Глава 4.
— Мастер, только из уважения к вам.
— Не только из уважения, Лука, не только. Вы не забыли…
— Не забыл, мастер, не забыл. Но все же он – сопляк совсем. Да еще зверушка эта…
Зверушка – это, понятное дело, я. В доме Тернелиуса мы уже без малого год живем. Мастер – и тот вырос, в плечах раздался. А я – так уже почти со взрослого ростом стал. Звери-то побыстрее людей растут. Хотя, конечно, город для моего племени – совсем не то место, где жить хотелось бы. Тернелиус на заднем дворе, где они с молодым мастером петухов кончали да на палках дрались, поставил и для меня бадью. Мол, плещись себе, раз ты речная тварь. И двор здоровый, и бадья немаленькая. Да ведь я не лягушка, чтоб нырнуть под воду и сидеть квакать. Мне простор нужен – и хвост размять, и за рыбкой погоняться. Поэтому по ночам уходили мы с молодым мастером к речным набережным, где я душу отводил. Ну, и раз примерно в лунный цикл отъезжали за город – это уже с Тернелиусом. Охота там и прочие людские развлечения. И пока они на лошадях скачут да зайцев гоняют, я в реке ношусь. Ношусь – а сердце-то и не на месте. Нельзя фамилиару долго без хозяина, особенно молодому. Да и хозяину без фамилиара тоже не мед. Зато тем радостнее встреча под вечер, когда все домой едут. Ради такого дела можно и к хозяину на седло забраться. И пусть все думают, что я – просто ручной зверь. Диковина, конечно – не собака, не сокол, не кот, наконец. Но все же случалось кому-то из местных дворян заводить себе такое развлечение, как ручная выдра. Лет сто назад, да народ помнит. А нам только на руку. Тернелиус говорит – это нам еще повезло, а лет десять назад с животиной на улицу лучше было не соваться вовсе. Извели всех городских котов да собак – а тут крысы нагрянули. Ну, и вышло послабление, даже награда тем, кто котов или особых собак-крысоволов держал. Эх, люди-люди… Ну, а сегодня уже не во всяком звере фамилиара видят. Почитай, и забыл кое-кто, что такие бывают.
Ну, а пару раз за это время мы даже домой ездили. Уж там-то свобода. Хочешь – носись, как сумасшедший, по перелескам да садам. Хочешь – гоняй сазанов да щук. Хочешь – молодому мастеру помогай ручей направлять или путь для новой протоки по суше отыскивать. Слова никто не скажет. Нет, скажет, но – с похвалой. И отец, и старый хозяин. Мол, молодец, растешь, делом занят. Да и из прочих всяк рад помочь будет, если что. Велит молодой мастер крестьянам, что, мол, здесь надо бы канаву прокопать да досками выложить – и прокопают, и выложат. Хотя лето, самая рабочая пора – а понимают, что дело не менее нужное, чем сено ворошить. Да и сам мастер с понятием, если можно людей от работы не отрывать – и не станет.
Мать хозяина, конечно, переживала, что сыночек из дому ушел, в городе пропадает. Но – натуру своего мужа, беспокойного до бродячего, знала. И то, что сын весь в него пошел, тоже. А так – все ж под присмотром, да, кажется, в доме у приличного человека. Все лучше, чем по свету шататься. Утешилась тем, что еще двух дочерей растить надо, и уж они-то точно из дому не уйдут, пока замуж не выйдут, а это еще нескоро. А, может, и не уйдут вовсе. Младшенькая – та, кажется, не без способностей. И выдренка ей уже завели.
Отец хозяина рад был, что у парня учитель появился, да еще из дворян. Хотя и ревновал, кажется, немного. Но все ж понимал, что с такими мозгами, как у его Юкки, сидеть в глуши всю жизнь не годится. Оно, может, и безопасно, а только от скуки да сил нерастраченных можно много дурного натворить. Он сам, — это уж мне дед поведал, — по молодости был шебутной да любопытный. Успел и по свету пошататься, и повоевать, прежде чем в родные Верхние Выдры вернулся. И то подумывал порой, не тряхнуть ли стариной да не выбраться ли в большой мир. Так что хозяина рассказы о королевской охоте на магов, о кострах да колесовании на площадях очень даже вовремя пришлись. Мол, сейчас поспокойнее, чем было, а все равно опасно. Потому решил старый мастер пока дома посидеть. Все ж семья на нем…
— Ты смотри там, в городе, поосторожнее. Не встревай, куда не надо встревать, — напутствовал отец Юкки, когда мы снова в Кальм направились, нагулявшись за два последних месяца лета. Тернелиус эту нашу отлучку назвал ученым словом «каникулы», то есть собачьи дни. Говорил, надо дать чуть мозгам от учебы отдохнуть, а как осень придет – с холодами, с урожаем да с новыми заботами – тут можно и снова за учебу взяться.
И вот на тебе, учеба! Накликал нынешний маг Верхних Выдр своим напутствием.
В общем, и недели мы в доме Тернелиуса не прожили, как явился к нему человек один. И понял я сразу, что принес он если не беду, то непокой точно. Непростой человек. Даже на лицо.
Любят, знаете, всякие рисовальщики в богатых домах (а мне к тому времени довелось побывать в нескольких) изображать каких-то особых детишек на потолках и стенах. Детишки вроде человечьи, но с крылышками, ровно у голубей. Пухлые такие, розовощекие и розовопопые. Румяные да кудрявые. В руках то цветочки, то шумовые дуделки, то луки со стрелами. И явно ведь не по детским силенкам луки! Ну, да не о том. Херувимчиками вроде таких рисованных детенышей кличут. Или амурами.
Вот представьте, что такой херувимчик вырос. И отправился в какое-нибудь дальнее плаванье, причем матросом. И болел там чужими лихорадками, и пил чужие злые вина, чтоб лихорадку одолеть, и на злом чужом солнце жарился. Да вернулся домой – а все равно в нем что-то от херувимчика осталось. Волосы, например, все такие же пышные да кудрявые. И лицо – кожа не та уж, ветрами да временем изъязвлена, а округлость детская не вся ушла. Глаза вот только выцвели, но не от старости, а от света больших пространств. И теперь никак не определишь, сколько лет ему – то ли двадцать пять, а то ли все сорок. Такой вот битый жизнью херувим и явился к Тернелиусу холодным сентябрьским утром.
