Глава 7
Корабль был огромным. Понятное дело, что мы с хозяином, жители сухопутного, несмотря на многочисленные речушки, захолустья видели только речные да озерные лодки, где один жалкий парус если и появлялся, то как необязательное дополнение, едва ли не игрушка. Но и в гавани Кальма теснились, в основном, когги с одной, реже двумя мачтами, на каждой из которых поднимался, как правило, единственный парус, похожий на гигантскую скатерть. И борта у них досками крылись внакрой, как черепицей.
«Морская красавица», на которой предстояло отправиться нам, была караккой, несла целых три мачты, причем на каждой по нескольку парусов, и некоторые – косые, вроде шейных платков, и борта имела гладкие, с досками, уложенными встык. У нас в Верхних Выдрах иногда так строили дори, и я знаю, насколько это сложнее – подогнать кромки друг к другу так, чтоб щелей не было. Но одно дело — лодка длиной в десять или даже двадцать шагов, и другое – морское судно, где таких лодок могло бы поместиться… уж не знаю, сколько, но много (не силен я в счете). Это ж сколько времени ушло только на то, чтоб напилить или наколоть досок!
Место для сна нам отвели в большой комнате, которую шкипер назвал кубриком и где спали, кроме нас, еще десятка полтора матросов, людей, насколько я мог судить, грубых и глупых, да еще и нездоровых – изо ртов у них разило, как от пересохшего бочажка с тухлой рыбой, зубов у многих не хватало, и носили они какое-то грязное рванье. Едва увидев меня, они тут же сгрудились вокруг гогочущей и воняющей выпивкой толпой. Я оскалил зубы и зашипел. Они отпрянули было, но потом снова качнулись поближе. Самый смелый или, может, самый глупый попытался схватить меня за хвост, за что и поплатился прокушенной ладонью. Я бы мог ему если не напрочь отхватить палец, то уж во всяком случае порвать сухожилия так, что этот болван остался бы на всю жизнь калекой. Но, понимая, что нам тут еще жить, взял себя в зубы и только слегка попортил ему мясо у большого пальца. Тем не менее, детина взвыл так, словно ему оторвали что-то важное, и вздумал пнуть меня ножищей в грубом башмаке. Башмак и спас его, когда стопа впечаталась в деревянную перегородку. А то б отшиб еще и пальцы на ноге. И не нашел ничего умнее, чем выместить зло на хозяине. За плечо, дубина, попытался ухватить одной рукой, чтоб другой сподручнее бить было. Ну, и скорчился тут же на полу, или, по-морскому выражаясь, на палубе. И Йорг, и Петер успели за время наших странствий по лесам показать немало хитрых ухваток и мест на человеческом теле, ткнув в которые, можно неподготовленного соперника уложить воющей кучей. Главное – не зевать, не давать задавить себя массой. Ну, мастер и не зевал. Хотя, по-моему, уже изготовился применить кое-что из арсенала Тернелиуса. Ибо детина в грубых башмаках был тяжелее втрое, если не вчетверо.
Любую стаю клич «наших бьют» заставляет сплотить ряды. Людская – не исключение. Гнилозубые заворчали, сжимая кольцо. Но любая стая не слишком умеет действовать без вожака. А, видать, тот, что сейчас корчился на палубе, вожаком и был – потому и полез первым.
А еще любая стая чует запахи. В том числе – запах страха. Юкки было страшно – все-таки один против примерно дюжины здоровых мужиков. Но на этот случай у него был я. У меня под хвостом есть не только дыра, как у всех, но и особые железы. Вонь от них разом перешибла все остальные запахи в кубрике – и пота, и перегара, и гнилых зубов. Ага, не нравится!
Вперед таки двинул еще один матрос – пониже и пожиже того, первого, но тоже здоровенный. Двинул – и застыл буквально посреди шага, словно наткнулся широким своим и тупым лицом, похожим на сковородку, на столб или на стену. Я почувствовал чуть заметное колебание и понял, что это дело рук хозяина, но что именно произошло – не понял. А потом он мне объяснил, что придумал эдакую «едкую смесь», когда от заклинания у человека одновременно темнеет в глазах, шумит в ушах, а во рту появляется вкус какашки. Все это вроде мелочи, в серьезном бою вряд ли поможет. Ну, так это и не был серьезный бой. Так, стая пробовала на зуб чужака.
