливаться кровью. И тут на свою беду в кабинет вернулся костистый с подносом – чай, нарезанный лимон на тарелочке, кекс.

– Пошёл на хер отсюдова! – рявкнул усатый, и костистого буквально сдуло обратно за дверь.

– Правильное решение, – согласился ВВ. – Поступок сильного, демократичного руководителя. Подчинённые должны понимать, что без стука – не красиво. Может, тут совещание важное проводится. Или комиссия с проверкой приехала. Субординация – основа порядка, – и Герману:

– Чего набычился? Обиделся, что чаю не дадут? Не переживай, дома попьёшь.

 

На улице Герман спросил:

– Что это было?

– Это было знакомство с начальником следственного изолятора, – ответил ВВ. – Кстати, он мог бы быть вашим соседом.

– В каком смысле?

– В прямом.

 

 

6

Семья переехала в Крестов, когда Герману исполнилось семь. Родители – высококлассные специалисты; после внезапного кризиса вынужденно закрыли собственную фирму и потом долго искали работу, но в родном городе её не было. А возраст уже поджимал. Времени, чтобы обеспечить благополучную старость себе и хорошее будущее своим сыновьям, оставалось всё меньше. Поэтому случайно свалившееся из провинции предложение казалось удачным, и виделись хорошие перспективы – достаточные, чтобы осуществить задуманное.

Только что отстроенный на окраине Крестова завод блестел, как начищенный пятак. На фоне города он выглядел межпланетным кораблём. Строгие, светлые линии возносили его над закопчённой трухой других построек. Завод олицетворял какие-то недоступные, талантливо созданные миры. Крестовчане его ненавидели.

Иностранные инженеры привезли туда дорогостоящее оборудование, но напрочь отказались оставаться в этой дыре, чтобы обучать персонал, состоящий из местных жителей. «Они же неандертальцы! – жаловался на работяг отец, которому предстояло отладить все процессы и запустить линию. – Они умеют только калечить. Они считают, что любой вопрос решается кувалдой, а там одна кнопочка стоит дороже всех их никчёмных жизней!» «Всё образуется», – успокаивала мама, но иногда казалось, что она и сама в это не верила.

Герман тоже в это не верил. Он видел, с каким азартом уничтожили во дворе скрипучие качели – обычные деревянные качели, которые так ему нравились. Раскачиваясь, они издавали мелодичный скрип, похожий на вкрадчивый звук флейты: три ноты в одну сторону (пауза) и те же три ноты в другую, сыгранные в обратном порядке*. Герман качался и завороженный слушал эту циклическую мелодию, придумывая, как могли бы звучать другие предметы. Соседка Евгеша высовывалась из окна и кричала, чтоб он немедленно прекратил, и однажды выбежала во двор – истерично, постоянно роняя с левой ноги тапочек, – и («К чертям собачьим!») спилила эти качели. «Зачем? – недоумевал Герман. – Ведь их можно просто смазать». «Пошёл вон!» – орудуя пилой истерила Евгеша. Её сын Виталя – малолетний варвар – потом запалил из остатков костёр и вечер напролёт развлекался, наблюдая, как шипят и пузырятся, в муках сгорая, лягушки, которых он живьём бросал в огонь.

Так и не подружившись ни с кем, Герман маялся от скуки. Родители были поглощены работой, и он, предоставленный сам себе, часами не отходил от телевизора, просматривая все мультфильмы подряд, или бесцельно бродил по местному парку, в котором не работала ни одна карусель. Выбирая уголки поглуше, Герман мог подолгу наблюдать за окуклившейся гусеницей (ожидая, что она вот-вот обратится бабочкой) и старался обходить стороной компании ребят, уже зная, что это небезопасно. Мама успокаивала, мол, нужно дождаться окончания лета, ведь потом начнётся школа, и там будут совсем другие дети – умные, дружелюбные, из хороших семей, и Герман ждал, а мама подкармливала эти ожидания, обещая, что это будет совсем другая жизнь и всё будет совсем по-другому.

Накануне 1-го сентября Герману вручили в подарок шагающего робота на батарейках, который с лёгкой руки отца сразу же получил прозвище Вертер. Робот был китайский, но по тем временам совершенно диковинный. Он целеустремлённо шагал, каждое своё движение сопровождая механическими бзиками: бзииик – шаг, бзииик – второй. Натолкнувшись на препятствие, запускал оранжевую мигалку, как на поливальных машинах, сам себе командовал «цай йоубин» и поворачивался, чтобы обойти преграду.

Когда робот без предупреждения отключился, Герман перепугался. Вертер преодолевал коридор и вдруг застыл неподвижно, а нога, уже занесённая для следующего шага, безвольно опустилась на доску. Герман взял робота в руки и приложил ухо к его кубической груди, внимательно вслушиваясь. Но внутри ничего не билось – ни единого признака жизни. Германа накрыло смесью отчаяния и щемящего сострадания к игрушке. Это чувство было настолько сильным, что перехватило горло. Герман бросился к отцу, боясь проговорить очевидное («Вертер умер».) и одновременно понимая, что любые мольбы о помощи уже бесполезны, потому что, если кто-то умер, то это – навсегда.

Отец весело рассмеялся («Это самоубийство мы сможем предотвратить».) и показал, как нужно поправить батарейку, чтобы оживить Вертера снова.

На следующее утро Герман взял робота с собой в школу. Скорее всего, родители были бы против, но Герман рассчитывал с помощью игрушки завоевать расположение других детей, да и, честно говоря, хотелось похвастаться.

На первой же перемене Герман извлёк Вертера из ранца и тут же оказался облеплен любопытством одноклассников, которые единогласно признали робота диковиной. Жирдяй Андрюша – самый крупный и самый смелый мальчик в классе – пробился к парте, загрёб Вертера в свои пухлые руки и начал вертеть его из стороны в сторону, разглядывая так, будто это была какая-то неодушевлённая вещь:

– Классная игруха. На батарейках? Где запускается? Давай испытаем? – и без спросу нажал кнопку. Вертер тут же оживился, сказал: «Ни хао!» и бодро забзикал по линолеуму: бзииик – шаг, бзииик – второй, бзииик – третий, стоп, мигалка, «цай йоубин».

Андрюша был в восторге:

– Задари игруху. Задаришь? – спросил он Германа, но Герман не понимал, как такое возможно.

– У тебя родители богатые, ещё купят, – убеждал Андрюша, но Герман не соглашался.

– Тогда я его сломаю. Чтоб ни мне, ни тебе. Всё по справедливости, – и Андрюша поймал Вертера, которому явно не хватало скорости, чтобы удрать.

– Вот смотри, – Андрюша перехватил тело робота на излом и начал выкручивать в разные стороны, отчего пластмассовые детали заскрипели, а сам Вертер от боли быстрее задвигал ногами, всё ещё не теряя надежды спастись.

– Нет, не надо, забери его, – Герман согласен был отказаться от любимой игрушки, лишь бы прекратить эту пытку.

– Договор, – согласился Андрюша. – Если наябедничаешь, отдам его тебе по частям. Всё по справедливости. Договор?

Герман кивнул. Он считал, что пусть лучше так, чем смотреть на страдания Вертера.

Но Вертер был другого мнения. Когда новый хозяин вернул его на пол, робот наотрез отказался двигаться.

– Говно китайское, – разозлился Андрюша.

– Нет. Там контакт. Надо поправить, – вступился за старого друга Герман.

– Без сопливых обойдусь, – нагрубил Андрюша и полез своими деревянными пальцами доставать батарейки.

Герман смотрел на это зверство, схватившись за голову: «Какой же он тупой! Какой он тупой! Там ведь нужно ноготком аккуратно подцепить…» Но Андрюша не понимал, что значит «аккуратно». Его злило, что эта загогулина никак не поддаётся и начал рвать её зубами, и в итоге вырвал. Внутри Вертера что-то громко хрустнуло (Герман зажмурился от приступа боли) и наружу вывалились батарейки, а следом – пара колёсиков на проводках. Вертер обмяк, как мёртвый котёнок, и теперь уже навсегда.

– Я же говорил, китайское говно, – с досадой сказал Андрюша. – Просто китайское говно, – и шваркнул робота об пол.

– Это какой-то антимир, – со смехом резюмировал Саня, услышавший эту историю несколько недель спустя. Ему, в отличие от Германа, она виделась просто несуразной экзотикой. Благодаря поступлению в престижный вуз, он вообще был избавлен от переезда, поэтому остался дома, лишь изредка навещая семью в каникулы и по выходным. Мама, конечно, не хотела отпускать старшего сына от себя, надеясь, что он может учиться где-нибудь поближе, однако в разговорах с отцом ей приходилось признать, что поближе просто негде. Герман, успевший возненавидеть Крестов, постоянно просился обратно, под Санину опеку, и Саня был совсем не против, уверяя, что вполне справится, но в этом вопросе родители были единодушны – нет, ни в коем случае.

Герман считал себя несправедливо наказанным. Он вспоминал родной город: Марью Михайловну, которая щедро угощала соседских детей ватрушками; соседских детей, с которыми было весело играть в пятнашки, бесконечно петляя по безопасным дворам, и уличный оркестр, который мог пошутить, надломив юркое allegro Моцарта джазовой синкопой. Герман был обижен на родителей – они лишили его всего этого. Несколько раз больно споткнувшись об извороты Крестова и его обитателей, Герман прекратил любые попытки найти под стать себе компанию. Он страдал от тоски и одиночества. Он не хотел выходить во двор, даже если погода разворачивала перед ним целую ярмарку соблазнов. Он держался особняком в школе. Он даже отказался от музыкального кружка, потому что там предлагали только аккордеон и полонез Огинского. Выбрав добровольное заточение, Герман сам себе придумывал занятия. Он с удовольствием играл в машиниста, с помощью оконных шпингалетов управляя воображаемым поездом, в кабину которого разрешался доступ только рыжему котёнку, любившему ловить скудное осеннее солнце, сидя посреди приборной панели, то есть на подоконнике.