Ох, не простой человек, ох, не простой. У пояса кинжал – это бы ладно, горожанам простым не возбраняется, хотя не все носят. Хотя кинжал явно непарадный – ножны тертые, обычной черной кожи с медью желтой, а не дешевка. Но и в рукаве левом явно что-то хоронит, и за голенищем правым. И сапоги сами… Кожа мягкая, дорогая, да и мазана каким-то жиром хитрым (мой нос не обманешь). Чтоб не скрипели, значит. И подошва по камням не стучит, а еле шаркает. Да и ступает тихо, вроде кота. Но на обычного душегуба переулочного не похож – и ухватки не те, и разговор.
Тернелиусу он явный знакомец. Давний причем. Не друг, но и не недруг, а… А вроде как когда-то вместе дело одно делали. И, наверное, не одно даже.
Как понял я, теперь у Херувима (Лукой его звали) новое дельце наметилось. Какое-то очень важное, такое, что маг им нужен. Вот он и пришел Тернелиуса звать. А тот возьми, да и предложи вместо себя – хозяина моего.
Ох, и заспорили же они! В покоях верхних дело было, при затворенных окнах, да слуха моего не учли. Ну, а моими ушами и мастер слушать стал. Вид делал, что в ступке по велению Тернелиуса толчет чего-то – и ведь старательно толчет, со стуком, с помешиванием да с добавлением новых порций – а сам слушает.
— Лука, подобные эскапады уже не по моему возрасту.
— Кто? Терн, ты же знаешь, я простой неотесанный уби… бродяга, твои умные слова меня так и подмывают взять вот эту кружку и врезать по твоей умной голове.
— А я тебе когда еще говорил «учиться надо».
— Я и учусь. При моем ремесле – как, впрочем, и при твоем, — учиться всю жизнь приходится. Всякие умники вроде тебя так и норовят что-то новое придумать. То замок хитрый, то яд, то огневой припас… Так, ты мне зубы не заговаривай!
Между прочим, зубы-то у него ого-го. Губы вроде стариковских, увядшие, цвет потерявшие – ну словно не у человека рот, а у ящерицы. А зубы за ними крупные, выпуклые – и все целые. Когда улыбается или даже просто разговаривает, кажется, что вот-вот укусит.
— Так я уже заговорил! — хохотнул Тернелиус. — Говорю ж тебе, стар я стал для таких вот походов.
— Ха! Стар! Да ты нас всех еще переживешь!
— Может, и переживу, — вдруг посерьезнел голос, — потому что уже не суюсь туда, где легко можно голову оставить.
— Ну да, — так же посерьезнел и даже поскучнел Лука, — а мне вот не соваться нельзя, сам знаешь…
— Да уж знаю. Там-то шутить не любят. Дело-то небось оттуда?
— А то!
Молчание. Слышно, как кто-то из двоих отхлебнул из кубка и поставил его на стол, только олово негромко по дереву стукнуло. Пожлобился, между прочим, Тернелиус серебряную посуду выставить. Или побоялся.
— Значит, не пойдешь?
— Нет, не пойду.
— Боишься? — в голосе гостя звучит легкий вызов. Ха, «на слабо» такого матерого зверя, как Тернелиус, не возьмешь. Хотя… кто его знает.
— Боюсь, — совершенно спокойно соглашается тот. — Боюсь, что нет во мне уже нужного куража. Веры, понимаешь, в свою удачу нет. А без этого на дело лучше не ходить.
— Это верно. Особенно если выбор есть. Жаль.
Снова молчание. Снова журчание вина, наливаемого в два сосуда. В один побольше, в другой поменьше.
— М-да. Мне бы твое прикрытие ой как пригодилось бы. О тех местах, куда идем, нехорошие разговоры идут. Но мальчишка-то мне зачем? Мало мне того, что без тебя, так еще его нянчить?
При этих словах Юкки аж вздрогнул, и пестик о медную ступку брякнул не в лад. А Тернелиус – он такой, он услышать может. Маг, да в своем доме…
— Не нянчить. Учить. Как меня в свое время.
— Да ты и тогда, когда мы в первый раз встретились, совсем не мальчишкой был. Сколько на тебе к тому времени висело? Трое? Пятеро?
— Сколько ни висело, все мои, — седому явно не понравился вопрос. Я такую хрипотцу в голосах явственно различаю. За ней, случается, и удар по уху следует, а то и нож в бок.
— Да я не о том, — поспешно и примирительно сказал Лука (ага, тоже, знать, почуял, чем пахнет). — Но тебя нянчить точно не приходилось. И одного ты в первом же бою…
— Да? Не приходилось? — теперь в тоне Тернелиуса битыми стеклышками позвякивал смешок. — А кто меня обматерил за лодку, не так привязанную? А за мешок с сухарями?
— Да ладно, где теперь те сухари… Слушай, опять ты зубы заговариваешь, ну, прям как цыган-барышник. Тебе б лошадей продавать – озолотился бы. Ты мне объясни, зачем мне с собой тащить этого парня? Ты ж вроде к нему хорошо… А туда, куда мы идем… Там ведь и остаться можно.
— В твоем вопросе, — кажется, учитель моего Юкки настроился на небольшую лекцию, — есть две половинки. Нет, даже три. Зачем это тебе, зачем это мне и зачем это парню. Начну с последнего. Этот мир – отнюдь не теплая постелька, жить в нем опасно. И мальчишке нужно научиться этому непростому делу. Зачем это мне? Затем, что ты ко мне пришел, а просто так тебе отказать было бы нечестно с моей стороны. Еще затем, что я взял его в ученики и компаньоны. Да-да, и в компаньоны тоже, парень совсем непрост. Я его взялся учить – а тут возможность получить еще урок. Опасный? Ну, так в нашем ремесле без этого вообще нельзя. Чай, не сапоги тачаем и не лукошки плетем. А малый он с подковыркой. Когда мы только познакомились… Не важно. Словом, он умеет много такого, до чего я только после сорока годочков дошел. А кое-что и сверх того. Это отчасти уже ответ на твое третье «зачем?». Думаю, и прикрыть вас, и вообще полезным в деле он оказаться сумеет. Не так, как я сумел бы, но по-своему. А сумеете вернуться целыми – можешь считать, что долг мне вернул.