— Это что еще тут за? «Кошек»[1] давно не ели?
Расталкивая матросню, к нам пробивался еще один моряк – одет явно получше, в некое подобие камзола, на груди на цепочке болтается чудного вида кривой свисток. Ростом моряк не вышел, зато шириной плеч превосходил даже нашего деревенского кузнеца. Эдакий бочонок или шкаф на мощных ногах, обутых, кстати, не в башмаки, а в сапоги со здоровенными отворотами. Правда, кожаным был только низ, а голенища – из просмоленной парусины.
— Да ладно, боцман… Так, мальца нового решили пощупать. Больно зверушка у него забавная. А он сразу драться…
Это говорил тот, первый громила. Он уже успел подняться с пола и пытался стоять, как ни в чем ни бывало, но это явно получалось плохо, пострадавшая нога (а мастер ударил его дважды, в голень и под колено) стоять не хотела. И от глаз боцмана его состояние не укрылось.
— Это тебя, значит, Ганс, сумел приголубить тот малец, которого сюда привел сам шкипер? Знать, малец-то молодец, нам такие нужны, верно, ребята?
«Ребята» нестройно загудели в том духе, что, мол, верно.
Только Ганс остался недоволен таким вот поворотом и буркнул:
— Да я ж его и пальцем не тронул, а он сразу…
— Пальцем, говоришь? А это что?
Толстый и твердый, как дубовый нагель, темный от смолы палец ткнул в хозяйское плечо. Там на рукаве новенькой куртки светлого сукна виднелся смазанный след от перепачканной дегтем пятерни, а рядом – прореха в добрых три пальца шириною, ощетинившаяся рваными нитками. То ли портной шил гнильем, то ли Ганс успел-таки основательно рвануть мастера за одежду.
— Да ладно, боцман, это мелочи, я зашью, — Юкки дышал все еще тяжело, сказывался пережитый испуг, и заклинание отбирает сил порой больше, чем самая изнурительная работа.
— Зашьешь, конечно. Нечего в рванье ходить, не бери пример с этих грязнуль. Они, может, люди по-своему и неплохие, но чтоб сделать их получше, приходится время от времени полоскать их на шкертике в забортной воде.
Услышав о такой возможности, матросы как-то сразу разошлись по своим делам. Смекнули, видать, что боцман сильно не в духе и может отправить их на внеочередное купание просто так, вспомнив какую-нибудь старую провинность.
— А ты, малец, — прогудел тем временем тот, — если будешь мне дальше матросов портить, сам линька отведаешь. Мне они на мачте нужны с целыми руками и ногами. А то сорвутся вниз, костей не соберешь. Усек?
Юкки кивнул.
Не говоря более ни слова, боцман развернулся на каблуках, аж скрипнула кожа, и пошел прочь.
Матросы при всей своей тупости не пропустили мимо ушей фразу о том, что «мальца привел сам шкипер», поняли, что парень с чудным зверем — не им чета. И задевать нас перестали. Даже сторонились на всякий случай. Что, вообще говоря, было неплохо. Но пресловутый «опыт», за которым нас послал Тернелиус, приходилось набирать собственными синяками да шишками, не ожидая доброго совета.
Например, оказалось, что одежда, так славно показавшая себя в лесу, на море не слишком годится. Длинный и широкий плащ, прекрасно защищавший от дождя и ночного холода на суше, тут так и норовил слететь с плеч, ибо ветер дул почти постоянно, и не было на всем морском просторе ни одного дерева, чтоб от него спрятаться. Ну, за вычетом мачт. Подошвы башмаков, так уверенно ступавших по лесному опаду, скользили на мокрой палубе и ступеньках трапов, из-за чего хозяин то и дело зарабатывал те самые синяки и шишки. Шляпу же сорвало ветром и унесло за борт в первый же день.
