«Редакция Елены Шубиной» представляет:
Настоящее — время счастья.
Евгений Водолазкин
Евгений Водолазкин — русский писатель-прозаик, автор романов «Лавр», «Авиатор», «Соловьев и Ларионов», «Брисбен», лауреат премий «Большая книга», «Ясная Поляна», «Книга года».
Его новая книга «Идти бестрепетно. Между литературой и жизнью» — это доверительная и откровенная беседа с читателем; автобиография, литературоведческий нон-фикшн и сборник художественной прозы одновременно. Вслед за героями романов, принесших автору популярность, Арсением-Лавром, авиатором Платоновым, виртуозом Глебом Яновским, в ней под свет софитов выходит он сам — Евгений Водолазкин, ученый-медиевист, прозаик, человек.
«Дело писателя — ловить музыку сфер и переводить ее в ноты. Быть, если угодно, »лучшим акыном степи»: петь о том, что видит. Что, подчеркну, видят и все там живущие. А поет — только он, потому что он способен превращать степь в текст», — формулирует суть писательства Евгений Водолазкин. И этот принцип работает и в его новой книге.
Детство, история семьи, знакомство с любимой женщиной, научные труды, похороны отца, любимые коты, путешествия, «стук спелых яблок о крышу веранды, запах сжигаемых соседом листьев и ночные беседы» — всё, о чем рассказывает Евгений Водолазкин, пропущено через призму писательского мировоззрения, а точнее — самого образа мысли, мышления. Именно за это мышление, за тонкое чувство уместности, границ и стиля, за своеобразный юмор с хитрым прищуром, за умение видеть глубину обыденных вещей читатели и полюбили когда-то прозу писателя. Всё это читатели найдут и под обложкой новой книги.
Очень личные, пронизанные ностальгией тексты о самом сокровенном — детских годах, любви, личных трагедиях, любимом доме на Ждановской набережной, уживаются здесь с сатирическими зарисовками о разрушительной силе домашнего кота, о том, почему в древнерусских текстах не было принято упоминать названия животных, какие чувства русская литература может пробудить в немце и зачем читателю делать татуировку с написанным автором от руки «Иди бестрепетно!». А серьезные рассуждения о русской и мировой литературе соседствуют в книге с трогательными и полными любви текстами о Владимире Набокове, Александре Солженицыне, Александре Галиче, Фазиле Искандере, Владимире Шарове, Михаиле Шемякине…
Особую роль в понимании книги играет ее название. «Идти бестрепетно» — видоизмененная цитата из романа Евгения Водолазкина «Авиатор», принадлежащая Терентию Осиповичу Добросклонову, эпизодическому персонажу, по словам самого автора, совершенно не рассчитывавшему на цитирование. Тем не менее ее роль велика — как для читателей, оценивших роман, так и для самого Евгения Водолазкина. «Идти бестрепетно» — не пытаясь загадывать на будущее, не укоряя себя за прошлое и принимая и то, что дает жизнь, и то, что она отнимает.
Книга «Идти бестрепетно. Между литературой и жизнью» появится на прилавках книжных магазинов в декабре 2019 года.
Об авторе:
Водолазкин Евгений Германович — прозаик, филолог, специалист по древнерусской литературе. обладатель премий «Большая книга» и «Ясная Поляна», финалист «Русского Букера». Автор романов-бестселлеров «Авиатор», «Брисбен», «Лавр» и изящного historical fiction «Соловьев и Ларионов». Роман Евгения Водолазкина «Лавр» о жизни средневекового целителя стал литературным событием 2013 года (шорт-лист премий «Национальный бестселлер», «Большая книга», «Русский Букер», лауреат премии «Ясная поляна»), что вновь подтвердило: «высокая литература» способна увлечь самых разных читателей. Произведения Водолазкина переведены на многие иностранные языки.
Аннотация:
Евгений Водолазкин — автор романов «Лавр», «Авиатор», «Соловьёв и Ларионов», «Брисбен», лауреат премий «Большая книга», «Ясная Поляна» и «Книга года». Его книги переведены на многие языки.