— Ты серьезно?
— Слово!
И вот после эдакой задушевной беседы, спустившись вниз, оба прохиндея разыграли перед нами спектакль на ту же тему, но уже с выканьем и расшаркиванием. Лука уверял, что не желает брать Юкки в опасное путешествие, ибо мал тот еще. А Тернелиус настаивал, уговаривал, расписывал, какой Юкки не по годам умный да умелый. И Лука якобы сдался – с этой самой фразой про «ради уважения».
Потом и до моей скромной персоны дело дошло. Дескать, нельзя ли меня оставить пока? Да не буду ли я гадить где ни попадя? Да не стану ли орать, когда надо сидеть тихо? Это, кстати, они уже на полном серьезе обсуждали. Мастер знай себе помалкивал, хотя душа у него явно была не на месте. А я подошел к Луке, похлопал его лапой по руке (хотел, конечно, по плечу, да не дотянулся), развернулся на задних, как солдат на плацу и к ноге хозяина вернулся. Только хвост в пыли след вычертил.
Херувим заткнулся буквально на полуслове. Осторожно так зыркнул в мою сторону да и спросил:
— Он что, речь понимает?
— Не только, — впервые подал голос хозяин. Но подал так, словно имел на это полное право, как равный. — Мы с ним разговариваем. Ни гадить, ни шуметь он точно не будет. Верно, Мидж?
Я взглянул на хозяина в упор, презрительно приподнял губу слева (потому что Лука в это время мог видеть только правую часть моей морды), но потом важно кивнул.
Между прочим, херувимчик так и не понял, что заодно я его рукав прощупал. Там действительно вдоль предплечья лежало что-то твердое и продолговатое. Ну, да это и так понятно было.
— Ладно, парень. Тогда собирайся. Через недельку за тобой заедем. По лесам ходить умеешь хоть?
— Случалось, — как можно более небрежно ответил хозяин. Подумал и добавил:
— Я вырос в краях, где все леса, болота да реки. Мне в них уютнее, чем в городе.
— Так ты, может, еще и с лодкой управляться умеешь?
— Умею. Хоть с долбленкой, хоть с дощаником-плоскодонкой, хоть с зуем. Под парусом, правда, ходил мало. В наших местах реки узкие, извилистые. Но ходил.
— Под парусом нам вряд ли придется, — раздумчиво проговорил Лука. — А, скажем, стрелять умеешь?
— Случалось. Хотя лучник я неважный. А вот с баллестером на утку ходил.
— С чем?
— Ну, — несколько смутился хозяин, — это что-то вроде шнеппера. Арбалет для стрельбы шариками. Только с гнутой ложей. Привезли как-то отцу. Так я утку влет бил. Не с каждого раза, но бил.
— А огневой бой знаешь?
— Зарядить аркебузу или пистолю могу. А стрелял мало. Отец порох берег для серьезных дел.
— Лады. О прочих твоих умениях потом поговорим. А пока подумай, что тебе для путешествия по лесу да по рекам нужно. Пойдем надолго, может, недель на семь. Если что купить надо, мастеру Тернелиусу скажи, я немного денег оставлю.
Забавно, но ни Лука, ни сам Тернелиус даже не спросили, согласен ли мой хозяин на поход этот. И мастер это понял и запомнил. Но ничего не сказал. Он и в самом деле хотел пойти. Все же мальчишка есть мальчишка.
***
— Значит, так. Пока идем как купцы. Небогатые. Да что там – из бедных. Я – твой дядя Отто. Дядюшкой меня и зови, без всяких имен, понял?
— Понял.
— И если я тебя часом шпынять буду, посылать с поручением или даже поколачивать да балбесом честить – это по роли. Знаешь, что такое роль?
— Знаю.
Хозяин, похоже, понял даже чуть больше, чем хотел Отто-Лука. Понял, что тому хочется «попробовать на зуб» мальца, да и бесплатную прислугу получить. Но, как учил Тернелиус, «терпение – главное из достоинств постигшего Искусство». Да и отец мастера что-то такое говорил. Хотя сам, пожалуй, терпением не отличался. Сам Юкки, по-моему, тоже. Но смирял свой взрывной нрав, словно стягивал у себя на шее жесткий ошейник. Слово «надо» он выучил накрепко. И меня приучал.
— Смотри, два раза повторять не буду. Теперь дальше. Петер. По роли, он наш слуга. Кучер. Но тебе, как младшему, его шпынять не дозволяется. Так что никаких «эй, подай-принеси», понял?
— Да ладно, пусть себе пару раз прикажет. Для этой… достоверности, — прогудел Петер, здоровенный детина лет эдак двадцати с небольшим. По-моему, самый добрый из троицы. Белобрысый, с большим покатым лбом, широким скуластым лицом и могучими руками гончара или тестомеса, он в самом деле походил на слугу из крестьян. И одет был соответственно – простая серая рубаха, не первой молодости штаны, обтреханные внизу, босые ноги из тех, на которые не всякий башмак налезет. И светлые глаза – пожалуй, слишком светлые для наших мест и слишком умные для крестьянина. Ну, и двигается, если присмотреться… Валкая косолапая походочка могла обмануть не слишком наблюдательного человека. А я-то видел, как перекатываются под простой холстиной камни мускулов. И запах слышал – запах сильного и быстрого зверя. А вот оружия у него под одеждой не заметил. Да и металла не учуял.
То ли дело третий в компании (это нас с мастером не считая) – черноволосый и темнокожий (а, может, загорелый) Йорг, чуть выше среднего роста, худой, жилистый и гибкий как хлыст. Одевался он тоже во все темное, да так, что по одежке не понять – то ли из обедневших дворян, то ли из разбогатевших простолюдинов. Его Отто, опять-таки, по легенде, назначил младшим компаньоном и, заодно, охранником. Тот таскал на себе немало железа – и нарочито, и скрытно. На боку — здоровенный тесак. Или, может, даже небольшой палаш. Широкое такое и грубоватое оружие, с прямым клинком больше локтя длиной, простой крестовидной гардой и деревянной рукояткой, у самой гарды окованной медью. Мне, понятное дело, фехтовать не приходилось никогда, но, думаю, такой штукой сподручнее хворост рубить да лучину колоть, чем врага. Тяжел больно да короток. А вот в ножнах за спиной у смуглеца висела вполне дворянская дага – с отогнутыми вперед усиками перекрестья и узким трехгранным жалом. Странное, если вдуматься, сочетание оружие. За голенищем почти нового сапога топырилось что-то еще – то ли дубинка короткая, то ли небольшой нож. Да в кармашках широкого пояса ждали своего часа какие-то железки.