А уж о том, чего мастеру стоило научиться есть во время качки, чтоб не вывернуть на себя содержимое тарелки, я лучше помолчу.
Матросня лишь поглядывала со стороны на «мальца-не-промаха», ожидая, когда он совершит очередной вот именно что промах, чтоб всласть погоготать.
Отношения стали чуть налаживаться, когда оказалось, что мастер кое-что смыслит во врачевании. Причем едва ли не больше, чем корабельный плотник Карл, по совместительству исполнявший обязанности лекаря. Зная о его навыках, матросы старались терпеть до последнего, ожидая, что «само пройдет». Ибо больные зубы Карл рвал теми же клещами, что и гвозди, а загноившийся от занозы палец предлагал «отчекрыжить» топором.
Мастер же как-то вправил одному матросу – совсем молодому пареньку по имени Эмиль – выбитое плечо. Тот сперва заорал не своим голосом, потом из глаз его потоком полились слезы по не знавшим бритвы щекам. Наблюдатели неодобрительно заворчали и готовы были даже «насовать» самозваному лекарю, когда больной вдруг заявил, что уже не так болит и даже пальцы шевелятся.
Другому – как ни странно, тому самому Гансу, что до сих пор таскал на руке отметины моих клыков – как-то скрутило живот, да так, что здоровяк свернулся прямо на палубе эдакой улиткой с руками и ногами и тоненько выл на одной ноте. А мастер сумел ему помочь — с помощью двух доброхотов разжал зубы страдальцу и влил добрую кружку до ужаса вонючей воды. Ганс потом не вылазил из подвешенной за бортом шаткой конструкции из досок и веревочной сетки часа три, пока из его задницы хлестало. Вернулся пожелтевший и похудевший чуть не вдвое и мрачный, как осеннее небо. Но на вопрос сочувствующих буркнул, что брюхо уже «не болит, словно в нем черти пляшут, а тока ноет, ровно сосунок без мамки». Хозяина даже не поблагодарил.
Я долго ломал невеликую свою голову над тем, чем это хозяин сумел напоить страдальца. Вроде ж никаких лекарских порошков с собой не брал, и травок собрать тут было негде. А потом догадался, что это было никакое не лечение, а колдовство. Он направил течение жидкостей внутри тела так, чтоб они вымыли дурную болезнь из кишок. Только вот говорить об этом нельзя было нипочем. Вот и смешал он что-то в котелке, небось, взяв за основу кухонные помои.
А потом, кажется, хозяин Ганса еще и проучить втихаря решил. Велел для того, чтоб брюхо укрепить, лопать побольше чеснока да лука. Лучше всего – полголовки или пол-луковицы за раз, не заедая и не запивая.
Самое смешное, что здоровяк послушался! Выпросил у кока чуть не мешок этого добра и исправно каждый вечер жевал. Морщился, кривился так, что, казалось, даже нос у него загибался рыболовным крючком. Но жевал. Отчего его прочая матросня прозвала «Ганс-кривуля» и «Ганс-чесночник». Прозывали, правда, втихаря да за глаза. Одному парню, что рискнул так назвать здоровяка в лицо, тот так врезал по роже, что уже бедолагу впору было кривулей звать.
Хотя, может, и не мстил хозяин Гансу, а, наоборот, решил того слегка так подлечить. У нас в Верхних Выдрах старичок один жил, пол-огорода луком да чесноком засаживал и все грыз его, как другие люди — яблоки. И все повторял: «Лук – он от семи недуг». Провонял весь зельем этим – и сам старичок, и дом его. А вот хвори его и впрямь не брали.
А у Ганса, даром что здоровяк, то зуб заноет, то соплей полон румпель, то брюхо…
Впрочем, почем мне знать с невеликим моим разумом, что там хозяин думал, что решал? Главное, Ганс вроде перестал злобиться, хотя смотрел по-прежнему хмуро и даже, кажется, сторонился.