К зиме, после школьной экскурсии на местное радио, была придумана новая игра, захватившая Германа целиком. Она открывала дорогу туда, куда ни один локомотив не смог бы доехать, даже если гнать во весь опор, безжалостно тараня и расшвыривая по сторонам дома и улицы Крестова. Всё начиналось обыденно:

– Это – кабинет главного редактора, вашего покорного слуги, – вёл экскурсию тип, больше похожий на больничного фельдшера. – Это – комната отдыха наших ведущих. Здесь – архив. Сюда направо – туалет, если кому-то надо. А это – прошу любить и жаловать – святая святых, аппаратная.

Аппаратная вызвала восторг. Герман совершенно не был готов к такому, поэтому ахнул в голос вместе со всеми.

– Наша гордость, – хвастался фельдшер. – Цифровой микшерный пульт. Флагманская модель. Инновация в области обработки живого звука. Подарен министерством на 50-летие нашей станции. Таким пультом оборудованы все крупные радиовещательные компании мира и лучшие студии звукозаписи.

Пульт был представителен – от одной стены до другой, матово-чёрный, такой же инопланетный, как новый завод на окраине города. В этом помещении он выглядел неправдоподобным чудом. Но если туповатых одноклассников впечатлило только обилие переключателей и ручек, которыми можно втихаря пощёлкать («Они же неандертальцы!»), то сам Герман как-то сразу понял предназначение каждого рычажка.

– Мне бы такую игруху, – завистливо выдохнул жирдяй Андрюша.

«Что ты с ней будешь делать, дебил?» – мысленно спросил его Герман, вдруг осознавший, что нашёл то главное, что спасёт его от тоски и одиночества в этом городе, и в тот же день перетащил в свою комнату отцовский музыкальный центр и всю коллекцию кассет и дисков.

Теперь после учёбы Герман летел домой, наспех хватая из холодильника приготовленные мамой бутерброды; запирался у себя, часами составляя подборки песен, комбинируя их друг с другом по звучанию, инструментам, особенностям вокала, ритм-секции и так далее. Потом он понял, что плёнку в кассетах можно нарезать на куски и заново склеивать липкой лентой в любой последовательности, вплетая в запись шелест листвы, свист утренней птицы, шум ветра и получая неожиданные, а иногда даже осмысленные сочетания.

_______________________________

*В силу возраста Герман ещё не знает, что такое музыкальный постминимализм, но явно проявляет интерес и симпатию к подобному способу построения звукоряда.

 

 

7

– ВВ вообще не должен был тебе ничего объяснять, – говорила Ксюша. – Формально, его нанимателем выступаю я. Он только мне отчитывается. Он вообще против бесконтрольного распространения информации, потому что… Вот потому что! – Ксюша развела руками, мол, сам же видишь, какая жесть творится.

Герман хотел обидеться, но решил, что это действительно неуместно.

– И что он тебе объяснил? – спросил он, всё-таки подчеркнув слово «тебе».

– Это – однозначно уголовная статья. До двух лет. Объяснил, если всё делать осторожно, есть шанс получить условно. Но, пока идёт следствие, Сане придётся посидеть несколько месяцев под стражей.

– Бред какой-то. Он же просто защищался.

– Герман, миленький, в нашей стране жертва не должна уметь защищаться; в нашей стране жертва должна уметь быстро бегать.

– Это вообще не про Саню. Он не трус.

– Лучше бы для этого раза он сделал исключение. И все были бы целы, и он сидел бы сейчас дома, а не в следственном изоляторе этого вашего сраного Крестосранска. Мы бы за это время уже нашли другого покупателя, заткнули все дыры в фирме и наслаждались жизнью, а не вот это вот всё, – Ксюша снова развела руками.

– Начнём с того, что он поехал в Крестов, потому что ты настояла. Этот участок можно было продать, никуда не выезжая. Да, было бы дольше; возможно, денег меньше… Налоги пришлось бы заплатить. Но тебя задушила жаба, и ты уцепилась именно за этого покупателя, потому что он не торговался и готов был рассчитаться кэшем хоть завтра. Типа, надо всего лишь, – Герман ещё раз подчеркнул, – всего лишь съездить туда, передать этому мужику дарственную, взамен получить всю сумму наличкой и трам-пам-пам. А ты подумала, что это могло быть кидалово? Ты привыкла, что здесь всё по-человечески, но там, Ксюша, – этот наш сраный Крестосранск, – передразнил Герман. – Я сразу говорил, чем это может обернуться, и всё обернулось именно так, как я и говорил. Нам сильно повезло, что Саня остался жив, а, во-вторых, что это был Саня, а не кто-то другой. Любого другого замесили бы и отобрали документы. А ты такая сейчас прохлаждаешься в палате люкс и рассуждаешь о том, что было сделано правильно, а что – не правильно.

– Да, а я такая прохлаждаюсь в палате люкс. Клиенты грозят исками, собственные сотрудники из-за невыплаченных зарплат подали коллективную жалобу, налоговая сидит уже у меня на ушах, фирма в долгах, мы с Саней на грани банкротства… Пять лет пахоты – псу под хвост. И жених под следствием. И я такая прохлаждаюсь в палате люкс. Да пошли вы все, знаете куда?

И Герман пошёл. Встал со стула и направился к выходу.

– Герман, стой. Не смей уходить. Вернись, иначе я в тебя этим костылём кину, – Ксюша приподнялась на локте и схватила Германа за руку. – Иди сюда, псих несчастный.

Сидя в койке, Ксюша обняла Германа:

– Прости меня, пожалуйста. На меня в последнее время столько всего свалилось. Ты же видишь, в каком я положении. Я даже пи-пи не могу нормально сделать. Присаживаюсь на стульчак, а нога в колене не сгибается, как дуло танка вперёд торчит. Самой смешно и одновременно плакать хочется. Впереди ещё две операции, и я не знаю, когда это всё закончится. Может, хромоножкой на всю жизнь останусь.

– Я тебе апельсины принёс, но забыл их в гардеробе.

– Герман, миленький, сделай то, что Саня просил.

Герман постучал пальцем по своей левой ладони:

– Ты думаешь, он это имел ввиду?

– Ну конечно же! Ну о чём ещё срочном он мог тебя просить? На него ведь там давят постоянно. Он же полностью в их власти. Они с ним могут делать, что угодно.

– Как думаешь, его там бьют?

– Герман, миленький, зачем ты сразу о плохом думаешь?

– Так ведь там ничего хорошего нет.

– Не надо так думать. Соберись. Сделай то, что Саня просил. Тогда они от него отстанут, да и нам эти денежки пригодились бы. Я позвоню адвокату, попрошу, чтобы он документы тебе передал.

– Попроси его, чтоб он и в курсе меня держал тоже. Мне надоели эти его конспиративные игры. Я, в конце концов, брат, а не какой-то посторонний мальчик.

 

Пасьянс сложился стремительно.

– Покупатель, на встречу с которым ехал Саня, и начальник следственного изолятора – это ведь одно лицо, да? – вопросительный знак здесь был формальностью, Герман уже понял всю сюжетную закавыку.

– Случайное стечение обстоятельств, – ответил адвокат так, будто не видел в совпадениях ничего удивительного. – Город развивается. Везде прогресс. Коммерция, промышленность, госслужба. Люди стали лучше жить, деньги появились. Не хотят ютиться в бетонных коробках, все на природу стремятся. Земля за городом выросла в цене баснословно. Там, где раньше лежали кучи мусора, теперь местная Рублёвка. Все там – губернатор, депутаты, местные бизнесмены. Все сельскую жизнь полюбили. Настоящие патриоты. Элита. Родион Ильич давно хочет там участок приобрести, но свободных нет, всё застроено, только ваш остался.

– Это он тех двух отморозков нанял, да? У Сани ведь ничего ценного, кроме документов на землю, с собой не было.

– Не доказуемо. Родион Ильич – видный общественный деятель, входит в попечительский совет, ведёт просветительскую работу. Убеждённый правоохранитель. Ни разу закон не нарушал. За него полгорода поручится.

– А кто предложил эту махинацию с дарственной? Мол, вам же потом не нужно налоги…

– Вот именно – махинация! – перебил ВВ. – Кто не хотел налоги с продажи участка платить, а? – и с водевильной строгостью посмотрел на Германа. «Ксюша, блин, какая ты всё-таки дура!» – подумал Герман.

 – Вот именно! – продолжил ВВ. – Родион Ильич просто по-человечески вошёл в положение. Может, он призывал к благоразумию, может, умолял не нарушать закон, но поддался на уговоры. Не смог проявить жёсткость, пошёл навстречу, предложил взаимоприемлемый вариант с дарственной. На него дарственные часто оформляют, потому что он пользуется заслуженным уважением в среде арестантов. Многие стремятся его отблагодарить. К нему в очередь выстраиваются. И он всегда входит в положение, не хочет обижать людей отказами, но просит, чтоб всё было по закону. Пусть, говорит, дарственные оформляют.

– Хорошая у него работа – у заключённых имущество отжимать.

– Зачем отжимать? Сами дарят. Они же из следственного изолятора потом все – на дальнейшее исправление, в колонию. Зачем им там машины, квартиры? Не надо им там. Всем необходимым государство обеспечит – питание, одежда, здоровый восьмичасовой сон, утренняя гимнастика.

– Вы можете хотя бы иногда разговаривать серьёзно? – возмутился Герман.

– Всегда серьёзно! Не хотите дарить землю Родиону Ильичу – продайте кому-нибудь. А то машете у него перед носом, дразните – и не ему, и ни себе, ни людям. Некрасиво получается. Родион Ильич переживает, эмоционально реагирует. А если участка нет, так и в душе – мир и покой, – ВВ растопырил свою ладонь и красноречиво постучал по ней пальцем, напоминая о срочности.

– Хорошо, я всё понял, – ответил Герман. – Честно говоря, Родион Ильич уже подбешивает. Может, накатать на него куда следует?

– Не надо на хорошего человека катать. Он ещё сильнее распереживается, не сможет работу вверенного ему учреждения контролировать. Там ведь чёрт-и-что может начать происходить – поскользнётся кто-нибудь на мокром, травмируется по недосмотру… Зачем доводить до крайностей?

 

Возвращаясь домой, Герман зашёл к Марье Михайловне – сердобольной соседке, к которой на время своего отсутствия пристраивал Рыжего.