А в телеге, на которой нам предстояло ехать, явно лежало еще что-то смертоносное. Уж больно крепко пахло от нее металлом да топленым салом, которым знающие люди смазывают железо, спасая от сырости. Воняет, конечно, собака иной раз привяжется… Но собаку прогнать ведь куда проще, чем ржу. Думается, был там арбалет, а то и не один. Причем спрятанный в двойном дне длинной, похожей на гроб повозки. А основное место в дощатом кузове занимал здоровенный тюк, крепко и тщательно укрученный плетеной из тростника дерюгой. В оставшееся пространство напихали несколько тюков поменьше, потому пассажирам, почитай, и сесть некуда, кроме как поверх поклажи.
Влекли телегу две смирные лошадки, с которыми ловко управлялся Петер, сидя впереди на доске, уложенной поперек бортов. Время от времени он передавал вожжи хозяину – когда убедился, что тот неплохо знаком с нехитрой наукой «но!», «тпру!» и «куда прешь, холера!». Рессорного хода телега, ясное дело, не имела, поэтому трещала, скрипела и раскачивалась на дорожных ухабах, как лодка на озере в сильный ветер. Всех, в том числе меня, мотало немилосердно, поэтому время от времени, когда дорога особенно портилась, Отто давал команду «ноги в руки», Петер придерживал лошадок, и желающие соскакивали на землю, чтоб часть пути продолжить легкой рысью. Коняги шли ходко, старший явно хотел добраться до ведомой ему цели побыстрее, и тот, кто вздумал бы идти за телегой просто шагом, пускай и скорым, быстро бы отстал. Хозяину такой пеший темп давался нелегко – не взрослый все же, в полную силу не вошел, да и ноги еще коротковаты. И он чаще других предпочитал тряское нутро колесного ящика. А я попутчиков, пожалуй, удивил. Лапы-то у меня небольшие, да и хвост на суше выглядит бесполезным. Но вот бежать или, вернее, скакать эдаким галопом могу быстро и долго – с мастером тренировались не раз, гоняясь друг за другом повдоль речек, каналов да по лесам. Ибо кому нужен фамилиар, не способный следовать за своим господином? Все же мое племя – не простые порешни. Долго, долго нашу породу выводили да улучшали. И в предках у меня есть какие-то звери то ли с моря, то ли даже из-за моря, потому я и крупнее, и сильнее обычной речной выдры. И голова у меня другой формы – более круглая. И хвост плоский на конце, вроде меча. И… ладно, не о том речь. В общем, бежал я наравне с людьми, порой даже забегая чуть вперед, чтоб не скучно было да чтоб пылью не дышать. Так лучше, чем мотаться в телеге, как горошина в стручке, ударяясь то о жесткие борта, то о чуть более мягкие, но какие-то ужасно неприветливые тючки. Может, они и были приспособлены под людские зады, но не под мой. А цепляться когтями за дерюжку – только добро портить. Небось, не погладят по головке за такое ни меня, ни хозяина. Да и не люблю я, когда меня гладят…
Ночевали на постоялых дворах, где за пару медных монет можно было получить и комнату (правда, кто-нибудь один всегда оставался при телеге), и нехитрый ужин – похлебка с луком и бобами, пиво, шершавый, словно с опилками печеный, хлеб, изредка рыба. Рыбой со мной щедро делились все – видать, признали участником команды. А увидев, что я и от похлебки нос не ворочу, вовсе успокоились.
А раз пришлось стать прямо в лесу. Кажется, Отто по каким-то своим причинам не захотел ночевать на довольно большом погосте со странным имечком Крыстень. То ли потому, что стоял тот на монастырских землях, то ли помнили нашего главного тут, и помнили нехорошо, а только велел он Петеру гнать лошадей пошибче, пока ехали мимо домов да изгородей из корявых жердей, почерневших от ветра и дождя. А сам Лука, пока проезжали погост, все прятал лицо под обвисшими полями старой шляпы, некогда щегольской, а сейчас потерявшей форму и побуревшей от времени и грязи. Даже заткнутое за ленту глухариное перо давным-давно растрепалось и облезло. Хоть бы подобрал на дороге другое, понаряднее, что ли…
В общем, время упустили, и останавливаться пришлось уже в сумерках, в первом попавшемся месте. А оно, как на грех, выдалось сырым и ужасно кочковатым.
Придорожные клены да вязы уже вовсю золотились и усыпали тускнеющую траву старыми лапчатыми листьями, которым еще предстояло слежаться в один шуршащий ковер. Солнце днем еще совсем по-летнему прошибало редеющие кроны, чтобы отдать земле немножко ласкового тепла. Однако того хватало только на светлое время, а ночью холод начинал покусывать за бока, напоминая, что приходит его время. А по вечерам, когда лето и зима спорили, чья возьмет, на охоту по старой привычке вылетали комары и прочая мошкара, отравляя жизнь и людям, и зверям.
— Слышь, парень, — едва ли не впервые за все время путешествия обратился к хозяину Йорг, — а ты, если такой весь ученый, сможешь это пакость отогнать? Ну, слово какое им сказать?
Он, похоже, больше других страдал от кровососов, то и дело ожесточенно хлопал себя по щекам и раздраженно отмахивался от жужжащих тварей. К счастью, не палашом своим, а густой еловой веткой. Есть люди, которых комары любят больше других. И черноволосому молчуну, кажется, не повезло уродиться именно таковым. А, может, у него кожа была потоньше. Или он меньше других привык к жизни в лесу. Судя по ухваткам да по некоторым словечкам, был он не совсем из простых и больше к городу привычен. В городских прудах да речушках, конечно, крылатая пакость тоже разводится, а все же меньше, чем по болотистым лесам.
— Нет, прогнать словом не могу, — честно и обстоятельно ответил Юкки.
— Э-эх, толку от… — махнул рукой чернявый и, оборвав жест, что есть силы хлопнул себя по шее. Кажется, перестарался даже – вон как скривился.
