12 июля 2020 года, в день рождения Исаака Бабеля, во Всемирном клубе одесситов состоялась онлайн-церемония объявления победителей 4-го сезона Одесской международной литературной премии им. Исаака Бабеля за лучший рассказ (новеллу) на русском языке.
Третье место с вручением Диплома лауреата занял Михаил Шевелев (Россия) за цикл рассказов «Родные языки».
Чего ее искать
Впервые я доехал до Кошкина в девяносто, наверное, восьмом. Зачем меня туда понесло, не помню. Думаю, просто название понравилось.
Больше там нравиться тогда было нечему. Это сейчас в Кошкине – четыре гостиницы, семь музеев и пять ресторанов, из которых всего два плохих.
А тогда – да, очень красивый городишко над Волгой, два собора, точно вписанные в ландшафт, множество старых купеческих домов. Но все это окружает совершеннейшая разруха. Такая, что кажется – немцы только вчера ушли, отступая под натиском советских войск, и взорвав напоследок все, до чего руки дотянулись.
Какая к черту гостиница, в городе поесть-то негде, единственная стоит изба, на которой написано «Кафе», но она закрыта.
Я покрутился по этому Кошкину час, понял, что больше там делать нечего, и собрался уезжать. И вдруг увидел самодельный указатель, картонку, прикрученную к столбу, на ней надпись от руки фломастером «Музей кошки», стрелка. Ну, интересно же.
Пошел по стрелке, нашел дом, в нем экспозиция – штук сто котов и кошек разных видов и оттенков, призванных символизировать городские корни. Самодеятельность, конечно, провинциальная, но симпатичная.
При экспозиции – мужик. Тоже хороший, из энтузиастов-краеведов.
Как, говорю, здорово, что есть такие музеи, как ваш. И бог с ним, что гостиницы нет, и кафе закрыто, музей важнее.
Он говорит – да, совершенно верно, истоки народного возрождения – в культуре и возвращении к фольклорным корням, и вот мы сделали с этим музеем первый шаг, но мы не остановимся, вы не думайте, у нас тут такое задумано, и вообще, давайте я вас чаем напою, а то это кафе как три года назад закрылось, так с тех пор на него надежды нет.
Спасибо, говорю, большое, но мне еще часов пять пилить до Москвы, так что я поеду.
Вот да, говорит краевед, Москве тоже спасибо большое за наши надежды, очень нам помог один ваш земляк, Саша Гуревич, он журналист. Он наш город просто спас. Раньше у нас пароходы с туристами не останавливались, плыли на Кострому, а теперь благодаря Саше, причаливают, и у нас на туристический бизнес большие виды, потому что трудные годы позади, у людей стали появляться деньги, и они сейчас обязательно потянутся знать и изучать свой край.
Интересно, говорю, спасибо еще раз, и удачи вам.
Вышел, звоню Гуревичу.
Дело к вечеру, и Саня уже не вполне коммуникабелен, но историю с Кошкиным вспомнил, начал ржать.
Представляешь, говорит, погнали меня в эту дыру от «Советской культуры» репортаж делать о возрождении народных промыслов. Я приехал, собрал всех, кто азбуку знает – учителей там, библиотекарш, всю шелупонь – и они мне давай втирать про то, что город гибнет, потому что работы нету, и молодежь уезжает, а вот если бы у нас была пристань, и пароходы с туристами причаливали, как в Костроме, то мы бы на этом поднялись. Там одна была, завуч из ПТУ местного, ты не представляешь, я три дня не мог из этого Кошкина уехать, звоню в редакцию, задерживаюсь, говорю, очень большой массив информации важной…
Сейчас не об этом, говорю, это ты про любую свою командировку можешь рассказать, ты про Кошкин давай…
А, да, Кошкин. Ну, я в Москву вернулся, взял бланк «Советской культуры» и написал письмо в министерство речного транспорта – готовим, мол, принципиально важный материал о возрождении малых городов Нечерноземья. Согласно, естественно, решениям последнего пленума и заветам Ильича. Просим сообщить, когда будут завершены работы по сооружению пристани на вверенном вам дебаркадере города Кошкин Костромской области.