– Изволят почивать, – сказала Марья Михайловна. – Сейчас принесу. – Она прошла по коридору, свернула в комнату и скоро вышла оттуда, бережно неся на руках Рыжего. Рыжий со сна осоловело глядел на Германа.

– Откушали-с давеча с аппетитом. Вот, держите своё сокровище, – и, отдав кота хозяину, переключилась с картинно-старорежимного на обыденное:

– Торопишься? Есть минутка?

– Есть, – ответил Герман.

– Ну что там?

– Не знаю, Марья Михайловна. Пока идёт следствие, Саню не отпустят. Потом – может, условно дадут. А, может, нет. Бред сплошной творится. От них можно чего угодно ожидать.

– А ты не думай о плохом. Не накручивай себя лишний раз. Ватрушек возьмёшь?

– Возьму, спасибо.

Марья Михайловна принесла из кухни корзинку с выпечкой:

– Про родителей-то не забываешь? Сколько нынче исполнится? Пятнадцать? Сходил бы к ним, проведал…

– Про родителей не забываю, – ответил Герман, который помнил о том, что надо бы сходить, но совершенно не был уверен в том, что хочет это сделать.

 

 

8

Разместив объявление о продаже участка, Герман несколько дней провёл в сети, отыскивая покупателей.

«Крестов это где?» – спрашивали его одни.

«Ах да, что-то такое слышали», – говорили другие.

«Нам бы что-нибудь поближе к цивилизации», – отвечали третьи, и все в итоге отказывались.

– Герман, миленький, я же объясняла тебе, что это – непросто, – рассказывала Ксюша. – Эта земля никому, кроме местных, не нужна. Это же жопа мира. Там даже поезда дольше, чем на минуту, не задерживаются. Саня ведь тоже не хотел с местными связываться, но другого выхода не было. Снижай цену, фиг с ней, разберёмся как-нибудь.

И Герман дважды понизил цену, и только после этого всколыхнулся интерес.

«Сообщаем, что Ваше предложение о продаже земельного участка было вынесено на стратегическую сессию. В ходе обсуждения провели оценку рисков и единогласно приняли предварительное положительное решение. Приглашаем прибыть для дальнейших переговоров. С радостью примем Вас в хлебосольном Крестове.

С уважением,

Международный инвестиционный фонд Oskolkoff MP».

«Нет уж, ребята», – решил Герман, отписался, что никуда не поедет, и уже приготовился в третий раз сбавить цену, как ему ответили:

«В ходе экспресс-брифинга опросили фокус-группу. Несмотря на возросшие риски, согласны провести переговоры на Вашей территории. Рассчитываем на плодотворное сотрудничество. Просим указать удобное Вам время и место встречи».

Герман связался с ВВ, чтобы тот тоже принял участие, но адвокат сослался на занятость в каком-то затяжном процессе. «Знаю я этих Oskolkoff, – ответил он на вопрос. – Широко известны в узких кругах. Подробности позже, сейчас не могу – заседание начинается».

Не понимая, как себя обезопасить на случай возможных неприятностей, Герман позвонил Ксюше, и Ксюша сказала, что нужно там, где людно; лучше, в центре, в хорошем ресторане, где есть охрана – там точно никто не посмеет. «Слабое утешение, – подумал Герман, но ничего другого не оставалось. – Не нанимать же телохранителей, в самом деле».

 

– Осколковы. Матвей Палыч. Марк Палыч. Топ-менеджеры.

«Хипстеры», – решил Герман, разглядывая этих двух близнецов, которые были одеты, как и полагается – одинаковые шорты, подвёрнутые у колен, и одинаковые рубашки навыпуск. Одинаковые бороды с одинаково подкрученными усами выглядели безопасно и даже забавно. Герману захотелось примерить на близнецов всё кустодиевское, и сразу представилось, что сейчас они вместо кофе закажут самовар и будут шумно прихлёбывать из блюдец.

– Исследование рынка в регионе продемонстрировало недвусмысленную заинтересованность целевой аудитории в создании загородного элит-клуба. Мини-отель, ресторан a la carte, спа-комплекс. Территория обладает запасом инвестиционной прочности. Отличная транспортная доступность, наличие всех коммуникаций, уникальный природный ландшафт, политкорректное окружение – участок соседствует с загородными усадьбами представителей местного бомонда. Ожидаемая заполняемость в низкий сезон составляет 75 процентов номерного фонда. Предпродажу на высокий сезон готовы открыть со следующего года. Согласно инсайтам, возможен ажиотажный спрос. Вот, подготовили для вас медиакит, ознакомьтесь.

Близнецы передали Герману толстый глянцевый буклет – хорошая бумага, детально проработанные визуализации, таблицы с расчётами, статистические выкладки. Герман пролистал несколько страничек, ничего не понял из цифр, но отметил тщательность подхода и подумал, что, кажется, продешевил.

– Ещё есть бизнес-план, – добавил Матвей Палыч.

– И проект договора, – дополнил Марк Палыч.

И оба синхронно окликнули официанта, чтобы принёс им по куску «Наполеона».

Герман решил, что договор требует внимательного изучения и принялся разгребать пересортицу из юридических терминов, многосоставных формулировок и запятых. Первая страница, вторая, третья… На третьей бесконечные «а равно», «а также», «за исключением» и «в случае» выстроились в такую абракадабру, что Герману пришлось сдаться.

– Я хотел бы показать это своему адвокату, если вы не против, – сказал он.

– Нет нужды. Это стандартный договор, – ответил Матвей Палыч.

– Типовое соглашение. Ничего сложного, – уточнил Марк Палыч.

И оба синхронно облизали пальцы, лопатно снимая с них остатки жирного крема.

– Да, но я ничего в этом не понимаю, – возразил Герман.

– Абсолютная прозрачность условий, – успокоил Матвей Палыч.

– Гарантированная чистота сделки, – подтвердил Марк Палыч.

И оба синхронно принялись объяснять, перехватывая друг у друга реплики:

– Суть инвестиционного предложения простая. (Откройте на закладочке.) Там несколько возможных вариантов. Мы бы рекомендовали вам пакет «Оптимальный». Он как раз соответствует размеру вашего вклада в проект. Однако, учитывая вневременную ценность этого вклада, мы хотим предложить вам не десять, а пятнадцать процентов прибыли. Расчёты показывают, что это примерно восемь миллионов в год. Чтобы контролировать ситуацию, вы будете получать ежеквартальные бухгалтерские отчёты.

– Наверное, вы что-то путаете, – предположил Герман. – Меня не интересуют инвестиционные предложения.

– Двадцать процентов прибыли, – поднял ставку Матвей Палыч.

– Вы умеете торговаться, – подмигнул Марк Палыч.

– И мы в вас это ценим! – хором добавили они и синхронно смахнули со стола крошки.

Герману этого было достаточно:

– Послушайте, я не собираюсь инвестировать эту землю, – сказал он. – Я просто её продаю, – и помахал рукой официанту, чтобы рассчитаться за свой кофе.

Близнецы поняли, что Герман сейчас уйдёт.

– Одну минуту, – остановил его Матвей Палыч. – Мы понимаем, что наше поведение могло насторожить вас. Это просто наследие тяжёлого детства, – он грустно и очень располагающе улыбнулся. – Нас с Марком родители прогнали через крестовскую цирковую школу. С тех пор осталась эта дурацкая привычка к провинциальной клоунаде. Не обращайте внимания. Давайте вернёмся к рабочему вопросу и всё обсудим.

– Не принимайте близко к сердцу, – с такой же грустной и располагающей улыбкой добавил Марк Палыч. – Крестов накладывает свой отпечаток.

Герман и сам знал, что это так, поэтому дал близнецам второй шанс.

– Мы предлагаем вам партнёрство, – начали объяснять они. – Это очень перспективный проект с хорошим экономическим потенциалом. В Крестове нет ничего подобного. При этом круг потребителей, которые могут потянуть такую штуку, уже сформировался. Мы хотим дать им принципиально другой уровень. Мы даже не планируем нанимать местных в качестве обслуги, потому что местные всё испортят. Нас интересует качество, честное пятизвёздочное качество – не хуже, чем в Куршавеле или на Барбадосе. В вашем городе этим уже никого не удивишь, но у нас это произведёт эффект разорвавшейся бомбы. Мы им всем покажем, как надо работать.

И Германа задело за живое.

 

Много лет назад, когда он учился в крестовской школе, его класс готовился к конкурсу строя и песни. Это было ежегодное мероприятие – обязательное для всех учебных заведений. Детям вменялось умение выполнять строевые команды, кричать речёвки и маршировать. Конкурс имел важное значение в деле патриотического воспитания, поэтому состоял на особом контроле у городской администрации. Её представитель отбирал лучшие классы, которым предоставлялось право пройти в День города по главной улице Крестова – строем, чеканя шаг, возглавляя праздничную колонну жителей.

Подготовка к конкурсу начиналась заблаговременно. Директриса Антонина Варсонофьевна выводила детей в большой актовый зал и муштровала их, командуя «’авняйсь сми’но» и «шагом ма’ш». Герману эта механика давалась легко. Он слышал в ней чёткий ритм. Он представлял себе звук больших настенных часов, тиканье которых раскидывало секунды по половинкам: половинка – влево, вторая – вправо. Герману достаточно было удерживать этот звук в своём воображении, чтобы не сбиться, и он не мог понять, почему у других детей не получается выдержать этот простой рисунок. В конце концов Герман придумал топать погромче, чтобы задать ритм остальным, и это принесло свои результаты, и даже жирдяй Андрюша, самозабвенно грохотавший пятками невпопад, вынужденно подстраивался под чертёжную точность такта.

Когда пришло время разучивать марш, к занятиям привлекли музыкального руководителя Нателлу Аркадьевну. Антонина Варсонофьевна выбрала «Мы ’ождены, чтоб сказку сделать былью». «Преодолеть пространство и простор», – мимо нот голосили дети, а Герман думал, почему нужно петь обязательно про стальные руки-крылья?