Наш – вернее, хозяйский – статус на судне определить, пожалуй, не взялся бы никто. Ни я, ни хозяин, ни боцман, ни сам шкипер. То Юкки отправлялся на камбуз помогать коку чистить овощи и потрошить селедку, то в шкиперскую — брать уроки обращения с звездомерными инструментами и картой, то боцман звал его учиться парусному делу. Его, боцмана, воля, он бы не стал этим заниматься, но тут, видать, действовал приказ шкипера, которому в свою очередь велел Тернелиус. И не отвертеться было красноносому. Правда, хозяин сумел его удивить, показав несколько узлов, которых боцман не знал, хотя и был в канатном деле большой искусник. Сперва даже наорал на мастера, когда тот закрепил какую-то веревку …ох, как же не любит морская братия это слово, у них тут каждый шнурок имя собственное имеет – то шкот, то брас, то шкерт, то фал, то линь, то фалинь, и поди все это запомни!.. Да, так вот, закрепил что-то из бегучего такелажа за утку. Нет, это не птица, это такая двурогая деревяшка. При большой фантазии можно вообразить, что один рог – это шея, а другой – хвост. В общем, хозяин использовал калмыцкий узел, который издавна известен в наших краях, хотя племя калмыков кочует где-то в татарских степях. Боцман, раскрасневшись больше обычного, орал, что узел, когда намокнет, затянется так, что придется рубить. Юкки, не моргнув глазом, вытащил из-за борта парусиновое ведро, медленно вылил его содержимое на деревяшку с птичьим названием и дернул за свободный конец. Узел развязался, и боцман остался стоять с раскрытым ртом. Потом они сошлись-таки, что для утки лучше использовать другие способы крепления, но повелитель дудки хозяина зауважал. «Этот малец, не гляди что вчера только соли попробовал, понимает толк», – так он при мне выразился в разговоре с матросами.
А мне на корабле не нравилось. Везде теснота, все вечно бегают, носятся, того и гляди наступят на лапу или хвост. Внутри душно, воняет мокрым деревом и тухлятиной. На палубе брызги соленые и ветер, да и сама она норовит уйти из-под ног. Приглядел было себе уютную бухту каната на носу – так он смоленым оказался, еле-еле мех потом выскреб. Правда, вскоре нашлось развлечение. В трюме водились крысы – большие, раскормленные и наглые, но невероятно хитрые черные твари. Матросы их терпеть не могли, потому что те портили сухари и солонину, а при случае могли прогрызть кожаный башмак. Наверное, из мести – при случае именно башмаком пытался подшибить зазевавшуюся крысу любой матрос. Хотя летали в них и свайки[2], и драйки[3], и мушкели[4], и даже матросские ножи. Но то ли в метании жители этого плавучего дома не преуспели, то ли крысы были на редкость верткими, да только редко в какую из них удавалось попасть. А я, увидев такое отношение к трюмным обитателям, решил, что не будет большой беды, ежели удастся за их счет разнообразить собственный стол. Я, конечно, не кошка и охотиться предпочитаю в воде. Но тут все оказалось просто – достаточно было по запаху найти тропы, по которым передвигались хвостатые твари, и устроить засаду над одной из них, усевшись повыше. Именно так наше племя ловит, например, полевок. Уже третья моя атака оказалась успешной. Молодой крысеныш только наполовину вылез из щели в переборке и повел усами – видать, учуял-таки меня – когда мои клыки перерубили его хребет. На вкус тварь оказалась не хуже болотной черепахи и уж куда лучше, чем куски солонины и селедки, которые мне приносил хозяин.
— Смотри-ка, а эта тварь пацюка поймала!
Я-то думал, что хоть поесть смогу в тишине и покое. Специально выбрал для охоты время смены вахт, когда большинство матросов болтается наверху, а сам забрался поглубже, в уголок под лестницей или, по-здешнему, трапом. И нате, нашелся какой-то любопытный болван, который сунул нос, куда не просили. Сейчас еще и добычу, небось, попытается отобрать. И что с ним, воевать?