— Но, — лукаво улыбнувшись, продолжил молодой хозяин, — кое-что сделать могу, чтоб их все же поменьше стало.
— Ну, так делай, коня тебе в печенку!
— Так для этого костер нужно разжечь. Жечь?
Юкки на всякий случай оглянулся на Отто. Тот уже пару раз давал понять, что командовать мальцом по мелочи могут все в маленьком отряде, но в серьезных делах требуется его, предводителя, личное одобрение. А огонь посреди ночного леса – дело серьезное. Потому что видно его далеко. А дым слышно еще дальше. Мало ли кто на свет да на запах из чащи выйдет? Отто, понятное дело, придерживался правила, по которому чем меньше народу о нашем путешествии будет знать, тем лучше. Но тут подумал – и кивнул. Вроде бы места здесь спокойные, разбойников герцогские дружины повыловили, селяне сыты и на чужое добро особо не посягают. Да и стоим мы у самой, почитай, дороги. И если кто проедет мимо и увидит, что люди ночуют без огня, еще, чего доброго, дурное подумает. И на всяк случай кликнет стражу – да хоть из того же Крыстня. Опять же, огонь – это и тепло, и горячий ужин. Сдается мне, что эти люди запросто могли бы обойтись и без того и без другого, им явно не привыкать к подобным ночевкам – вон как сноровисто Петер лапника на подстилку нарезал. Но отчего себя не побаловать, если можно?
Хозяин быстренько отыскал ямку меж двух кочек, приволок обомшелую, насквозь сырую корягу, свернувшуюся толстой сытой змеей чуть ли не в кольцо — чай, не сразу загорится – и соорудил нечто вроде очажка. Все не так с дороги огонек будет видно. Потом срезал с ближайшей березы пару полосок молодой коры, а с засохшей на корню черемухи – несколько не слишком тонких веток. И каждую тщательно расколол вдоль на несколько лучинок добрым ножом, сработанным кузнецом Верхних Выдр. Не сказать, что то был выдающийся мастер, колесные ободья да серпы ему ковать доводилось куда чаще, чем наконечники копий. Однако ж нож был неплох и подростку как раз по руке. И в дороге помощник добрый, и, если что, за себя постоять позволит.
Может, троица и ждала увидеть чудо, как от каких-нибудь слов возьмет да вспыхнет меж кочек колдовской огонь. Но хозяин снял с пояса трутницу, достал огниво… В общем, ничего волшебного. Разве что трут занялся на удивление быстро. Но в том никакой магии не было. Ну, почти. Просто сердцевину древесного гриба высушили да выварили в хитром растворе. А Юкки, не удержавшись, все же кое-что шепнул искорке, что упала на коричневую губчатую грибную мякоть. И вскоре язычки пламени уже плясали свой веселый танец, стреляя вверх, как подвыпивший рейтар на полном скаку.
Топора во всем отряде, как не дивно, не было. Хотя чего проще – положи его в телегу да вези. Но нет, обходились ножами да руками, об колени ломая хрусткие сучья. Йорг вон своим тесаком с одного маху снес ту самую сухую черемуху да принялся разделывать ее на короткие поленца. Не без рисовки, но посмотреть и правда было на что. Удар точный, смачный, но экономный, с оттяжкой. Р-раз – и от стволика толщиной почти в руку отлетает полешко. Небось, так же и вражеские руки рубил…
А Юкки, когда огонь разгорелся, бросил в него охапку зеленых веток и пучок сухих стебельков. Я и то не заметил, когда он их нарвать сумел. По поляне тяжелыми пластами поплыл густой сладковатый дым, закручиваясь медленными водоворотами, как струи у мельничной запруды, и не спеша подниматься к небу. Хотя день, вроде, был безветренный. У меня от запаха чуть закружилась голова. Комаров явно стало поменьше – не тучи, а так, отдельные зудящие твари, да и те какие-то чумные. Небось, и им головы дымом кружит.
У нас в Верхних Выдрах этой крылатой пакости хватает, и все местные жители, от мага до последнего крестьянина, учатся с младых ногтей от нее спасаться. И в огонь всякие травы да земли сыплют, чтоб дым погуще был, и притирки всякие измышляют (чего только не кладут в них, от прогорклого сала до девичьих притираний, от сушеного козьего навоза до толченых можжевеловых ягод, от винного уксуса до чеснока и перца). Да масла всякие делают – мятное, укропное, лавандовое — чтоб потом укусы смазывать. Да сетки плетут из конского волоса. Все это не ахти как помогает, даже сетки: дышать в них жарко, а особо мелкий гнус пробирается.
Уже потом-потом-потом, будучи взрослым, мастер по свободе таки пытался создать заклинание, отпугивающее насекомых. Но не слишком преуспел. Слишком много, оказывается, видов этой пакости водится. Одну отпугнешь, а вторая и не слышит вовсе. А на каждую козявку свое слово подбирать – всю ночь болтать будешь, да не отболтаешься.
Но тогда комаров на нашей сырой и кочковатой полянке поубавилось, и Йорг малость зауважал Юкки. И в благодарность дал помахать своим тесаком, объясняя парню, как именно надо рубить с оттяжкой. Не сказать, что за раз удар поставил, но мастер всегда был рад научиться чему-то новому.
А наутро был мост.
***
Я их прошляпил, потому что ветер дул в спину. Пыльный такой, жаркий ветер, так что ноздри впору плотно закрытыми держать, как при нырке. А не углядел, потому что, лежа в телеге, много ли увидишь через лошадиные задницы?
Но почему Херувим и его подельники проспали? Вроде ж опытные люди, понимать должны. Может, и в самом деле проспали – задремали под покачивание телеги (дорога мягкой стала от пыли, да и кони по жаре шли помедленнее). Опять же – белый день, вокруг не лес густой, а так, отдельные рощицы, а у самого моста – только жалкие низенькие кустики. Ну, и место вроде спокойное считается. Через двадцать миль – граница с соседней Шлабией, а мы с ними недавно воевали, поэтому войска тут часто ездят, и лихим людям, вроде бы, взяться неоткуда.
А они взялись.
— Тпру, почтенные, стой!