В перерыве Герман набрался смелости и сказал, что, наверное, такие марши будут исполнять все, и, наверное, это неинтересно, когда одно и то же исполняют все, и, наверное, никакой конкурс нельзя выиграть, если делать, как все, и зачем делать, как все, если можно лучше?

«А конк’етнее?» – потребовала директриса.

И Герман предложил разучить другой марш – совсем другой, гораздо лучше, наверное, в сто раз лучше, и уже представил себе, насколько здорово он будет звучать, исполненный детскими голосами, и насколько оригинальным получится это исполнение – остроумным, выделяющимся из общей массы, ведь до такого никто не сможет додуматься.

«Какой такой д’угой ма’ш?» – снова потребовала директриса, и Герман, смущаясь, запел:

«In the town where I was born

Lived a man who sailed to sea».

Когда он добрался до «We all live in a yellow submarine», его поддержала музыкальный руководитель Нателла Аркадьевна, которая, встроившись в тональность Германа, голосом подтягивала «yellow submarine yellow submarine», наигрывала этот мотив на школьном пианино и каблуком стучала в пол, изображая басовый барабан.

«Только Ге’ман мог до такого додуматься», – сказала директриса.

«Что это было, умник хренов?» – спросил жирдяй Андрюша, отвешивая Герману звонкий подзатыльник, который, конечно же, вызвал общий смех. И только Нателла Аркадьевна взирала на происходящее с сочувствием, однако не решаясь более в открытую вступиться за Германа и его субмарину.

Больше Герман улучшений не предлагал. Он видел серость и безвкусицу школьных праздников и вообще всего, что происходило вокруг, и иногда ему хотелось выкинуть вверх руку, затрясти ею от нетерпения, мол, послушайте же меня, давайте сделаем так, но он давил в себе эти позывы, не давал им выхода, запер их в темнице, где они прели, как компост, и в итоге переродились в желание мести. Герман хотел бы отомстить крестовчанам, унизить их, создав нечто такое, что превосходит всякие их представления, а потом сказать: «Почувствуйте разницу».

 

Предложение близнецов попало в точку.

– Допустим, я соглашусь. Какие гарантии вы можете предоставить? – спросил Герман.

– Вы становитесь совладельцем нашего предприятия, а ваш земельный участок – это тот вклад, который вы вносите. После того, как отель будет построен, введён в эксплуатацию и начнёт приносить прибыль, вы будете получать ежегодные отчисления, которые в несколько раз превысят стоимость всего участка. Срок окупаемости – два года. Ваши риски заключаются в том, что отель, например, не будет пользоваться таким спросом, на который мы рассчитываем. Тогда вы просто выходите из предприятия, и мы будем вынуждены выкупить у вас эту землю. При худшем раскладе вы теряете только время, но сохраняете контроль над предприятием и можете потом продать свою долю в нём. При лучшем – получаете стабильный источник пассивного дохода и влияние на рынке: каждая собака города Крестова будет знать вас в лицо и почитать за честь здороваться с вами за руку. Скорее всего, кто-то вас будет ненавидеть, кто-то – завидовать, но абсолютно всем придётся считаться с вашими интересами.

– Простите, я на минуточку, – сказал Герман и поспешил отойти в сторонку, чтобы скрыться в закутке за ширмочкой и оттуда, избавив от смущения своих vis-a-vis, набрать Ксюшу и проконсультироваться.

– Герман, миленький, только ты мог такое придумать? Какой отель? Какой инвестиционный фонд? Кто они вообще такие?

– ВВ сказал, что знает их. Сказал, что они широко известны в узких кругах.

– Герман, миленький, разве ты сам не видишь, что его иногда заносит? Он такое начинает пороть, что уши вянут. Саня ведь так и написал тебе: «Продавайте участок срочно!» Не «сдавайте в аренду», не «инвестируйте», не «дарите», а «продавайте»! Эти деньги нужны сейчас, потому что нужно спасать фирму. Нет времени ждать каких-то дивидендов. Если дело дойдёт до судов, репутационные потери будут колоссальными. Мы потом в этом городе никакой новый бизнес создать уже не сможем. Никогда. Причём разгребать всю эту кашу, отдуваться в судах, оправдываться, терпеть унижение придётся мне. Саня-то пересидит этот период спокойно и вернётся, когда всё закончится.

– Ладно, Ксюша, успокойся, я всё понял, только я мог такое придумать, – ответил Герман, вышел из-за ширмочки и направился к близнецам, которые приканчивали по второму «Наполеону». Герману почему-то вспомнилось, как он пел своим одноклассникам «we all live in a yellow submarine», и ещё вспомнилось, что ошибся тогда на целых полтона, и его сильно выручила Нателла Аркадьевна, которая вовремя подключилась, прикрыв своим аккомпанементом этот огрех.

– Я согласен на ваше предложение, – сказал Герман.

– Йуху! – воскликнули близнецы и синхронно, как фокусники в цирке, дважды хлопнули в ладоши: раз-два.

И в ресторане тут же появился третий.

Он был точной копией близнецов Осколковых – такой же по-кустодиевски бородатый, с такими же подкрученными усами и в таких же хипстерских шортах.

Он не возник из ниоткуда. Он не соткался из воздуха. Он вошёл через дверь, быстрым шагом пересёк зал и положил на столик между Германом и близнецами чёрный кейс.

– Прошу любить и жаловать, это наш третий брат – Макар, – сказал Матвей Палыч и раскрыл кейс.

– Мы, на самом деле, тройня, – добавил Марк Палыч и выложил из него на стол папки и дорогие перьевые ручки.

– Просто, если бы мы вошли все трое сразу, это вызвало бы недоумение, – объяснил Матвей Палыч.

– Как минимум недоумение, – уточнил Марк Палыч.

– Господа, давайте перейдём к делу, – подал голос Макар Палыч. – Вам нужно обменяться подписями и документами и скрепить сделку печатями.

– У меня нет печати, – сказал Герман.

– Вы являетесь физлицом, от вас ничего такого не требуется, – успокоил Макар Палыч. – От вас нужен только паспорт, документы на землю и доверенность, если вы действуете в интересах кого-то другого.

Герман достал бумаги. Пока близнецы изучали их, он вернулся к чтению договора, и теперь все эти «а равно», «а также» и «в случае» не казались ему такими уж непонятными. «И без ВВ спокойно разобрались», – подумал он.

«Если участка нет, так и в душе – мир и покой».

«А я что делаю?» – отмахнулся Герман от всплывшей в памяти картинки (ВВ с указательным пальцем).

«СРОЧНО!»

«А я. Что. Делаю?!» – отмахнулся Герман от второй (прижатая к стеклу ладонь брата).

«Только Ге’ман мог до такого додуматься».

«Да пошла ты, дура старая!»

– Мне всё понятно, я готов подписывать, – сказал он близнецам.

– Мы тоже, – ответили близнецы, и обмен состоялся.

Макар Палыч приложился к каждой бумажке большой круглой печатью и одним движением смахнул всю эту канцелярию в кейс:

– Документы на землю остаются у нас, вот вам расписка в их получении. Вот ваш паспорт – убедитесь, что я его возвращаю. Вот ваш экземпляр договора, вот копия бизнес-плана, наш фирменный календарик плюс папка, чтобы всё это не помялось, – Макар Палыч аккуратно и нарочито медленно, чтоб Герман не усомнился, собрал бумаги стопочкой, закрыл папку, перетянул её резинкой и положил перед Германом:

– Поздравляем, теперь мы с вами партнёры, и это дело нужно отметить.

– Обмыть, – добавил Матвей Палыч.

– Прибухнуть, – уточнил Марк Палыч. – Что будете пить? Виски? Вино? Или просто по водке?

– Ух, водка – это тяжеловато. Может…

– Офигеть! – хором перебили его близнецы и, вытаращив глаза, синхронно вытянули руки, указывая куда-то вглубь ресторана.

Герман обернулся и увидел бармена. Развлекая компанию молодых людей, бармен жонглировал стопками, успевая их наполнять и выстраивать на стойке в ряд.

– Флейринг. Здесь такое регулярно происходит, – сказал Герман близнецам, но тех уже не было.

Их не было ни за столиком, ни во всём остальном пространстве ресторана. Только входная дверь, покачиваясь на петлях из стороны в сторону, подсказывала, в каком направлении исчезла эта троица.

«Вот чёрт! Документы!» – перепугался Герман и почувствовал струйку пота, скользнувшую по спине между лопаток.

Документы были на месте. Чтобы в этом убедиться, достаточно было посмотреть на папку, лежащую на столике. Это была та же самая папка, и лежала она там же, где её оставили (меж двух блюдец из-под «Наполеона»), и, возможно, её положение немного изменилось (буквально на пару сантиметров вправо), но это было настолько незначительно, что не стоило заострять внимания.

Герман убрал её в рюкзак и заметил на столе пятитысячную с небольшим чернильным пятнышком. «Хоть за кофе рассчитались», – подумал он и направился в туалетную комнату.

На выходе оттуда его поджидал официант:

– Вы, наверное, ошиблись, – сказал он Герману, протянув ему ту самую купюру.

Прямо над чернильным пятном, маскируясь под подлинную, глумилась надпись:

«Билет банка приколов»

– Вот чёрт, – во второй раз за этот вечер ругнулся Герман и полез в рюкзак, всё ещё надеясь, что ничего страшного не произошло.

И ничего страшного, действительно, не произошло. Папка была на месте (Герман снял резинку), и документы тоже были на месте (Герман выложил их на стойку). Вот, пожалуйста, фирменный календарик, вот бизнес-план, а вот и расписка…

Но только это была не расписка.

«Инструкция по использованию рожка для обуви»

И договора там тоже никакого не было.

«Правила поведения в пригородном ж/д транспорте»

И вместо паспорта в папке лежала пустая коричневая обложка. И ни подписей, ни печатей – ни-че-го.

Впихнув рюкзак официанту в руки, не обращая внимания на его протесты и понимая, что, скорее всего, уже поздно, Герман рванул из ресторана. Лавируя между столиками и посетителями, сшибая на пол салфетницы и бокалы, позабыв о всяких приличиях, он домчал до дверей, распахнул их с разбегу и, вылетев на улицу, остолбенел.