Оказалось, однако, что матрос – невысокий жилистый рыжеватый парень, молоденький, с непривычным уху именем Том (кажется, он был из английцев) настроен благодушно. На его восклицание собрались еще трое или четверо бездельников и стали, не стесняясь, обсуждать происшествие. Одни стояли на том, что я – зверь полезный, раз сумел хотя бы одну хвостатую бестию упокоить, и надо бы мне за это пайку выделить. Другие же упрямо заявляли, что с моими короткими лапами крысу мне нипочем не поймать, и нашел я, наверное, дохлую. Но и то, мол, польза, потому что иначе лежала б она и воняла. Ха, можно подумать, у самих крыс ноги длинные. Вспоминали еще какого-то Мутуса, которого-де взяли на должность корабельного крысолова, а тот не справился, потому и был списан «вчистую» в каком-то порту. Так я и не понял, то ли кот это был, то ли пес.
Том – видать, на правах первооткрывателя – попытался даже меня погладить. Хотел было я его цапнуть, а потом подумал, что он же не со зла, наоборот, с благодарностью. Поэтому стерпел два-три движения его темной от смолы и жесткой от мозолей ладони на своей шкуре, но потом не выдержал-таки, зашипел и мордой, все еще перепачканной в крысиной крови, руку отвел.
— Смотри-ка, недоволен! – с восхищением проговорил рыжий.
— Ты скажи спасибо, что он тебя не тяпнул. Собаку, когда она ест, трогать вообще нельзя. Ганс вон в первый же день поплатился, а тебе ума не хватило. А зверь, вишь, с понятием, просто показал, что, мол, оставь, — это Эмиль, первый пациент мастера и почти ровесник Тома, за меня вступился. А что, правильно все сообразил, молодец.
Ну и я кое-что сообразил. Вспомнил, как вели себя некоторые коты, и к следующему утру на нижней ступеньке палубы в рядок лежали трое здоровенных крыс с прокушенными черепами. Вообще, мне столько не съесть. А крысюки – это не тупые овцы, которых обезумевший от запаха крови волк режет одну за другой, едва попав в стадо. Ради каждой пришлось изрядно потрудиться ночью. Но времени у меня хватало, днем отосплюсь. Зато наш с хозяином авторитет еще подрос, слухи о новом крысином охотнике дошли до кока и боцмана, а, возможно, и до шкипера. Те незамедлительно одобрили такое мое поведение и по просьбе мастера, который успел со мной пошептаться, выделили мне местечко на полубаке для дневных наблюдений – там положили бухту старого каната, к счастью, сухого, то есть не смоленого – и соорудили что-то вроде норы в том же кубрике, где спал хозяин. Корабельный плотник сколотил из досок эдакую треугольную трубу (видать, жалко ему было четвертой доски, а то б сделал нормальный ящик), натолкал туда обрезков парусины и все это хозяйство привязал к пиллерсу, подпирающему верхнюю балку. Хотел было прибить гвоздями, но боцман сказал, что баловство это и нечего зря корабль дырявить. Поэтому в качку дом мой ерзал и стучал по нижней палубе. Не могу сказать, что меня это радовало. Но возможность забиться в нору и лежать там, не опасаясь, что на тебя спящего кто-то наступит в темноте или попытается ухватить за хвост из тупого озорства, дорогого стоила.
Ну, чтоб жилье отрабатывать, я продолжил крысиную охоту. Со временем твари, кажется, еще поумнели, былой наглости в них не стало, поэтому и попадались реже, и матросы их стали видеть не так часто. А, может, просто я выловил самых тупых или самых смелых. Кто-то из мастросни даже заговорил было, что не к добру это. На всех порядочных кораблях есть-де крысы. И если в трюме течь, именно они об этом дают знать. А ежели всех извести, то… Ну, и все в том же духе. Хозяин ему попытался объяснить, что до «извести» еще далеко, потому что мы – я и мастер, то есть, — на корабле всего дней двадцать. И за это время никак не могли выловить те сотни и сотни хвостатых, что живут под палубой. Потому что в день я ловлю не больше трех тварей, в итоге получается шесть десятков всего. А на деле еще меньше, потому что ловлю не с первого дня, да и не всегда трех хотя бы удается поймать. Парень, кажется, в счете силен не был, ему что сотня, что тысяча – много, и все тут.