Из кустиков, что выросли у самой воды и, казалось, скрыть не могут даже козу, выметнулись две фигуры. Одна тут же схватила захрипевших лошадей под уздцы, а другая резво взяла на прицел всех сидевших в повозке. Фитильного огонька на ярком солнце было не разглядеть, а вот дымок вился – аккуратненький такой, равномерненький, сам по себе не погаснет. И аркебуза калибром с добрую ручницу, вон зев с бычью глотку. Небось, в стволе не один кусок свинца. С такого расстояния как пройдется огненной метлой по нашей телеге… Стрелок явно не в первый раз в руках оружие держит – сразу поставил ствол на рогулину, приклад упер в кожаную подушку на плече… Второй, видать, пожиже – лошадей держит, а сам глазом косит: как бы ему в спину не пальнули. А коняшки на него косят – у него-то в руке железяка острая. Точнее, не в руке, а на руке – болтается на запястье, подвешенный за темляк, обломок венгрской сабли, судя по крестовине. Того и гляди, конскую шею оцарапает.
А сзади к нам поспешают еще трое. Тот, что впереди всех бежит, явно из дворянчиков – в руке малая шпага, да и одет в обтреханный, но все же колет. А двое попроще, один похож на сержанта или унтера – кряжистый да краснорожий, в летах. Я таких в городской страже видел, они обычно и командуют патрулями. Да и в руках — ржавая алебарда-лохабер. Этими старыми, но все еще крепкими топорами городских стражей порядка вооружили, потому что в регулярных войсках надобности в подобных монстрах уже нет – ушла вместе с латной конницей. А так – и смотрится угрожающе, и древком можно лупануть сильно, но не до смерти, и пьяного лавочника с ножом до себя не допустить. Другой, вовсе молодой парнишка, с грозным видом размахивал кортиком из тех, что выдают пикинерам как запасное оружие. Э, да не доблестные ли вояки и решили втихаря подзаработать? Войны нет, жалование по мирному времени скудное, а народ на дорогах непуганый…
— Руки, руки на виду держите, господа купцы. А то Ганс может и выпалить, — подбегая, заорал дворянчик.
— Сидим, — сквозь зубы процедил Отто и сам пересел поудобнее на бортике. Вроде как расслабленная поза, а из нее можно – если кувырком назад – вылететь на простор. Что-то железное он по-прежнему возил в рукаве, я заметил.
Белобрысый Петер замер на облучке, демонстративно сложив здоровенные свои лапищи на кнутовище, которое под ними казалось тоненьким, как веточка.
Йорг, чьи кисти уже дернулись было к рукоятке тесака и эфесу даги (похоже, именно заметив это движение, и поднял крик тот, с малой шпагой), неохотно опустил руки и стал теребить пояс.
— Ну, что везем, господа купцы?
– Кожу везем. Поташ. Соли немного, – неохотно отвечает Отто. Я понятия не имею, что в самом деле лежит в тюках, но поташу там взяться неоткуда. Ага, наверное, столь неприглядные товары наш предводитель называет, чтоб у разбойников поменьше было соблазна потрошить поклажу.
А те и сами, кажется, не спешат. Ну да, у них же ни лошадей, ни повозок, им бы что-то поменьше весом да поценнее.
– Ладно, мошну сам отдашь? Или мне тебя железом пощекотать?
Отто нехотя тянется к кошелю на поясе. Наверное, еще надеется, что удастся откупиться.
– Э! Ты, небось, меня за дурака держишь? А то я вашего брата не знаю! В кисе у тебя небось всего пара серебрушек, а остальное где-то в тайной укладке. Давай все, коли жизнь дорога!
А в голосе-то некая неуверенность – на самом дне. Ну да, бандитам не с руки самим потрошить телегу. Времени уйти может много, а дорога все же не совсем уж заброшенная. Да и патрули…
Нападавшие нервничают. Видать, новички в деле большой дороги, толком не знают, что им делать – то ли резать нас, то ли пытаться додавить, чтоб сами все отдали. Вон как аркебузьер с ноги на ногу топчется – едва не танцует.
А разбойничков-то больше, чем показалось вначале. Подошел сбоку какой-то хмырь, по самые глаза заросший дикой черной бородой, со здоровенным копьем – наконечник широкий, ржавый, но с блестящей кромкой. Оскепище толстое, чуть не с руку, да массивный вток-противовес. Поди потаскай такое без привычки. А привычка у бородача есть: держит наперевес, словно вот-вот в атаку пойдет. Из-за его плеча выглядывает хмыренок – сын, видать, больно морда похожа, только борода едва-едва пробивается, щеки словно в саже. В руках – здоровенный, но самого простецкого вида нож. Таким крестьяне свиней колют да ветки рубят на корм козам.
А вот Херувиму совсем не нужен обыск. Настолько не нужен, что он, кажется, готов рискнуть и ввязаться в драку – несмотря на явно невыгодное положение. Вон как пальцы напряглись.
– И-и-хоо!
Левая коняга вдруг дико, с храпом и хрипом, ржет и вскидывает голову. Повозка дергается назад и вбок, меня швыряет на дно, но я успеваю извернуться и уцепиться когтями за веревку, которой втугую обмотан тюк. И поэтому вижу, как тот, с обломком сабли на запястье, сперва отшатывается, а потом делает шаг вперед, пытаясь схватить под уздцы заблажившую вдруг лошадь. А та пятится дальше, ржет, перебирает ногами и вот-вот свернет повозку с дороги.
— Гу-ух! – гулко бухает по ушам аркебуза, и у того разбойника, что пытался совладать с лошадьми, из головы вылетает красное. И прежде чем тело падает в истоптанную копытами пыль, мимо меня что-то с топотом проносится. Это молодой хозяин! Со дна повозки на кучерскую лавку, с лавки на борт – и, сильно оттолкнувшись, прыгает через лошадей на плечи аркебузьеру, пока тот недоуменно смотрит на собственное оружие. Ганс не ожидает нападения – и только поэтому хозяину удается сбить наземь мужика вдвое старше и тяжелее себя. Тот все еще не выпустил из рук аркебузы, хотя она в ближнем бою – только помеха, даже заряженная. А мастер уже рвет у него с пояса грубый, тоже крестьянской работы нож – и всаживает врагу в подвздошье.
Снова толчок! Это Йорг выметнулся из телеги через борт, кувыркнувшись назад, и оказался перед дворянчиком.