На асфальте в ряд, рядочком, один за другим лежала вся троица – лицами вниз, руки в наручниках, ноги на ширине плеч. Рядом валялись фальшивые бороды, а вокруг топтались полицейские, которые, отгоняя любопытных, приговаривали: «Не задерживаемся, граждане, не задерживаемся, проходим».

 

 

9

«Не задерживаемся, граждане, не задерживаемся, проходим», – приговаривали полицейские.

Из переулка подали тюремный фургон, который, сдав задом, въехал прямо на тротуар и вытеснил оттуда всех любопытствующих. Близнецов стали по одному поднимать с асфальта и заводить внутрь, рассаживая в кузове так, чтобы они не смогли переговариваться.

«Что я скажу Ксюше?» – думал Герман, прикидывая, как преподнести произошедшее, чтобы не выглядеть окончательным идиотом. Ему было невероятно стыдно. И ещё ему было страшно, и руки тряслись мелкой дрожью, и лоб покрылся испариной, и во рту появился мерзкий привкус варёных яиц.

– Молодой человек, шоу окончено, проходим, – махнул Герману какой-то полицейский чин.

– Капитан, это со мной, – ответил кто-то рядом.

– Простите, не сразу понял, – разулыбался полицейский. – Вадим Виссарионыч, заскочите к нам завтра, показания с вас снимем.

Адвокат стоял прямо у Германа за спиной. Как и почему он здесь оказался, Герман не имел ни малейшего понятия.

– Вот, пожалуйста, приняли новый закон о полиции. Спрашивают, где результаты? А вот, пожалуйста, всё налицо. Изменился регламент отбора кадров. Всех, кто не прошёл аттестацию, уволили. Набрали новых, молодых, сообразительных, и качество работы сразу улучшилось, мгновенно. Работают слаженно, чётко. Сигнал получили, тут же завели дело оперативного учёта, подключили один отдел, второй, выехали на задержание, пресекли. Молодцы.

– Вадим Виссарионыч, прошу вас, только не сейчас, – почти застонал Герман.

– Понимаю. Стрессовое состояние. Для обычного гражданина столкновение с преступным миром всегда стресс, шок. Обычный гражданин ведь бдительность проявлять не умеет, доверчивый, поэтому обман, подлог – всегда болезненно, всегда.

– Почему вы мне сразу не сказали?

– Как не сказал? Всё сказал. Только зачем тебя пугать раньше времени? Ты бы волновался, нервничал, они бы это увидели, заподозрили неладное. За ними много чего числится, только доказательств не было. А теперь – полный комплект: мошенничество, подделка документов, сопротивление сотрудникам полиции… Никакие фальшивые бороды не спасут. Год за этим цирковым трио по всей стране гонялись, никто с поличным взять не мог. Да ты их должен помнить. Они раньше в Крестове в цирке выступали, только под другой фамилией. Видел, афиши такие были «Весь вечер на манеже сёстры Раскольниковы»?

Герман почувствовал, что находится на грани короткого замыкания:

– Какие сёстры? Это же мужики – здоровые («Бородатые», – чуть было не сказал Герман.) мужики.

– Да нет же! Сёстры, – уверял адвокат. – Сёстры Раскольниковы. Почти, как у классика. Только у него братья, а эти – сёстры.

Герман понял, что должен смириться. Сил расставлять всё по полочкам сейчас не было. Адреналин уже прекратил свою буйную пляску в крови. Хотелось спать.

– Поверил? – спросил адвокат. – Поверил. А я пошутил. Братья они. Братья Осколковы. Но документы на землю и всё, что ты сегодня наподписывал, я тебе не отдам. Это всё у меня, скажи спасибо капитану. Ты в таком состоянии до дому не довезёшь, потеряешь. У меня надёжнее будет.

– Вадим Виссарионыч, спасибо вам.

– Значит, сейчас берёшь такси и едешь домой. Там отдыхаешь, питаешься, витамины, аминокислоты, БЖУ… Можешь книжку почитать. Спать ложись не поздно, нужен здоровый восьмичасовой сон. А завтра ждёшь моего звонка. Вот сразу, как зубы почистишь, так сразу садишься у телефона и ждёшь.

Адвокат не спешил сообщать, что успел найти надёжного покупателя, и уже назначен час для подписания документов. Может, сорвётся, осторожничал он, но делал это напрасно, потому что встреча пройдёт вежливо, и деньги будут переданы с аптечной аккуратностью. Однако сейчас он ещё не знал, что объявление Германа о продаже земли (простодушное, как взмах крыльев беспечного мотылька*) недобрым эхом уже отозвалось в Крестове.

_______________________________

*Известный квантовый принцип: «Порхание мотылька способно вызвать бурю на другом конце света». Здесь этот принцип цитируется почти впрямую.

 

 

10

Ксюша ждала Германа в больничном парке, и это было довольно странно, потому что лило с раннего утра, не переставая, а Ксюша терпеть не могла сырости и луж, но теперь сидела, пристроившись на скамейке под дубом, прислонив к его стволу свои костыли, и этот дуб вовсе не был надёжным укрытием – дождевая вода тонкими холодными струйками просачивалась через крону в самых неожиданных местах и уже успела образовать под ногами вокруг скамейки небольшое болотце.

– Не знал, что ты куришь, – сказал Герман.

– Мне кажется, я скоро бухать начну, – ответила Ксюша, а после, выслушав, как всё обернулось в Крестове, добавила:

– В общем, я не удивлена. Он мониторил ситуацию. Он увидел твоё объявление и сразу понял, что пошла движуха. Скорее всего, он даже списывался с тобой с какого-нибудь левого аккаунта, чтобы выяснить серьёзность твоих намерений. Этот мент далеко не дурак.

– Не мент, начальник изолятора, – поправил Герман.

– Ой, да какая разница! Они все действуют одинаково. Удивительно, что я заранее этого не просчитала, ведь на его месте я бы действовала точно так же. Я б не потерпела, если б у меня из-под носа стали уводить то, что я считаю своим.

Герман достал из рюкзака пакет:

– Надеюсь, это решит хотя бы твои проблемы. Здесь за вычетом комиссионных, которые взял себе адвокат.

– Герман, миленький, какие вы с ВВ умнички! Ты себе-то на жизнь оставил?

– Ксюша, ты совсем не понимаешь, что происходит?

– Так, Герман, только не начинай. Всё было сделано правильно.

– Правильно? – Герман понял, что больше не хочет сдерживаться. – То есть, у тебя даже нет сомнений? То есть, ты даже не осознала, что Сане теперь грозит не два года, а как минимум десять? «Ах, Герман, зачем же ты только о плохом думаешь?» – передразнил Герман, припомнив разговор недельной давности. – Зато ты всегда думаешь о хорошем, но почему-то исключительно с пользой для себя. «Ах, мне надо спасти репутацию фирмы, а то потом бизнес не попрёт; ах, мне надо палату люкс, а то ещё целых две операции на коленке, и пописать нормально не могу и покакать тоже». На фиг я вас с адвокатом послушал? Надо было просто отдать участок этому усатому козлу, и тогда от Сани точно бы отстали. А теперь нам мстят всеми доступными методами, и им очень удобно это делать, потому что Саня у них сидит в заложниках. Во-первых, они всё-таки повесили на него то, чего он не делал. А, во-вторых, если раньше была надежда, что его там просто запугивают, то сейчас я абсолютно уверен в том, что его прессуют, и прессуют по жести, чтобы додавить, потому что они не любят, когда у них из-под носа что-то уводят. Это, кстати, твоя фраза.

– Во-первых, не надо из меня делать воплощение вселенского зла. Саня сам принимал все решения. Во-вторых, это, конечно, мой косяк, что я продолжала настаивать на продаже и подгоняла тебя. Я могла предвидеть такой поворот, но прошляпила, бывает.

– Ксюша, ты ведь здесь под действием каких-то лекарств находишься, да? Они ведь притупляют мыслительные процессы, да? Саня просил продать участок как можно скорее, потому что нужно было спасать фирму, потому что ты осталась без копейки, и я – тоже. Он о нас в первую очередь думал, не о себе. А ты, уже всё зная, схватила эти бабки и «ах, какие вы молодцы», и всё у тебя снова зашибись, цель достигнута, а что там с Саней происходит – тебе плевать.

– Герман, миленький, если мы сейчас с тобой рассоримся, никому от этого лучше не станет. Тем более, Сане. Он сейчас очень зависим от того, как мы себя поведём и что будем делать дальше.

– Я уже боюсь что-то делать дальше. Что бы мы ни делали, становится только хуже.

– Паникёр несчастный, – улыбнулась Ксюша и тут же переменилась в лице, сама чего-то испугалась, зашептала надсадно:

– Тише, тише, спрячь меня.

Ксюша потянула Германа за рукав, как за край занавески, заслоняясь от входа в здание, садовой дорожки и хруста мокрого гравия под подошвами форменных ботинок. Герман обернулся и увидел (кители, фуражки) двух мужчин, которые быстро, не брезгуя лужами, шагали от центрального корпуса больницы к выходу из парка.

– Кто это?

– Не обращай внимания, я обозналась, – отмахнулась Ксюша и прикурила следующую сигарету. – Кажется, я придумала, что делать дальше. Смотри, сначала были записи с камер наблюдения, которые подтверждали, что Саня отбивался от двух отморозков. А потом, когда стало известно, что участок снова выставлен на продажу, эти записи, типа случайно, исчезли. Зато вместо них появился свидетель, который так же случайно оказался племянником начальника изолятора. Этот свидетель рассказал, что никаких отморозков он не видел, зато видел приличных молодых людей, которые просто стояли на улице, от нечего делать помахивая бейсбольными битами, а Саня подкрался сзади, напал вероломно, одного отпинал, а второго – на смерть. При этом следователь почему-то забыл содержание видеозаписей и поверил племяннику нашего усатого друга. То есть изменил свою точку зрения на прямо противоположную. Отсюда вывод: нужно сделать так, чтоб записи снова нашлись.

– Это полная фигня, потому что всё давно уничтожено.