В итоге мы с хозяином еще раз пошептались и устроили для матросов показательные выступления. Погода тихая была, ветерок слабенький-слабенький, даже барашков надуть не способный. Судно еле ползло, никаких тебе авралов, и тьма собранных в деревянном пузе мужиков явно скучала. Мастер им объяснил, что будет представление, сказал, что главное – сидеть тихо, не шуметь. Все расселись – кто на койке, кто на пушке, кто прямо на полу (ах, извините, на палубе) – и стали ждать. Ради этого дела даже выпросили у кока кусок прогорклого бараньего сала — маленький такой кусочек, с полпальца — и смазали им доски у крысиного лаза. Ждали долго. Несколько раз в щели показывались то бледно-розовый дергающийся нос, то пук усов. Раз морда высунулась почти до половины – и тут же спряталась, напуганная чьим-то нетерпеливым возгласом. Виновный тут же огреб по затылку, остальные зашикали уже на любителя распускать руки. Мол, хвостатые бестии и так настороже. Чутье у них и вправду необыкновенное, и я стал думать, что затея наша ничем не кончится. Ну, разве что хозяин колданет. Вроде как есть какие-то способы выманить крыс из подвала – причем дудка тут, вопреки известной человеческой легенде, совсем ни при чем. То есть, дудка-то при чем, только должна она издавать свист особый, который люди и не слышат. В любом случае, хозяину дудеть было не на чем.
Я, сидя в засаде на бимсе, под самым потолком (так мы уговорились с хозяином – чтоб эффектнее было, хотя можно было устроиться и поближе) уже начал уставать. Ведь нужно было и себя в боевом взводе держать, и вдобавок лапами держаться за деревянную балку, чтоб позорно не свалиться вниз от неспешной, но ощутимой качки. Наконец, какой-то крысюк не выдержал. Из щели показался сначала украшенный роскошными усами длинный и горбатый, как у мавра, нос, потом настороженные небольшие уши – розовые, безволосые… Зажили своей жизнью, задвигались вправо-влево, замерли, спрятались обратно, только кончик носа торчит. Я тоже замер. Матросы в кубрике затихли, стараясь не дышать, да только плохо у них получалось. Я б на месте крысюка нипочем бы не вылез. Но он, наверное, был глупее меня. Или просто привык к разным шумам, которыми постоянно насыщен корабль – скрипят доски и рангоут, визжат канаты, проходя через блоки и юферсы, хлопает парусина, топочут по палубе грубые башмаки. И дышат матросы – когда спят и когда бодрствуют, когда таскают тяжести и когда травят байки. Так что крысюка, скорее, должна была насторожить непривычная тишина. Но не насторожила. Вот вслед за мордой показались розоватые когтистые лапки, ухватились за край щели, вытащили наружу гибкую спинку – темную, но с еле заметной белой полоской, видать, зверь уже старый. Вот и вторая пара лапок вцепилась в край щели, зацарапала когтями, выталкивая толстую задницу. Я не стал ждать, когда границу пересечет краешек хвоста и крыса полностью утвердится на палубе. Как раз сейчас, когда она еще не полностью освоилась в «здесь» и ее пусть малая, но все же важная часть пребывает «там», надо атаковать.
Я прыгнул.
Выдра, как уже было сказано, не кошка, и прыжки с высоты больше человеческого роста на твердые доски палубы – не самое приятное для моего племени занятие. Будь моей жертвой, например, заяц, может, все пошло и по-другому – я бы знал, что его тушка охотно примет вес моей, и не будет нужды заботится о том, чтобы не переломать кости. Правда, я в жизни не охотился на зайца, но почему б не попробовать? Но крыса – не заяц, и внимание мое было рассеяно между двумя целями – не дать уйти ей и не покалечится самому. Да еще и рана, полученная в памятной битве на дамбе, внезапно дала себя знать. Эх, говорил же хозяину, но он настоял… В общем, мои клыки только слегка рванули крысиный бок. Тварь отскочила в угол и оскалилась. Я ей перекрыл путь к норе – и то хлеб. А зубы-то у твари крупные, не хотелось бы таких отведать. Ладно, продолжим, так даже интереснее – особенно для матросов.