Все, говорю, правильно, только с какого перепуга Костромская область стала вдруг Нечерноземьем?
А она что – нет? Ну и ладно, не хер бы разницы. Главное – на бланке что написано? Правильно, газета «Советская культура», орган ЦК КПСС, там написано. А год, между прочим, восемьдесят девятый, в стране перестройка и гласность, и печать на наших глазах становится действенным инструментом преобразований, а не как раньше, когда суточные были три рубля с копейками.
Короче, говорю.
Короче, представь, через неделю приходит ответ из министерства – все, типа, у нас отлично, работы ведутся, в третьем квартале сдадим, можете сообщить читателям, что советские речники даром хлеб не едят. А что?
Ничего, говорю, молодец ты.
Лет через пять потом я вспомнил эту историю, когда в Кострому ехал и вдруг указатель увидел направо – «Кошкин, 56 км». Интересно же, чем там дело кончилось с этой пристанью и котами, и крюк в принципе небольшой.
Мама дорогая, что я увидел. Две гостиницы стоят, одна так просто хорошая, третья строится, кафе, бары, пабы, все для людей. Лавок каких-то полно, там дребедень, конечно, китайская, но попадается и что-то свое, и даже с каким-то вкусом сделанное. Музеев самодельных еще кучу настрогали – водки, валенок, соленого огурца, все дела. К пристани целых три парохода привалились, весь город пропах копчеными лещами, по улицам бродят туристы, небогатого, конечно, разлива, зато их толпы. Бум туристический, честное слово, просто какой-то Прованс для бедных.
Молодцы. Не упустили, значит, свой шанс, поднялись.
С тех пор я в Кошкин пару раз в год езжу обязательно. Только не летом. Либо когда пароходы еще не поплыли, либо уже после навигации. Чтобы народу мало, и тихо, как до появления здесь Гуревича.
Мне в Кошкине хорошо. Приятно видеть, что люди могут, когда захотят.
Он, конечно, кривой и косой, этот Кошкин в сравнении с Венецией, наверное. Но какую-то идиотскую причастность я там испытываю, как будто это я, а не Гуревич, смастерил тогда аферу с министерством речного транспорта.
Я тогда, в две тысячи, значит, третьем, когда увидел плоды возрождения малых городов, позвонил ему. Твое, говорю, имя будет вписано в историю города Кошкина крупными печатными буквами. И вообще, стоя здесь, по-над Волгой, я понимаю, что кроме как на вашу нацию, в деле спасения русской провинции надеяться не на кого.
Да, отвечает, я тут в Беэр-Шеве постоянно об этом думаю, жалко, обсудить не с кем. Я с горя начал даже Пикуля читать. Сначала не пошло, но потом я научился спирт на финиках настаивать, и стало интересно. А в этом Кошкине я познакомился тогда с одной училкой, ты не представляешь…
Это, говорю, ты уже рассказывал. Но я с удовольствием послушаю второй раз. Когда до тебя доеду, а то этот роуминг меня разорит, тем более, ты с финиками теперь умеешь работать. О, кстати, у меня сейчас классная мысль появилась. Вот если бы найти ту училку твою, с которой ты так удачно три дня информацию собирал, что теперь целый город ей жизнью обязан – это же роскошный сюжет можно слепить. Ей сейчас должно быть сорок с чем-то, верно?
Сорок семь, говорит, если не морочить голову себе и окружающим. И чего это я буду ее искать, делать мне больше нечего, минут через сорок сама придет из магазина.
Август
Пристал Пашка ко мне, как банный лист. Поедем да поедем, что мы здесь сидим, чего ради, август, город пустой, ничего не происходит, работы нет, гонораров, соответственно, тоже нет… давай, поехали…
Куда, спрашиваю, тебя черти тянут, просто чтобы отвязаться.
О, говорит Пашка, вот начался деловой разговор. Есть идея. Поехали снимем кино про Карабах, Южную Осетию и Абхазию с Приднестровьем – типа, как живут непризнанные республики, кровью завоевавшие свою независимость. Четыре серии, каждая, заметь, со своими суточными.