– Герман, миленький, я хоть и тупая курица, но даже я понимаю, что уничтожить доказательства – это целый геморрой. Существуют всякие протоколы, и на каждый протокол есть куча других протоколов, и вообще это целая бухгалтерия, поэтому какие-то следы должны остаться. Надо просто простимулировать следака, чтобы он поднял свою задницу, отыскал все концы и восстановил собственную плохую память. Лучше всего она восстанавливается денежками. У нас эти денежки есть, я готова забить на все свои проблемы с долгами.

– Ксюша, миленькая, ты либо под наркозом, либо перекурила. Ты вообще понимаешь, во что мы можем вляпаться? Это же взятка.

– Следователь, который теряет доказательства, стопудово берёт взятки, – снова улыбнулась Ксюша.

– Я боюсь это делать. Как ты себе это представляешь? Здравствуйте, уважаемый господин великий следователь, я принёс вам денег?

– Тебе и не нужно ничего делать. Поговори с ВВ. Если он решил проблему с продажей земли, то, может, согласится решить и эту. У него же везде связи.

– Поговори с ним сама.

– Нет, такие дела по телефону не делаются. Это надо с глазу на глаз, без посторонних ушей, – Ксюша пристально смотрела на Германа так, будто перед ней стояли весы, чаши которых никак не могли успокоиться, утвердившись в какой-либо позиции. Не хватало одного камешка, чтобы остановить эти колебания:

– Герман, миленький, ты ничем не рискуешь. Если ВВ откажется, то откажется. А если он согласится? А если всё получится?

– Хорошо. Я не верю, что получится, но я очень хочу в это верить, поэтому я это сделаю.

– Умничка, – ответила Ксюша. – Поможешь мне дойти? Я ещё не научилась ковылять на этих палках, – указала она на костыли.

По пути им встретилась медсестра:

– Ксения Игоревна, эти двое из налоговой ушли. Те же самые, что и вчера.

– Да, я видела, – Ксюша порылась в кармане халата, достала оттуда мятую купюру и протянула медсестре. – Спасибо вам огромное.

Медсестра улыбнулась (возникло ощущение, что сейчас она сделает книксен) и упрятала полученное в кулак:

– Вы зря так волнуетесь. Всё равно без вашего разрешения их в палату никто не пустил бы, – а потом отчиталась:

– Вещи уже перенесли. Очень жаль, что вы из платного съехали, но я постаралась подобрать вам общую поприличнее. Там бабульки жизнерадостные лежат, телевизор есть…

 

– Возьми денег, чтобы оплатить нормальную палату, – предложил Герман, когда довёл Ксюшу до лифта.

– Нет, миленький, спрячь их. Эти деньги нужно отдать все. Следак должен не просто освежить свою дырявую память. Он должен закрыть дело. Или, хотя бы, выпустить на подписку. Это точно в его силах. Скажи ВВ, чтоб пихал бабки этому забывчивому деятелю в пасть, пока тот не оформит нужную бумажку. Понял?

– Как думаешь, этих денег хватит, чтобы ещё и начальника изолятора посадить?

– Какой ты мстительный оказывается, – засмеялась Ксюша. – Вряд ли этих денег хватит, но кто сказал, что они для этого нужны? Давай сначала Саню вытащим, а потом придумаем, что с нашим усатым другом делать. Я бы тоже поразвлеклась, если честно.

 

 

11

Адвокат был предсказуем:

– Взятку предлагаешь следователю? А ему не надо. У него зарплата каждый месяц. На всё хватает – за квартиру заплатить, жене на 8-е марта, на отпуск в Турции… На всё есть. А если он возьмёт у тебя, это уже коррупция. Везде борьба ведётся. Всего лишится – и работы, и зарплаты. Вместо Турции в тюрьму поедет. И с женой будет встречаться раз в месяц, и то – через стекло.

– Вы не так поняли, – начал оправдываться Герман, – я вовсе…

– Официальное учреждение, понимаешь? – перебил его ВВ. – Адвокатская палата. Оплот законности. Кругом стены. Что в них? Ты не знаешь, а про взятки говоришь. Выйди в коридор. У меня важный звонок.

Герман вышел. Наверное, стоило бы уйти совсем, потому что всё было понятно, но он присел на откидной стульчик, чтобы придумать, как извиниться. Войти в кабинет снова? Или дождаться здесь?

– Дождался? – спросил адвокат, минут через пять показавшись в дверном проёме. – Иди за мной.

Они миновали коридор, свернули к выходу, проходная, консьерж, массивная дверь, улица. Адвокат подвёл Германа к легковому авто и распахнул переднюю дверцу. Герман молча забрался на сиденье, адвокат обошёл машину с другой стороны и занял место за рулём:

– Выворачивай карманы. Всё доставай. Что за пазухой? Рюкзак? Кроссовки? – и, убедившись, что на Германе нет жучков, продолжил:

– Расценки знаешь? На закрытие дела у тебя не хватит. Только на подписку о невыезде плюс оплата моих услуг.

– А видеозаписи вернуть на место? Без них Саня всё равно крайний.

– Это будем в суде решать.

– Хорошо, я согласен, – Герман протянул адвокату пакет с деньгами.

– Убери это. Из рук ничего брать не буду. Пойдёшь в банк и положишь на этот счёт, – адвокат написал на листке номер. – Завтра утром еду в Крестов. Надо, чтоб к этому моменту уже всё было.

– Я успею. Вы уже знаете, каким поездом обратно поедете? Вы ведь вместе с Саней поедете? Я хотел бы встретить на вокзале.

Адвокат чуть отстранился и посмотрел насмешливо, почти с издёвкой.

– Я всё понял, – кивнул Герман. – Прямо сейчас иду в банк, только ещё один вопрос. Я боюсь, что начальник изолятора… Родион Ильич… Он опять что-нибудь придумает…

– Придумает, – подтвердил адвокат.

– И что с этим делать? Почему вы не хотите, чтоб его посадили?

– Кто тебе такое сказал?

 

Ох уж эти летние закаты – длящиеся, длящиеся и длящиеся. К вечеру и дождь прекратился, и тучи смело в сторону, полностью расчистив небо. Герман сидел на набережной неподалёку от дома, спустившись к воде, свесив ноги, и слушал, как город упорядочивает случайные шумы, звуки и отзвуки, будто по расписанной партитуре для целой дюжины музыкантов – дюжины? – нет, Герман насчитал восемнадцать и улыбнулся*.

На этой набережной часто играл уличный оркестр – тот самый, который мог и Моцарта, и джаз, и вообще всё, что хочешь. Саня им однажды подпел на спор в небывалую майскую теплынь. Герман наблюдал за этим из дома через распахнутые окна, которые мыл, проиграв в таком же пустячном споре. В тот вечер на набережной собралась толпа, привлечённая и погодой, и оркестром, и той неожиданной импровизацией, которую музыканты устроили, благодаря Сане. «Грянул майский гром», – перекрывал Саня голосищем проезжую часть, и его расстёгнутая по жаре рубашка вела себя совсем уж бесстыдно, и две девчушки, затесавшиеся в зрители, не знали, на что смотреть – то ли на певца, то ли на его мускулистый торс.

Герман любовался братом. «Как у него это получается?» – думал он. Чтобы вытянуть троих (себя, Германа и Рыжего), Саня взял академический отпуск и устроился на работу, но денег всё равно не хватало. Уже скопился долг по квартплате, Герману срочно требовались новые штаны (из старых он совсем вырос), Рыжий по своей кошачьей беспечности влез не туда лапой (на ветеринара одолжились у Марьи Михайловны), плюс негодный кран в кухне (на его замену ничегошеньки не осталось), плюс… Много было таких «плюсов», и каждый Саня решал, приговаривая «Мелкий, не парься», и при этом успевал подрабатывать в порту (грузчиком в ночную смену), тренироваться, готовить обеды, проверять уроки Германа, ходить на родительские собрания, и ни разу он не дал себе слабины, чтоб поныть, и теперь, выполняя условия проигранного пари, он пел так, будто жизнь его была беззаботна, как этот тёплый субботний вечер – длящийся, длящийся и длящийся.

 

Во дворе Герман встретил Марью Михайловну. Она силилась справиться с модным складным велосипедом, чтобы протащить его через узкую, неудобную дверь, но то ли защёлки были тугие, то ли делала она это неправильно.

– Внучка подарила, – объяснила она Герману. – Чем я хуже тех здоровых лбов, которые носятся по городу, как угорелые? Только ноги с непривычки болят и попа.

– Ничего, раскатаетесь, – сказал Герман. – Помочь вам его сложить?

– Ты ведь так и не сходил к родителям? – спросила Марья Михайловна, пока он управлялся с рычажками.

– Честно говоря, не до того… Но скоро всё будет хорошо. Саня возвращается. Точнее, боюсь пока загадывать. И даже не знаю, чего боюсь больше – то ли того, что может не получиться, то ли, наоборот, того, что всё получится, – поиронизировал Герман над своими страхами.

– Отпускают его?

– За взятку, – усмехнулся Герман.

– Всё-таки избавились от участка? Ну что ж, не жалей этих денег. Такая у тебя производственная необходимость. А дальше-то что – конец истории? Хэппи-энд, банкет и танцы?

– Нет, Марья Михайловна, а дальше – месть Чёрного плаща. Надо одного урода на нары отправить. Желательно, в ту же самую камеру, где он Саню держал.

– Наверное, это справедливо. Но где ж ты столько денег найдёшь?

– А кто сказал, что для этого нужны деньги? — недобро улыбнулся Герман.

_______________________________

*В мешанине городских шумов Герман расслышал ритмику и интонации «Музыки для восемнадцати музыкантов» – программного произведения американского композитора-постминималиста Стивена Райха.

 

 

12

Весь следующий день Герман старался ничего не ждать; будто втиснул себя в неудобную раковину терпения и зарёкся выглядывать наружу. Чтобы отвлечься, он принялся за курсовую (семестр близился к концу), и ему категорически не нравилось звучание контрабаса. Ещё во время записи Герман заметил, что скрипки перекрикивают басовую партию, превращая игольчатое spiccato в размазанную бубнёжку. Он решил, что справится с этим позже, при сведении, но теперь ничего не получалось – что бы он ни делал, композиция разваливалась на куски: каждый инструмент по отдельности звучал идеально, но целиком, вместо задуманного полотна, результат производил впечатление наспех сшитого лоскутного одеяла.