В новой книге «Идти бестрепетно» на первый план выходит сам автор. «Маленький личный Рай детства», история семьи, родные Петербург и Киев, Пушкинский Дом и занятия наукой, переход от филолога-медиевиста к писателю, впервые рассказанные подробности создания «Лавра», «Авиатора», «Брисбена»…
В откровенном и доверительном разговоре с читателем остается неизменной фирменная магия текста: в ряд к Арсению-Лавру, авиатору Платонову и виртуозу Глебу Яновскому теперь встает сам Водолазкин.
«Призвание писателя — быть блюдцем на спиритическом сеансе: крутиться в центре стола и составлять из букв тексты.
Писательство — это, по сути, называние. Присвоение слов тому, что волновало, но оставалось безымянным — будь то соленая хрупкость кожи после пляжа или проветривание (морозное марево в форточке) больничной палаты. Первым писателем был Адам, которому Господь дал право наименовать окружавших его животных. Давая животным имена, Адам перевел их из единичного в общее — и сделал достоянием всех.
Дело писателя — ловить музыку сфер и переводить ее в ноты. Быть, если угодно, «лучшим акыном степи»: петь о том, что видит. Что, подчеркну, видят и все там живущие. А поет — только он, потому что он способен превращать степь в текст».
Евгений Водолазкин
Цитаты:
Попал в детский сад я в возрасте трех лет — и уже тогда идея собирать население на закрытой территории уже тогда вызывала мое отторжение. Лагеря — пионерские и другие, разного рода военные сборы, — всё это не рождало в душе моей радости. Еще меньше мне нравился коллективный труд — начиная с изготовления снежной бабы и оканчивая взрослыми масштабными задачами.
Не то чтобы я был против масштабных задач — нет, скорее, мне казалось (да и сейчас кажется), что они решаются путем персональных усилий. Мне могут возразить, что есть задачи, которые только коллективом и решаются — ну, скажем, создание большой снежной бабы. Здесь я, пожалуй, соглашусь. Да, большой снежной бабы в одиночку не слепишь. Но, может, и не нужна она такая? Мне кажется, я уже в детстве понимал, что для представительниц прекрасного пола размер — не главное.
Кот Мусин не любил жанровой литературы — фэнтези, лавбургеров и триллеров. Считал, что в центре повествования должен находиться кот, в крайнем случае — человек, но никак не поиск убийцы или, скажем, любовные отношения. Любуясь однажды в зеркале своей чисто вымытой шерстью, предложил мне написать роман «Пятьдесят оттенков серого». Не знаю, делился ли он своими мыслями еще с кем-то, но впоследствии действительно появилась книга с таким названием. Думаю, что все-таки не делился: замысел Мусина было гораздо тоньше и возвышенней.
Под стрекотание пленки, в черно-белом: 1919-й, голодающий Петроград, крупный план петропавловского шпиля. Мой прадед, директор гимназии (вросшее в переносицу пенсне), отправив семью к знакомым в Киев, уходит добровольцем в Белую армию. Что ему тогда увиделось — мутный рассол Сиваша, лазурное небо Ялты? — я ведь даже не знаю, где он воевал. Известно лишь, что на родной Троицкий проспект прадед уже не вернулся: там все знали, по какой надобности он отсутствовал. После разгрома белых он («Петербург, я еще не хочу умирать») отправился к семье на Украину, что в конечном счете и спасло ему жизнь. Петербург остался где-то далеко, стал лучом давнего счастья и семейным преданием. Покинутым домом, в который семья вернулась спустя лишь долгие десятилетия — в моем лице.
Лихачев называл Таню, русскую немку из Казахстана, «тихой душой нашего сообщества». Определение было удивительно точным. Не будучи тихой душой нашего сообщества, я проявил активность, и через год с небольшим Таня стала моей женой.
Весь этот год наши отношения мы скрывали. Нам казалось, что Дом, в который мы оба попали, подразумевает лишь один род любви — любовь к науке. Всякие иные связи, устанавливаемые между исследователями, виделись нам не то чтобы предательством — скорее дурным тоном. Мы жили в общежитии аспирантов. Я располагал там «койко-местом», а Таня, как аспирантка третьего курса, — отдельной комнатой.