А мы с ним только-только из Чечни вернулись, три недели шлялись.
Вот не наелся ты говна, говорю, давай хоть отоспимся, отмоемся, дела какие-нибудь поделаем, и вообще, ты по суточным соскучился – сам и езжай снимать эту байду. А я хочу про бульвары Парижа снимать, чтобы вокруг было чисто и лица парижан, а не какие-то бандитские рожи.
Нет, честно отвечает Пашка, меня Кушнер одного не отпускает, только с тобой. Он считает, что я Абхазию от Приднестровья не отличаю, поэтому привезу некондицию.
Он прав, говорю, если не кривить душой.
Да я не спорю, но давай поехали, будь человеком, мне, правда, очень надо, я в три конца должен, и ты же мой лучший друг.
Ну и уговорил, конечно. Действительно, Москва в августе – это кладбище, с которого все покойники разъехались по отпускам. Осталась жара и тоска, и Пашке деньги нужны, это правда. Поехали, черт с тобой.
Первым номером программы выбрали Южную Осетию. Во-первых, ближе других, а во-вторых там у меня дружок, Тамерлан, он в местном театре главный режиссер. Тамерлан набрал дома молодых ребят и два года курс в Москве готовил, в Щуке. А сейчас они вернулись, и у них первая премьера. Интересно же, в смысле, сюжет же.
Цхинвали в девяносто пятом – это то еще бытовое удовольствие. Света нету, дорог нету, жрать негде, в единственной гостинице всего один номер, в котором есть вода, поэтому живем мы втроем, а чтоб не слушать по ночам храп Кости-оператора, играем до утра в пятьсот одно.
И вот ничего нету, а театр есть. И там действительно премьера, в последний раз еще до первой войны что-то играли, то есть, лет семь назад. Им даже свет дают по вечерам, чтобы они могли репетировать. Потому что подлинная независимость начинается с собственной культуры, а не с флага, герба и аксельбантов на самодельных генералах, как я правильно написал в закадровом тексте.
Два дня мы снимаем репетиции последние, на третий – премьера.
Снимаем – слабо сказано. Мы творим, мы создаем выдающееся кино, нас ждут Канны и Венеция. Я видал Пашку в кураже, он вообще легко заводится, но чтобы в таком, чтобы так… На пике вдохновения он придумал подвесить Костю на крюке, оставшемся от люстры по центру зала, чтобы снять общий план, и если бы я не сказал – хорош, крюк ржавый, а у Кости трое детей – он бы это сделал, потому что Костя существо безответное.
И в общем понятно было, чего он так завелся, дурак не поймет.
Они все были хороши необыкновенно, эти двадцатилетние ребята, которых Тамерлан повез в Москву, и они потом не стали за нее цепляться, а вернулись домой, потому что родина начинается там, где кончаются деньги, как правильно было написано в закадровом тексте. И что за патриотическую чушь они играли на родном языке, не имело совершенно никакого значения.
Но среди них была Мадина, и Пашка завелся. Осетинки вообще самые красивые на
Кавказе, но Мадина была… короче, Пашку можно было понять.
Его можно было понять, но у всего есть пределы.
Ты, спрашивает, можешь сегодня после пьянки в честь премьеры переночевать у Тамерлана? И Костю прихватить.
Могу, говорю, я все могу, но послушай меня. Я не ханжа. И я тебе слова не сказал ни разу, когда ты прошмандовок собирал вокруг себя по командировкам. Но это – другое. Мы завтра уедем, а она останется. В этой деревне, где все знают всё про всех. Это Кавказ. Это провинциальный Кавказ. Ты ей хочешь печать на лоб поставить на всю оставшуюся жизнь? Ты хоть понимаешь, что творишь?
Я понимаю. И не лезь. Потому что это ты не понимаешь.
Я, говорю, переночую у Тамерлана, а с Костей сам договаривайся. Но запомни – это наша последняя совместная командировка. Потому что ты пошлый гондон. Блистательный столичный журналист и юная провинциальная актриса – тебя самого блевать не тянет от этого сюжета?
