В голодном городе. На голодной стороне был жуткий холод. И небо было холодным, прозрачным, и солнце было яркое. А день был жалким. Глаза у собаки были жалкие и у человека они тоже были жалкие. Были длинные жаркие споры о судьбе Украины, России, Молдовы. Но это совсем не помогало. Помощи ждать было неоткуда, все кто хотел уже уехали, город был серым, находился в серой, слепой зоне, его невозможно было охватить взглядом, его нельзя было померять шагами, его нельзя было потрогать руками, о нем ничего нельзя было сказать больше того, что здесь жили когда-то люди, теперь живут чело веки. В челе своем хранят свои мысли, а усталость под веками, и век свой доживают вот так просто, как тот, который с жалкими глазами, он курит суррогатные сигареты, читает надписи на заборах, кормит собаку, любит свою покойную маму. Я ничего не имею против него, и он тоже ничего не имеет против меня, против соседа по лестничной клетке. Мы вместе с ним в равноувешенных отношениях, равноудалены друг от друга, нас объединяет клетка и пристрастие к сигаретам. Я плохо знаю его лицо, знаю только, что его зовут Толик, и он когда-то работал школьным учителем, а потом на заводе, только теперь он уже ни к чему не пригоден. Я любил его, не зная его лица до конца. Он никогда не смотрел мне в глаза. И по-своему был прав. Людям вообще не стоит смотреть в глаза, если не готов к нападению бешеных собак. Иногда их разговор похож на бытовую драму, драму, срежиссированную специально для Пушкинского театра (кто живет в Харькове тот знает, что это категория универсальная). Драму современную, комедию словесную, всякое бормотание, воняние, гадание, рукоблудие, целомудрие и всякое разное такое, от чего писать не сможешь стоя. В общем и целом, очковтиральство это ваше прямое глядение. Именно поэтому Толик никогда не смотрел в глаза, он попросту боялся узнать о Вас правду. И я его даже за это уважал. Ну понимаете, у человека должен быть какой-то страх. Может быть, даже Божий, но и это нынче негоже, и совсем не в моде. А вот Толик ложил на все это общественное мнение болт. Жил тихо и скромно, всегда давал в долг и никогда ни на что не жаловался. Чем жил этот человек, совсем непонятно, но ходил он всегда в каких-то обносках, пил зеленый чай потому что его можно заваривать много раз, и все таскал книги с барахолки, где у него было свое маленькое и совсем неприбыльное дело – что сейчас можно заработать на полном собрании сочинений Льва Николаевича Толстого? Понятное дело, что ничего. Но Толик всегда говорил мне – Владислав, а Вы знаете, что Лев Николаевич изменял Софье Андреевне и она об этом знала? Потом он жмурился от дыма и прибавлял – Великая женщина. Господа, право, ну кто в своей жизни хоть раз не мечтал быть Львом Николаевичем?
Знаете ли, на словах он Лев Толстой, а на деле… простой. Иногда простота хуже воровства. Ха! Толик как-то рассказывал мне об одном таком персонаже – Вова мечтал стать шпионом, а стал «очень уважаемым человеком». Начинал он с самых низов. Думаю, что именно он написал книгу «Как стать миллионером, ковыряя в носу». Поучительная книга – советую Вам – мрачно произнес Толик и потушил сигарету, удаляясь в глубину своего жилища. А ведь знаете, я бывал у Анатолия дома. У него потрясающая коллекция бутылок из-под водки. Начало было положено еще при союзе Столичная, Московская, Пшеничная, аж до импортной Финки, и совсем лакшери Grey Goose. Откуда у него было столько, я совсем не интересовался, а вот прижизненное издание Верлена 1894 года на языке оригинала под стеклом я заценил. Но он только махнул рукой – не спрашивай, это длинная история. В общем и целом, Толик был удивительный персонаж. Таких персонажей уже не делают, и больше делать судя по всему не собираются, их сняли с производства в 1991 году и отправили в утиль за ненадобностью.
«Толик – алкоголик» китч и ничего больше. Китч похож на засохший кетчуп. Этого добра сейчас навалом, только выйди на улицу, и сразу наткнешься на шаурмечную «Сталин». Самое забавное, что название полностью отражает суть. Туда ходят самые отчаявшиеся, только почти никто не возвращается. Грязный политический юмор, такой же, как эти кварталы во время оттепели, вся грязь всплывает наружу. Поэтому люди замораживают говно в холодильнике, называя это стабильностью. Толик был маргиналом и говна в доме не держал. Мы с ним как-то подружились. Ну знаете, такое бывает, когда перекидываешься несколькими фразами с коллегой и тебе кажется, что он тебе самый близкий на свете друг. Ну короче, сложно что-то еще сказать о Толике, у него не было особенных политических взглядов, хотя, наверное, курить беломор это уже в известной степени позиция. У него было две пары штанов и одна праздничная, то есть одежда выходного дня, иногда он выходил и пропадал на выходные, возвращался довольный, а значит ему «перепало». Но это с каждым годом случалось все реже и реже, и характер его становился все строже и строже, последнее время он питался одним горохом да серым хлебом, этот хлеб он макал в масло, пережевывая каждый кусок, запивал чаем. С продуктами в городе становилось все тяжелее, рынки закрывались рано, и на рынках работали барыги, которые снимали неплохие барыши с опустившихся. Это все доходило до определенной точки, ну точки невозврата, той точки, когда терпение того или иного тела заканчивалось, и местные работяги ловили их в проходных дворах и пиздили всей толпой.