Разозлившись на самого себя, Герман понял, что продолжать с таким настроем бесполезно. Было далеко за полночь. Сидя в полной тишине, охлаждая ею перетруженные барабанные перепонки, он вдруг осознал, что именно мешало ему на протяжении целого дня («Невтерпёж», – сказала бы мама.). «Выйду в шесть», – сдался Герман, проглядывая расписание утренних поездов, проходящих через Крестов. Они прибывали на вокзал каждые два часа, и спокойнее было дожидаться там, нежели томиться дома, вслушиваясь, когда же заскребётся ключ в замочной скважине. Это казалось хорошей идеей, однако после крепкого кофе пришлось согласиться с тем, что всё-таки она не блещет; Герман помнил издёвку в глазах адвоката и решил, что тот непременно поднимет его на смех.

Спать, как назло, не хотелось совсем. Не зная, чем себя занять, Герман послонялся по квартире и улёгся на Санину постель. В последний раз он позволил себе такое много лет назад, ещё в детстве, когда, начитавшись перед сном о злоключениях малыша Денни*, пригрезил в темноте метнувшуюся тень и перепуганный перебежал в комнату к брату, который пустил его под своё одеяло.

Ещё вспомнилась история с игрушечным роботом. Только с годами Герман смог оценить тогдашнюю иронию отца, но так и не смог понять последующую его реакцию, когда всё выплыло наружу. «Это действительно всего лишь кусок пластика», – попытался успокоить отец. «Не переживай по пустякам», – добавила мама.

И вот ещё – тот позорный конкурс строя и песни, участия в котором Герман хотел избежать, но родители настаивали. «Милый, это ведь обязательное для всех деток мероприятие», – уговаривала мама. «Мы тебе купим самый крутой военный костюм», – убеждал отец. И только Саня спас ситуацию, рискуя нарваться на семейный скандал: «Предки мои любимые, одумайтесь, вы во что хотите превратить ребёнка?»

Воспоминания следовали одно за другим, наслаиваясь друг на друга, и Герман перебирал их, будто стопку пластинок, и даже не заметил, как подкралось раннее утро. Уже в полудрёме, со слипающимися веками, он услышал долгожданный скрежет ключа в замке, встрепенулся, приподнялся на локтях и увидел Саню, стоящего на пороге комнаты.

– Мелкий, ты дрыхнешь? Я дома. Но сначала мне нужен душ, – сказал Саня, стянул через голову свитер (тут же разразившийся искристым потрескиванием), кинул его на постель и полуголый ушёл в ванную.

Свитер взобрался Герману на грудь и громко замурчал.

Герман проснулся. Рыжий перетаптывался, иногда чувствительно прихватывая когтями кожу, и выпрашивал свой завтрак. Сани нигде не было. Он не вернулся.

Он не вернулся ни через два часа, ни через четыре, ни через шесть. Телефон ВВ наглухо молчал. «Почему я не удивлён?», – злился Герман, полагая, что ВВ скрылся с деньгами, но уже к вечеру из новостей узнал, что некий известный адвокат арестован за взятку, которой пытался соблазнить следователя.

Это разъярило Германа окончательно.

– Спасибо! Спасибо вам огромное! Вы же всё видели, всё понимали, но упёрлись, как бараны и блеяли: «Мы желаем тебе только добра…» На хрен мне нужно такое доброе? Видите, чем оно обернулось? Да если б не ваше упрямство, сейчас всё было бы совсем по-другому, все были бы дома, все были бы счастливы. Ну неужели вы этого не видите? Да вы вообще ни хрена ничего не видите! – кричал он, и у его крика были вполне конкретные адресаты.

_______________________________

*Малыш Денни – Денни Торранс, главный герой романа «Сияние» Стивена Кинга.

 

 

13

Что произошло в тот вечер пятнадцать лет назад, Герман узнал не сразу. В тот вечер, ближе к семи, он услышал вой сирен, внезапно растёкшихся по Крестову, но ничего дурного не заподозрил и в одиннадцать безмятежно улёгся в кровать, привычно рассудив, что родители опять вернутся поздно.

Следующий день для Германа начался с неожиданностей. Во-первых, в положенное время его никто не разбудил, поэтому он безнадёжно опоздал к первому уроку. Во-вторых, Рыжий сидел у входной двери и тихонько попискивал, то ли окликая кого-то, то ли жалуясь.

Третьей неожиданностью было появление Сани. Герман заприметил его из окна, обрадовался и побежал открывать. Выскочив на площадку, дождавшись знакомых шагов по лестнице, Герман перевесился через перила и закричал, что родители ни свет, ни заря умотали на работу, не приготовив завтрака, не оставив карманных денег и вообще позабыв, что в этой семье есть несовершеннолетние дети и один малолетний кот. «Можно, я не пойду сегодня в школу?» – спросил Герман, когда Саня поднялся на этаж. Саня что-то ответил, а дальше…

А дальше Герман погрузился в мертвенную глухоту. Будто со всех сторон обложили ватой, упаковали в кокон. Внутри было тепло, сонно и безучастно. Мир утратил свою ясность и звучность. Всё виделось словно через запылённое, с разводами стекло. Вот – Саня собирает вещи в две большие сумки. Вот – притихшие соседи провожают взглядами. Вокзал. Поезд. Накрахмаленное постельное бельё. Саня спрашивает, не хочет ли Герман есть или пить. Рыжий мордой тычется в щёку. Тяжёлое клетчатое одеяло. Снова вокзал. Набережная. Дом. Там – всё по-старому: бордовый ковёр, книги до потолка, отцовские пластинки, мамин кульман, но пусто, а Саня снова что-то спрашивает.

Похороны состоялись через день. Оба тела перевезли из Крестова и упокоили в закрытых гробах, потому что авария, случившаяся на заводе, была страшной. Следствие, чтобы не оскандалиться, замяли, свалив всю вину на погибших и вдобавок отказав в выплатах, причитавшихся по контракту. Но Германа это ничуть не заботило. Он вообще плохо осознавал произошедшее. Он сидел в своей комнате, втиснувшись в угол, обхватив руками подушку, укрывшись за ней, а Саня, неслышно ступая босыми ногами, боясь повредить это хрупкое оцепенение, приносил молоко и печенье, а Рыжий забирался на стол и лакал прямо из стакана, а за окном весна скатывалась в лето, и любимый оркестр подшучивал над Моцартом, но это всё не имело значения – ровным счётом никакого. Герман обнимал подушку и ждал звонка в дверь – день, второй, третий, и, наконец, долгожданное случилось, растревожив квартиру пузырчатой трелью. Герман, не желая тратить времени на мягкие тапочки, быстро затопал по скрипучим паркетинам в прихожую, затряс непослушную ручку, силясь совладать с упрямой собачкой замка, и вот дверь поддалась.

На пороге стояла Аллочка, эта крашенная дурочка Аллочка – взбалмошная, напичканная каламбурами, рецептами, губной помадой и парфюмерией. Аллочка сбежала от своего ревнивого португальца, вернулась в Россию и теперь жаждала общения. Размахивая тортиком, она перешагнула порог и, скидывая туфли, затараторила:

– Германчик, пупсичек мой! Божечки, как же я рада тебя видеть! Где же твои маман и папан? – Аллочка ничего не знала.

Герман широко раскрыл рот, набирая воздух в лёгкие, развернулся и побежал по коридору, разражаясь паровозным «Саааааааааааа…», а Саня уже стоял там, выйдя из большой комнаты, и Герман с разбегу врезался в него, ткнулся лицом ему в живот и зашёлся навзрыд.

«Мелкий, Мелкий, Мелкий…» – шептал Саня, гладя Германа по голове, а Герман, которому только что открылось всё с безжалостной ясностью, позволил своему горю раздышаться в полную силу:

– Предатели! Сволочи! Сволочи! Сволочи! – Герман не знал, какими другими словами выразить накопившееся. Он был зол на родителей за то, что они вывезли его в Крестов, который, по сравнению с родным городом, был ржавой баржей с пьяной матроснёй на борту. Увлечённые своей работой, родители бросили его там, приговорив к постоянному унижению и беспросветной серости, а потом бросили вовсе – теперь уже насовсем, – даже не попрощавшись, оставив о себе на память только стопки пластинок и чертежей, смотреть на которые было невыносимо больно. Тот дивный, талантливый, добросердечный мир, в котором Герман был рождён, сейчас, в эту минуту, рухнул, рассыпавшись на мелкие осколки, и Герман точно знал, что склеить всё воедино уже не выйдет, а если и выйдет, то каким корявым (трещины, зазубренные края, перепутанные куски и утраченные фрагменты) будет полученный результат.

«Просто китайское говно».

И виноваты в этом были только родители – только они.

Дурочка Аллочка – чувствительная и тактичная несмотря на свою взбалмошность, – сразу поняла, что её тортик нынче совсем неуместен. Она подхватила туфли под мышку и исчезла тихонько, на цыпочках, аккуратно притворив за собой дверь.

 

 

14

В этот музыкальный магазин Герман заходил часто – когда просто подразниться (цены там были баснословными), а когда и докупить по мелочи – пару кабелей, новую микрофонную стойку, сетевой фильтр… Но теперь ситуация была обратной.

– У вас хороший комплект, – похвалил продавец. – Сразу видно, что стоил серьёзных денег, но… – он сделал паузу, чтобы обозначить сожаление. – Какой смысл покупателю платить условные сто тысяч, например, за ваши студийные мониторы трёхгодичной давности, если за те же деньги можно взять новые и более продвинутой модификации? И микшерная консоль… Вы сами говорите, что приобрели её с рук, и ей уже на тот момент было года четыре, но, скорее всего, ей было гораздо больше, потому что эта модель именно в такой комплектации была выпущена десять лет назад ограниченной серией. То же самое я могу сказать про синтезаторы, комбики и всё остальное… Я не спорю, это действительно взрослый уровень – компоненты тщательно подобраны, хорошо сочетаются друг с другом… В полном смысле слова образцовая студия… Но, учитывая срочность, наш магазин предложит вам не более половины от того, что вы просите. Если не секрет, почему вы всё это продаёте?