Утром, сказал, поговорим.
Утром пришли с Костей в гостиницу. Выходит к нам Пашка, в руках четыре кассеты, тогда еще на Betacam снимали. Держите, говорит, приедете – отдайте Олесе Бондаревской, пусть она сюжет клепает, она толковая, у нее хорошо получится, вы только за титрами проследите.
Не понял? Это Костя спросил, я с этим козлом разговаривать не хотел.
Я, говорит, остаюсь. Мы с Мадиной женимся, через три дня в храме венчание, я договорился.
Ну, мы деньги, какие были, ему оставили, и уехали.
Потом лет десять все, кто в Цхинвали ездили, обязательно таскали туда всякие памперсы, присыпки какие-то, лекарства, шмотье. Колхоз же тесный, все про эту историю знали, и не важно, кто как друг к другу относится, есть же понятия, двое детей все-таки, не хвост собачий. Алан и Паша-младший. Алану уже двадцать два. Он родился в мае девяносто шестого. Понятно, Эйнштейном быть не надо: август – плюс девять.
Паше-младшему – пятнадцать, он две тысячи второго.
Пашка в Цхинвали – уважаемый человек. Руководит на местном телевидении операторами, в университете преподает журналистику. Пашка. Преподает. Журналистику. Неважно где. Поверить в это невозможно, но приходится.
Жалко, видимся редко.
Я не езжу в Южную Осетию, потому что там давно ничего не происходит. Так, вялотекущая независимость.
Он не ездит в Москву. С тех пор, как Мадину убили. В восьмом году во время второй войны. Танк проезжал, случайно дом задел, а там такая постройка – ей много не надо, ее и завалило, хорошо, дети в подвале были. Я еще спросил, когда мы в последний раз виделись, чей танк-то был, наш, или как. Пашка сказал – ваш.
Родные языки
Когда вернут в паспорте графу «национальность» – а ждать, похоже, осталось недолго – я напишу «блуждающая».
Потому что с утра я, как правило, ощущаю себя глубоко русским человеком.
К обеду возникает желание побыть немцем и немного поработать, жаль, быстро проходит.
В связи с чем меня охватывает еврейская скорбь.
Которая лечится только ни на чем не основанной грузинской жизнерадостностью.
Главное – не смотреть новости, от которых постоянно чувствуешь себя чеченцем.
Этническая самоидентификация в конце дня зависит от того, какая книга попалась под руку. Очень люблю, когда это «Трое в лодке». Засыпаю фокстерьером.
Но утром все равно ощущение всегда такое, как будто накануне перебрал с Достоевским…
Это все-таки самый загадочный вопрос – кто ты?
Среди прорвы случайных обстоятельств, влияющих на этот выбор, самый надежный, мне кажется, маркер – язык. Какой родной – тот ты и есть. На каком, в смысле, ругаешься и мечтаешь.
Хотя капитан дальнего плавания Виктор Викторович Конецкий утверждал на основе своего большого опыта, что докеры всех портов мира ругаются исключительно на двух языках – русском и турецком, поскольку именно они позволят наиболее полноценно унизить человеческое достоинство. С другой стороны, чем не национальность – докер? Завидная, по-моему – денежная и двуязычная опять же.
Языки лишними не бывают, по себе знаю.
В детстве у меня была чертова уйма бабушек, родных и двоюродных, и теток. Всех вместе я их видел раз в год, на 9 мая, на общесемейном обеде.
Биографии у них были заурядные. Кто-то на фронте был, кто-то в эвакуацию съездил, пара сидели. Дедушек при них не было, поубивали.
Теткам и бабкам было о чем поговорить, но всем другим темам они предпочитали одну – сколько масла надо класть в маковый рулет. Всю пачку или три четверти?
Так я выучил идиш.
Потому что когда эти дебаты достигали апогея, тетки с бабками отказывались от русского языка, чтобы не смущать окружающих и спокойно высказать все, что они думают друг о друге. По-настоящему я увлекся языкознанием в тот раз, когда в разгар обсуждения макового рулета услышал, как одна другой сказала: «Иди ты на хуй, пока дети не слышат» – и продолжила на идиш.