Мрачно и унизительно быть барыгой, но и без них было люто, ибо достать что-либо было практически невозможно. По городу ходили слухи, что в некоторых районах бывали случаи каннибализма. Я не особо в это верю, но в районе ХТЗ я думаю это возможно, там и в более блаженные времена было небезопасно. Черт возьми, Толик! Какого хрена ты там околачивался ночью. Толик иногда бывал там по своим непонятным делам, и в этот раз он вернулся с гематомой на пол-лица. – Да знаешь, деньгу хотел зашибить. Хах но похоже зашибили там именно тебя. После этого случая больше Толик не барыжил в дальних районах, только вдоль проспекта Академика Павлова. На знакомой линии. Каждый вечер он приносил мне жратву. Даже когда я заболел и три дня валялся с температурой, ему удалось раздобыть маленькую баночку варения. Я закрыл глаза. Не могу на это смотреть. Зря принес, теперь мне будет это сниться во сне. Иногда он приносил свежую прессу: после того как гавкнулся свет во всем городе информацию мы узнавали по старому доброму бумажному средству. Вообще газета замечательная штуковина, и в сортир, и завернуть, и дырку в стене залепить, кроссворд разгадать. Там были такие статьи – Наша армия, Наша вера, Наш язык, это главные духовные ценности. Не хлебом единым, господа! Не хлебом единым! Заграница нам поможет! – и так далее и тому подобное, в том же духе. Короче, у нас с Толиком были свои развлечения в курилке. Очень скоро мы перешли на самосад. Схождение по социальной лестнице было стремительным, таким же, как Ковид в 20-ом. Это была какая-то неведомая срань и ее никто не видел, но померло в тот год много народу, и на следующий тоже, но вообще народу помирает очень много, иногда идешь по улице и понимаешь – вот на встречу тебе человек, оборачиваешься, а он уже труп. Чудеса, да и только – Толику невдомёк, почему так много трупов вокруг. Он думает не о том, как день прожить, у него есть идея. Как-то в одной умной книге он прочитал про категорический императив, и теперь думает куда его прицепить, прилепить, приклеить, и все ходит по квартире, то на пол сядет подумает, то на подоконник, то на табурет, то на стул, то возле окна постоит по смотрит в окно, а за окном говно. В итоге он закрывает глаза, и так с закрытыми глазами может простоять несколько часов кряду. Удивительный экземпляр я вам скажу, вы таких наверняка не видели даже в зоопарке, таких туда не берут. А он мне честно нравится, вот правда. Однажды сломал кран и вода хуячила до самого подвала, но так как соседи померли, никто даже не заметил. Но он долго и внимательно смотрел на фонтан воды, пока я не прибежал его спасать. Эстет, чего уж тут. Иногда он читал мне проповеди, иногда стихи, все о любви, да о любви, хоть криком кричи, хоть криком кричи, странно шепчут сычи, или грачи, он бормотал мне на все лады, а я и за ухом не чеши, только собирал кирпичи, для постройки нового здания, мирового сознания. В общем и целом, он меня просвещал. Вечером заходил ко мене со свечой и все читал, читал, про кого там плел боян, и так далее и тому подобное, но ни на что не похожее, длинношеее, круторогое, бородатое и безносое. В общем я намалевал картинку, от которой он прослезился. Через какое-то время мы стали вместе жить, чтобы расходовать меньше сил, ибо я уже встать не мог, а ему явно было скучно целыми днями пересчитывать по пальцам рук и ног покойных родственников и съеденных заживо в мусарнях.
Он был очень худой, кожа, натянутая на кости. Ходил голый, красивый, 43-хлетний. Сомнамбулой по квартире, задевая столы и стулья, отчего ток проходил по всему телу, это было похоже на судороги, лицо передергивало, он корчился в муках. Его состояние можно назвать легким и даже невесомым, он знает, что превратится в пыль. Толик готовился стать чем-то другим. Долго сидел возле моей кровати и смотрел, как сквозняк гоняет штору. Мне очень хотелось дотронутся до его плеча, но мне было тяжело пошевелить даже рукой. Он засовывал мне в рот сигарету и я жадно вдыхал дым, потом он сам курил. Пытался шутить, травил какие-то байки про завод, про школу, баб и одиночество. Думаю, в тот момент я его любил, ведь больше мне любить было некого, я еще не приловчился любить свою боль и жалость к самому себе, еще не наступили травоядные времена. Постепенно он становился всё светлее, белее, белее, белее, его кожа становилась мраморной, он все реже танцевал, все реже травил байки, все реже шутил, он плыл плыл плыл. Помню только несколько слов, которые он мне сказал – пики дубинки ласты склеил человек смерть шутит мы шутим над ней наши стены тонки бумажны непрочны наши руки черны мысли полны нездешними словами воплощаются в предметах предметами наполнены комнаты фильтры работают министерство внутренних дел собирает коллекцию тел голодные годы глотают голодных людей ГОЛОЛЕД ЭТО ГОЛЫЙ ЛЕД закрой глаза ты увидишь рай.
Улыбается.
Голый голод. Так могла бы называться картина. Голод он чистый и светлый как белая бескрайняя равнина, простирающаяся от Калининграда до Владивостока. Чем больше я о ней думал, тем ближе она становилась, она уплощалась и уплотнялась одновременно, становилась осязаемой, её можно было потрогать.