– Я могу не отвечать на этот вопрос? – спросил Герман.

– Можете. Но буду с вами предельно откровенен: такую аппаратуру в такой спешке и за такой бесценок продают в трёх случаях – либо она украдена, либо неисправна, либо у владельца сложная жизненная ситуация. У вас на руках полный пакет документов, значит, техника не краденная…

– Не краденная, – подтвердил Герман. – В отличном состоянии, – что тоже было правдой. Герман бережно относился к каждой детали этого комплекта, который с любовью и трепетом собирался на протяжении нескольких лет, и был собран в основном благодаря Сане, не жалевшему вкладывать значительную часть личных доходов от фирмы в образование младшего брата.

– Значит, сложная жизненная ситуация… – снова обозначил сожаление продавец. – Ну что ж, привозите. Всю сумму выдадим на руки сразу же. И вот вам в качестве небольшого утешения от нас – когда надумаете что-то покупать, приходите, предоставим пожизненную скидку на любые наши товары.

Герман вышел на улицу и, не желая откладывать в долгий ящик, присел в соседнем скверике, чтобы пролистать объявления и найти грузовик и грузчиков. Герману было тяжело расставаться со своим богатством, но другого выхода он не видел: нужно было нанимать нового адвоката для Сани, нужно было помочь Ксюше (кредиторы чуть ли не дежурство организовали у её палаты), да и своих денег – на себя и Рыжего – оставалось совсем чуть-чуть.

– Герман! Вы ведь Герман? Вы меня не помните?

Герман поднял голову и увидел перед собой женщину. «Нисколько не постарела», – решил он.

– Я Нателла Аркадьевна, – сказала женщина, – учитель музыки. Заметила вас в том магазине, но не рискнула подойти, не хотела мешать. Подбирали себе инструмент?

– Нет, – ответил Герман. – Скорее наоборот, – и тут же спохватился:

 – Здравствуйте. Простите. Садитесь, пожалуйста. Конечно, я вас помню, просто…

– Не утруждайтесь, – Нателла Аркадьевна махнула рукой (в другой она держала мыльницу старомодного плеера) и устроилась рядом. – Творческие люди часто бывают рассеянными. Им внутри себя гораздо интереснее, чем снаружи. Я рада, что вы в итоге занялись музыкой. У вас от природы хорошее чутьё и полное неприятие безвкусицы. Это чувствовалось ещё тогда, в школе.

– Не напоминайте мне про ту школу.

– Конечно, очень хорошо вас понимаю. Сплошное невежество, пошлость и беспардонность. А ведь она всегда считалась лучшей в Крестове, самой прогрессивной. Но я, знаете, прогресс представляла себе несколько иначе. Поэтому уволилась оттуда, сбежала. А потом сбежала из Крестова. Поездила по разным городам, пожила за границей, а теперь обосновалась здесь – почти пять лет уже. Занимаюсь репетиторством, веду музыкально одарённых деток. И, знаете, чувствую себя счастливой, и во многом это ваша заслуга.

Герман был удивлён.

– Нет-нет, не подумайте, что я напрашиваюсь к вам в друзья, – заторопилась объясниться Нателла Аркадьевна. – Вы никуда не торопитесь? Я вас не задерживаю?

Герман торопился, и она его действительно задерживала, но…

– Нет, что вы, я рад вас видеть, просто…

– Отниму у вас не больше минуты, – попросила Нателла Аркадьевна. – Я ведь подошла не потому, что мне захотелось поболтать. Все эти годы у меня была потребность поблагодарить вас и извиниться одновременно. Помните историю с «Жёлтой субмариной»? Скорее всего, не помните… А ведь она стала для меня чем-то вроде поворотного момента. Я видела: вот – мальчик, талантливый, музыкально развитый, перспективный, предлагает классную идею, просто шикарную, а его бьют по рукам. Мне следовало тогда вступиться за вас, но я, признаться, струсила. Струсила потому, что уже успела побывать на вашем месте. Я ведь пришла в ту школу на ставку музыкального руководителя на год раньше вас. У меня тоже, знаете, были свои представления о прекрасном. Я вносила свои предложения, чтобы поднять общий уровень хотя бы на высоту поребрика, но мне пару раз ударили по рукам, и я решила больше не высовываться. Но вся эта история с «Субмариной»… Она мне не давала покоя, было обидно за вас и за себя тоже, простите мне мой эгоизм. А на следующий учебный год, когда я узнала, что ваша семья по каким-то причинам уехала из Крестова, очень за вас обрадовалась, потому что вам больше не придётся прозябать в той серости, вы сможете нормально развивать свой талант. И я подумала, что мне стоит последовать вашему примеру, если я не хочу превратить свою жизнь в унылое болото. Кое-как дотянула класс и тоже уехала, и ни разу не пожалела – везде, где бы я ни оказалась, меня окружали прекрасные, умные люди. А здесь – в особенности. Знаете, этот город как-то располагает, не скупится на таланты, дети – просто потрясные: тонко чувствующие, многие мои ученики сами музыку пишут… – она показала Герману свой плеер, как бы подтверждая, что нисколько не преувеличивает. – Вы ведь тоже отсюда родом?

– Да, я здесь родился, но музыку не пишу, не дано, – развёл руками Герман. – Я её записываю. Я звукорежиссёр. Доучиваюсь, год остался. Набиваю руку, помогаю начинающим делать всякие демки, дебютные треки… У меня дома собственная студия. Точнее, была. Я её продаю. Сейчас вот ищу, кто бы мне помог с перевозкой.

– А что случилось? У вас совсем нет заказов? Подождите, возможно, я смогу вас заинтересовать. Мои ученики тоже записываются, это необходимо по условиям всяких фестивалей, а таких фестивалей только здесь, в городе, проходит пять в год, а ещё есть другие города, другие страны, и везде требуется либо демозапись, либо фонограмма. Я, конечно, по мере сил помогаю ребятам, но всё, что у меня есть – это простенький синтезатор, такая, знаете, самоиграечка с пластмассовым звуком. Очень обидно становится, потому что музыкальный материал сам по себе – превосходный, голоса – дивные… Вот послушайте, – она передала Герману плеер.

Герман нацепил наушники. Он сделал это скорее из вежливости, потому что ожидал услышать аляпистое подражание какой-нибудь карамельной поп-диве, но зазвучавшее было совсем иным. Из лёгкого, чувственного придыхания рождалось роскошное сопрано, которое начинало своё сладостное восхождение вверх, по пути хамелеоном расцвечиваясь в оттенки каввали, добираясь до третьей октавы, чтобы потом, восхитительно долго выдержав пронзительную ми-бемоль, по спирали спланировать вниз. Песня не имела слов, но голос рисовал масштабные полотна, завораживающие, как сны эксцентричного каталонца, и поэтому на всё остальное (возмутительно фальшивый дудук; суповой кастрюлей гремящая табла) можно было не обращать никакого внимания.

– Круто. Это цепляет, – резюмировал Герман. – Но, в общем, всё плохо – запись перекомпрессирована, динамика убита. Это кирпич, а не звук. Плюс, вы правы, семплы абсолютно пластмассовые. Такие дудки и барабаны имеет смысл использовать только аутентичные, живые, а, если живых нет, то нужно отказываться от них и придумывать что-то другое.

– Это просто чудо, что я вас встретила! – обрадовалась Нателла Аркадьевна. – Я сейчас ни слова не поняла из того, что вы сказали, но так говорить может только настоящий специалист. Герман, нам очень не хватает профессионального лоска, широкой палитры инструментов, хорошего звучания… Вы только не подумайте, что я вас к чему-то склоняю. Это оплачиваемая работа. Родители моих учеников будут только рады, мы неоднократно обсуждали такую возможность. Мы даже обращались в несколько студий, но условия там совершенно неподъёмные, а с вами, может быть, получится договориться.

– У меня такая ситуация, что мне нужны серьёзные деньги, сотни тысяч, и как можно скорее. Меньшие суммы меня не спасут. Но я готов на пару дней отложить продажу, чтобы поработать с кем-нибудь из ваших. Например, с этой девочкой, которая на записи. С ней было бы интересно.

– Это Лизочка, – сказала Нателла Аркадьевна (Герман не смог сдержать улыбки*). – Самая продвинутая из всех моих. Она, кстати, из Крестова, но…

– О нет! – ответил Герман. – Не обижайтесь, но с крестовчанами я не хочу иметь никаких дел.

– Прекрасно вас понимаю. Я тоже стараюсь держаться от той публики подальше. Но Лизочка – это особый случай. Знаете, в Крестове ведь тоже есть замечательные, талантливые люди. Их единицы, им там невероятно сложно, их постоянно тюкают, унижают; они бегут оттуда. Лизочка уже год как здесь, учится в музыкальном училище. Про свою жизнь в Крестове рассказывает ужасные вещи, которые и мне, и вам, в общем-то, знакомы… У Лизочки вполне адекватная мама… не без своих тараканов, конечно, но, по крайней мере, она разделяет стремление дочери, оплачивает её обучение, поддерживает во всём… Герман, пожалуйста, я не обижусь, если вы мне откажете, но буду вам очень признательна, если сделаете исключение. Знаете, иногда и в дерьме, простите за грубость, отыщется бриллиант, и его обязательно нужно оттуда извлечь, потому что ему там не место.

– Хорошо, – согласился Герман. – Но я хочу получить деньги за свою работу вперёд, всю сумму, потому что имею печальный опыт…

– Спасибо вам огромное! Ваш гонорар – это вообще не проблема. Диктуйте номер карты, я его немедленно переведу. Во сколько вы оцениваете?

– Вы собираетесь заплатить прямо сейчас? Из своих?

– Почему нет? – удивилась Нателла Аркадьевна. – Я полностью доверяю Лизочке и её маме. Можете не сомневаться, они мне всё компенсируют. А вам, Герман, я доверяю тем более.

_______________________________

*Германа насмешило то, что Лизочку зовут так же, как вокалистку дуэта Dead Can Dance Лизу Джеррард. Судя по всему, Герман посчитал, что их манеры исполнения очень похожи.

 

 

Окончание следует