–Ффах! Бах!
Кнут Петера взвился атакующей змеей. Чернобородый пытается отбить удар древком, но плетеный ремень, как живой, огибает оскепище – и в следующий миг копейщик роняет оружие и хватается за лицо. Между пальцев течет темно-красное.
А Отто уже стоит в повозке, широко расставив ноги, словно моряк в качку. Над моей головой что-то тяжело свистит. Удар, треск – и верхушка алебарды валится прямо на тюки. Оружие тяжелое, но тупое, поэтому вреда дерюге и веревкам вроде нет. А я глупо пялюсь – целый миг, пожалуй – на перебитое древко. Оно не перерублено, оно… размозжено, измочалено. Так выглядит ветка на булыжной мостовой, если по ней проехала груженая повозка. Снова короткий свист – и бывший стражник валится под колеса, а на борта и груз с коротким «кр-рап-п» падают серо-розовые капли. Еще удар – и падает с криком молодой разбойник с кортиком, даже не успев толком поднять оружие, а я, наконец, могу разглядеть, чем орудует командир. Кажется, это кистень, и именно его Отто обычно прячет в левом рукаве. Короткая, с пол-локтя, рукоять вдоль предплечья, а дальше цепь с грузом. Только груз необычный – не шипастый шар, не граненый цилиндрик, не гладкая груша, а что-то вроде вытянутой, поболе ладони, граненой пирамиды с острым концом. Небось, таким снарядом и латы пробить можно. Вот тот, с кортиком, и получил верхушкой куда-то в ключицу, сверху вниз. Может, до самого сердца.
Петер уже спрыгнул с облучка и, захлестнув шею хмыренка кнутом, держит того над землей. Парень сучит ногами, рвет пальцами блестящую плетеную кожу (я слышу, как скрепят ногти по ремню), но ясно, что уже не жилец. Чернобородый все еще держится за лицо – наверное, потерял глаз. И Отто, зайдя со спины, хладнокровно поднимает с земли копье и бьет его незадачливого владельца в затылок, в основание черепа. Бьет – и резко выдергивает оружие на себя, а разбойник валится кулем, словно у него разом пропали все кости.
Дольше всех возится Йорг. Дворянчик оказался неплохим фехтовальщиком, а тесак – не лучшее оружие против малой шпаги, та куда легче и маневреннее, так и вьется в воздухе целым облаком быстрых свистящих всполохов. Обеспокоенный Петер, отбросив, как куклу, труп хмыренка, кидается на помощь, но явно не знает, как втиснуться в этот вихрь звенящей стали. Йорг отскакивает, разрывая дистанцию, замахивается тесаком, словно собирается его метнуть, но спотыкается, неловко падает на левое колено. Дворянчик тут же делает длинный, с подшагом, выпад – и его клинок оказывается в зубах даги. Скрежет, лезвие шпаги выгибается, вот-вот лопнет. И тут Йорг, не вставая, выписывает правой ногой какой-то хитрый финт, вроде танцевального па – то ли удар, то ли подсечка. Дворянчик падает на задницу, шпага с визгом вылетает в сторону… Все кончено. Брюнет аккуратно, чтоб поменьше брызнуло, вынимает тесак из раны между ребрами. Труп заваливается, и Йорг вытирает оружие о колет – тщательно, неторопливо — раз, другой, третий…
После криков и звона боя тишина обрушивается на уши тугой подушкой. В воздухе тяжко и кисло пахнет сгоревшим порохом и разлитой кровью.
Отто, за ним остальные подходят к хозяину. Тот сидит рядом с телом своей жертвы белее мела, откинувшись назад и опираясь на руки. Ему, пожалуй, хочется лечь, но гордость не позволяет. Я чувствую, как бунтует нутро Юкки, как он сжимает зубы и внутренне приказывает желудку и прочим потрохам улечься на место. А блевотина клокочет в горле, царапает его кислым наждаком. Но хозяин – он у меня покрепче толедской стали будет. Там, внутри, бурление успокаивается. Ибо что еще скажут эти три опытных воина, увидев, как мальчишку выворачивает при виде покойников?
Молчание тянется, как расплавленная на солнце сосновая смола-живица.
А «три опытных воина», кажется, все еще не отошли от горячки боя и не знают, что сказать. И уж им явно не до переживаний спутника. Вот и молчат, да и дыхание восстанавливают.
– Зачем полез? – прерывает, наконец, тишину Отто. – А ну как он бы успел свой нож выхватить?
– Не успел бы, – губы хозяина слушаются плохо, да и голос дергается то вверх, то вниз. – Он не ожидал выстрела, поэтому был оглушен и ослеплен вспышкой. Вдоха два у меня было. Даже три.
– Быстро ты сообразил, – выдает Петер и наклоняется, чтобы поднять аркебузу. Ну и чудовище! Не аркебуза даже, а бомбарда целая. Ствол не слишком длинный, так что о большой точности боя говорить не приходится. Но широкий-то, клянусь предками! Широкий-то какой! Пуля, небось, с добрый каштан. Попадет в плечо – оторвет руку напрочь. Таскать такую дуру намаешься, да еще и припасы к ней. Но белобрысый, сам огромный, как медведь, кажется, неравнодушен к большому оружию. Вон как рассматривает. Едва не обнюхивает. А что ее нюхать? Ничем, кроме сгоревшего зелья, рушница и пахнуть-то сейчас не может.
– Нравится? Забирай, — разрешает хозяин хрипло. Между прочим, совершенно неизвестно, имеет ли он право раздавать трофеи, пусть и взятые лично им с бою. Может, в этом отряде правила другие, и все распределяет командир. Но Отто молчит. А Петер кивает и снова принимается вертеть оружие.
– Интересно, с чего это она вдруг выстрелила? Курок по-прежнему взведен.
И он демонстрирует всем желающим замок. Действительно, головка серпентины направлена вверх, и даже фитиль все еще тлеет, хотя сгорело уже не меньше половины. Петер на всякий случай направляет ствол в сторону и дергает нижнюю часть рычага. Губки серпентины чуть слышно лязгают по затравочной полке, но и только. Интересно, а чего он ждал? Два раза подряд ни одно ружье не стреляет, если оно, конечно, не двуствольное.