Я на пробу мазнул лапой перед крысиной мордой. В первый раз та отпрянула, во второй – попыталась атаковать. Но бестолково, наугад. Похоже, зрение у нее так себе, а полагаться на чутье да на слух в драке – не лучший выход.
Вообще, когти – не самое любимое оружие нашего племени, и добычу мы ловим зубами. Но, как говаривал Петер, обучая хозяина подлому бою, «оружием может стать что угодно – хоть ложка, хоть горсть песка, и хорошо, когда твой враг об этом не догадывается». Конечно, человеческий бой для выдры не подходит, но основные, говоря по-научному, прынцыпы, я усвоил. Например, прынцып обманного движения. И когда крыса в очередной раз повела мордой за моей левой передней, угрожающе клацая зубами, я приподнялся на хвосте и задних лапах, как атакующая змея, и прянул вперед, сбивая врага с ног. Когти правой передней рванули крысиную ляжку, левой—впились ей в ухо, когда она попыталась извернуться контратаковать, я прижал всем весом извивающуюся тушку к доскам, вбил в угол между палубой и стенкой – и только тогда вонзил зубы в остро пахнущую плоть. Крыса оглушительно заверещала, когда ломался ее позвоночник – не сразу за черепом, как следовало бы, а где-то посередине, пустила вонючую струю, задергалась и обмякла еще живой тряпкой у меня в пасти. Я картинно, словно рыцарь на старинном гобелене, повернулся к зрителям, сжимая добычу в челюстях и чувствуя, как теплая кровь сбегает по морде, пятная мех, и капает на палубу.
Матросня зашумела, кто-то засвистел, выражая восторг, кто-то от переизбытка чувств топнул ножищей по палубе, чуть не проломив ее. А я с достоинством подошел к хозяину, положил мертвую крысу к его ногам и отвесил едва заметный поклон. На нашем тайном языке это означало «Я сделал то, что ты велел, но не считаю, что это было правильное решение». Мастер меня понял и прицыкнул в ответ, что примерно переводилось как «ничего, все нормально». Эдакое извинение пополам с одобрением.
Потом мы повторили это представление еще дважды. Теперь хозяин позволял мне самому выбирать место для атаки, и я предпочитал ждать крыс или на одной из ступенек трапа, или на крышке рундука. Матросам, по-моему, так даже больше нравилось. И я специально убивал не сразу, делая вид, что победа достается мне с трудом – этому уж меня хозяин подучил, он куда лучше знает, что за зрелища любят люди. Даже как-то в шутку сказал, что ежели понадобится, сможем зарабатывать, показывая такую вот крысиную охоту в балаганах на городских площадях. Не могу сказать, что меня это обрадовало.
А потом мы пришвартовались в Грайфсвальде.
[1]Кошка-девятихвостка – плеть с несколькими (необязательно девятью) хвостами, применявшаяся на флоте для телесных наказаний. Каждый хвост обычно заканчивался узлом или утяжелителем. Использовалась в случае наиболее суровых проступков. Для более легких применяли однохвостую плеть из куска смоленой веревки, в русских источниках известную также как линек. Провинившегося бедолагу могли также посадить на хлеб и воду, заковать в цепи и опустить в кишащий крысами трюм, оштрафовать или протянуть на веревке за кораблем (необязательно под килем).
[2]Свайка – инструмент для такелажных работ, прямой или чуть изогнутый конический стержень из дерева и металла, иногда со шляпкой на толстом конце. Служит для пробивания троса, разделения прядей, при вывязывании или развязывании некоторых узлов.
[3]Драек – небольшая деревяшка, обычно веретенообразной формы, с веревочной петлей посередине. Применяется как рычаг при затягивании петель и узлов, особенно на тонких веревках – чтоб не порезать пальцы.
[4]Мушкель – что-то вроде киянки, большой деревянный молоток с цилиндрическим бойком, применяется в такелажных работах.
Продолжение следует…