Только однажды они собрались внеурочно – когда мне надо было паспорт получать. Обсуждалась проблема пятого пункта. Мама перед этим ходила к паспортистке, отнесла ей японский зонтик, и та сказала – да не разговор, но мне хоть какая-нибудь бумажка нужна официальная, на основе которой я могла бы его записать…
Мама изложила собравшимся суть вопроса. Наступила тишина и очевидный интеллектуальный тупик, выход из которого нашла бабушка. Она ушла в другую комнату, долго там рылась и вернулась с бумажкой. Вот документ, сказала она.
Ты себя как чувствуешь? – спросила мама, изучив документ.
Я полюбопытствовал. Это была царских времен справка о том, что моему прадеду Якову Израилевичу разрешалось торговать дровами в Бобруйске.
Неси, не сомневайся, сказала бабушка.
И оказалась права. Ну вот, сказала паспортистка, то что надо, русским языком написано – Бобруйск… это же у нас Белоруссия, верно?…. Через две недели я пошел в паспортный стол, расписался в получении и вышел оттуда с первым в своей жизни удостоверением личности. Гордо притащил его домой, и был обруган за невнимательность и раздолбайство. В графе «национальность» значилось – «белорусс». С другой стороны, не то было важно, что там написано, а наоборот – что не написано. А лишняя «с» – это, в конце концов, было не принципиально.
Белоруссом я пробыл лет пятнадцать, а потом графу «национальность» в паспорте отменили, и все это стало вообще не важно. Я тут битый час пытался собственному сыну объяснить, что такое пятый пункт, и как вообще все это было устроено, потом плюнул, вижу – не понимает, да и не интересно – позавчерашние проблемы, чужие, ему что нашествие Чингисхана, что советская власть, всё едино.
Жалко, тетки с бабками не дожили до этого моего педагогического фиаско.
А лет через пятнадцать после отмены пятого пункта, в 2006-ом я полетел в командировку в Израиль писать репортаж про очередную их войну.
Нашел на месте переводчика, он же водила. Поехали, говорю, туда, где стрельба, будем собирать свидетельства безвинно страдающего мирного населения. А про себя думаю – да ну, тоже мне – война… трех человек зашибло, а крику на весь мир… и вообще, эта вечная поза жертвы, эти бесконечные нотации про Холокост… война… Грозный вы не видели в девяносто шестом…
Приехали на какую-то пыльную окраину чего-то. Пусто. Вообще ни души, потому что да, долетает сюда время от времени. Тьфу ты, работа же стоит. Вдруг вдалеке фигура показалась. Совсем старуха, сильно за семьдесят, видно по походке – пожилые люди хрупкие, и все время об этом помнят. Мы к ней.
Какое там, за семьдесят – под девяносто, к гадалке не ходи. И по лицу понятно – без переводчика обойдемся, типаж знакомый.
Точно, в семьдесят девятом приехала, тогда под Олимпиаду отпускали. Врач, кто же еще. Двадцать пять лет отбарабанила на детской инфекционной скорой, одна бригада на весь город.
Так вы, говорю, тетку мою должны были знать, она в седьмой больнице педиатрией заведовала.
Конечно, отвечает, помню Лию Григорьевну, как она?
Лет двадцать, честно говоря, уже не очень. Хотя это как посмотреть, когда вспомнишь, как она помирала, а мы по всему городу метались в поисках трамала… но сейчас о другом.
Не страшно вам, спрашиваю, тут, война все-таки. Бабка меня оглядела и поинтересовалась, понимаю ли я идиш.
Я маковый рулет вспомнил – ну так, говорю, с двадцать пятого на сто десятое…
«Цум бессер, одер цур шлехтер, абер хиер», сказала она.
Я вдруг понял, и меня пробрало. К лучшему, значит, или к худшему, но здесь. Чтобы не заплакать, спросил: как считаете, извините, что отвлекаемся, сколько масла маковому рулету показано – вся пачка или меньше? Она не удивилась, твердо ответила – вся.
Полезная все-таки вещь – иностранные языки, прямо как родные.