Петер снова взводит курок, смотрит на замок. Сделано давненько, без особых изысков, никаких тебе дополнительных рычагов и пружин, но с толком – когда головка серпентины в верхнем положении, случайная искра с фитиля на затравочный порох не попадет.
Гигант еще раз смотрит на аркебузу, медленно переводит взгляд на хозяина. И, кажется, что-то соображает.
– Твоя работа?
–Моя, – просто соглашается тот. А что? «Скромность – путь к неизвестности», как в подпитии выразился купец Йохан, когда в последний раз гостил у нас в Верхних Выдрах и ему пеняли за хвастовство. А мастеру нужно авторитет зарабатывать.
– Так-так, – произносит Отто. – И ты можешь любое ружье заставить выстрелить на расстоянии? И пушку?
— Не любое и не на любом расстоянии, — вынужденно признает хозяин. Он уже почти пришел в себя и теперь говорит, словно ученик на уроке – хороший ученик, который знает, что выучил все, что должно, и теперь отвечает с достоинством. — Нужно, чтоб фитиль горел или рядом огонь был. Тогда я могу его перебросить к затравке – если только увижу, куда именно перебрасывать. А пушки обычно далеко стоят… Ну, и с кремневым замком такое не выйдет.
– Жаль, – коротко ответил Херувим. Но зарубку в памяти явно сделал.
Йорг тоже подошел, без малейших эмоций перевернул труп незадачливого Ганса на спину, выдернул нож и брезгливо скривился. М-да, такое впечатление, что деревенский кузнец ковал его, руководствуясь чужими рассказами о том, как выглядит саладинский кинжал. Причем ковал в пьяном виде. А до того не умел и приличного гвоздя сделать. А тот, кто рассказывал, видел кинжал издалека и на картинке. Под пленкой крови не разобрать толком, но, кажется, клинок тронут ржой, кромки неровные, а самый кончик обломан. Причем обломан давно, и его, не мудрствуя лукаво, попытались заточить, так что горе-оружие заканчивалось чем-то вроде стамески шириною в палец. И как хозяин ухитрился воткнуть такое?
Йорг отбросил нож в траву, как негодный мусор.
– Зря за чужое оружие схватился, – оценил он, наконец, поступок хозяина. – В таком деле свое привычнее. А тут еще и дрянь эдакая попалась. Могла согнуться, сломаться, из рук выскользнуть.
– Побоялся, что мой – слишком короткий.
– Покажи.
Юкки вытащил из ножен на поясе отцовский подарок. Можно подумать, Йорг его раньше не видел. Хозяин-то им каждый вечер, почитай, пользуется, когда куховарить помогает. Нож дорожный, а не боевой. Крепенькое лезвие поменьше длины ладони, односторонняя заточка, простой деревянный черенок, гарды нет, хотя упор под палец имеется.
– В брюхо тыкать, может, и коротковат. Но можно, если что. А вот глотку перехватить вполне хватило бы. Надо будет тебя поучить этому делу. Оно полезно.
– Мне себя проверить надо было, – не очень понятно ответил хозяин.
А мне почему-то подумалось, что он побрезговал бы потом резать хлеб тем же ножом, которым отнял чужую жизнь. Даже если бы отодрал лезвие песком и прокалил на огне. Интересно, это моя мысль или его? Его, наверное. Мне-то что, я одними и теми же зубами и рыбе хребет перекусываю, и ем. Да, но связки-то нет, как же я его мысль понял?
Петер все не унимался, все ходил по месту боя, что-то рассматривал. Кажется, даже шаги считал.
– Постой-постой. А лошадь шарахнулась – это тоже твоя работа?
Белобрысый громила, похоже, не так прост. Ну да, «туповатый здоровяк» — такая удобная маска. А Лука, он же Отто, он же Херувим, вряд ли взял бы в свою команду дурака, пусть даже и сильного, как медведь.
– Моя. Надо ж было вывести телегу из-под выстрела.
– То есть ты заранее все знал?
– Что? Что на нас нападут? – вдруг вскинулся хозяин.
– Нет, – кажется, эта мысль верзиле в голову не приходила, и он удивился. – Что лошади шарахнутся, что аркебуза выстрелит…
– Не знал. Рассчитал.
– И то, что Ганс попадет в голову этому бедолаге? – Петер кивнул в сторону разбойника с обломком сабли. Вернее, уже без обломка – Йорг снял с мертвой руки оружие и вертел в руках, на сей раз – без брезгливой гримасы, скорее, с сожалением. Видать, сабля раньше была совсем неплоха, и он теперь прикидывал, можно ли что-то сделать с добрым куском дорогой стали. Хотя бы такой же тесак, как у него.
– На это только надеялся. Но старался, чтоб попал. Расстояние-то маленькое, а дуло у ружья так и ходило. Целиться неудобно было, момент подбирать…
– А почему ружье ходило? Тоже твоя работа? – бесцветные глаза Отто ничего не выражали, но смотрели внимательно-внимательно, как у камышового кота, когда тот, сидя в засаде, скрадывает водяную крысу.
– Тоже моя. У него вдруг… ноги затекать стали. Вот и перетаптывался.
По-моему, врет хозяин. По другой причине перетаптывался бедолага аркебузьер. Неужто мастер стесняется сказать, что тому вдруг до ветру приспичило по его милости? Уж эту-то «внутреннюю реку» подтолкнуть совсем просто.
– А если бы промазал? – спросил Петер.
– То тебе пришлось бы убить еще одного разбойника. Ты к нему был ближе всех. А в рукоятке кнута у тебя нож. Думаю, метать ты его умеешь.
Это предположение белоголовый пропустил мимо ушей. Это тоже надо уметь.
– А если бы попал в голову лошади?
– Лучше мертвая лошадь, чем мертвые мы все, – разговор этот давался хозяину нелегко, но он старался. – В конце концов, пошли бы дальше пешком, а телегу бы и одна коняга потащила. Но попал-то куда надо?
С этим спорить было сложно. Отто, явно выбитый из колеи, пробормотал что-то вроде «в другой раз предупреждай», но, кажется, для очистки совести. Тупой курице понятно, что никак хозяин предупредить не мог, зато выручил всех здорово.
А мне было стыдно. Ведь из всех в бою я один не принимал никакого участия. Тоже мне фамилиар…
Продолжение следует…