Исследовательницу, к тому времени добившуюся в науке значительно больше моего, я посещал ежевечерне. После насыщенного дня, проведенного в Пушкинском Доме или в библиотеке, я неутомимо интересовался способами датировки древнерусских рукописей, особенностями новгородского диалекта или переводом отдельных древнерусских фрагментов. Мой научный аппетит к вечеру удваивался.
Я думаю, девушка не хуже меня догадывалась, куда лежит курс, но отказать пытливому исследователю не могла. В те годы — годы бескорыстия и взаимопомощи — это не было принято. Я слушал Танины объяснения, и чувствовал, как к моим ушам приливает кровь, и прижимал к ним холодные ладони, и ничего сквозь прижатые ладони не слышал. Я ничего не слышал бы и без них. Смотрел на воздушные Танины пальцы, втайне лелея мечту оставить свое одинокое койко-место и переселиться к ней. Как-то незаметно это и случилось.
Вневременность — райское качество, а детство — маленький личный Рай. Человек выходит из него, как выходят из равновесия, ибо Рай обладает абсолютным равновесием и полнотой. Покинувший Рай сталкивается с проблемами питания, плотской любви, квартиры, денег, но главное — времени. Время — синоним конечности, потому что бесконечное не подлежит счету.
Время в нашу жизнь входит не сразу — так, чтобы иметь возможность привыкнуть; всё происходит постепенно — как вход в холодную воду.
Детское время — совершенно особое, оно не похоже на взрослое. Это совсем другое время. Оно вязкое, почти неподвижное, почти не время еще, в нем нет главного свойства времени — необратимости.
Вот я четырехлетний стою по подбородок в море и смотрю, как девочка Надя вываливает в воду сырой песок из ведерка. В песке — совок. Сырой песок движется медленно, и совок движется медленно. Сползают. Я стою в море раскинув руки, словно держась за поверхность воды. Сохраняю по мере сил устойчивость. Волнуюсь, что совок упадет вместе с песком (просчитывание событий — свойство, мучившее меня с тех пор, как себя помню). Не смею об этом сказать, опыта ведь никакого, не было еще таких случаев в моей практике: чистое предвидение, боюсь быть смешным. Не исключается, что песок выпадет, а совок останется. Или, например, совок тоже выпадет, но, увидев свое падение, вернется. Время обратится вспять и все такое. Если Надя так поступает, значит, из чего-то же она исходит. Есть, стало быть, в этом какой-то смысл.
Служа четыре года во флоте, отец вставал за полчаса до подъема, чтобы не позволять никому себя будить. Находил легальные возможности не соответствовать флотскому распорядку. По приезде в Киев распорядок дня его не стал проще: утром и днем — завод, затем вечерние занятия в Политехническом институте, а ночью разгрузка вагонов, потому что денег катастрофически не хватало. Каждый семестр ему приходила повестка об отчислении из Политехнического. Взяв ее, он направлялся в деканат, коротко и зло требовал восстановления. В правомерности своей злости он не сомневался: попробовали бы сами учиться после ночи на товарной станции и завода. Его восстанавливали: куда им было деться?
Вообще говоря, пишущие машинки унесли с собой много тайн. Как-то они с нами со всеми взаимодействовали — не по-компьютерному, без нахальных подсказок и нелепых предложений. Мой компьютер, например, при описании древнерусских рукописей обозначение «собр.» (библиотечное собрание, в котором хранится рукопись) заменяет на «СОБР». Допускаю, что он не прочь сменить Академию наук на силовое ведомство. Если мои подозрения верны, то здесь его ждет разочарование. Говорят, что сверхсекретные документы по-прежнему печатаются на машинке.
В старых фотографиях есть глубина времени. Ведь само фотографирование происходило совершенно не так, как сейчас. Человек приходил к фотографу не просто нарядным — он являлся во всей своей несиюминутности, показывал себя не только нынешним, но и прошлым. Может быть, даже будущим: мне иногда кажется, что в глазах этих людей уже отражается достоверное и грустное знание о предстоящем XX веке.
Иногда, вслед за Александром Сергеевичем, говорят о привычке как замене счастью. Выстраивая эту пару, Пушкин неожиданным образом указывает и другой путь. А что, если развернуть конструкцию на сто восемьдесят и попробовать счастье сделать заменой привычки? Утренний кофе, клочья тумана на крышах, звуки пианино во дворе — разве это не счастье? Это ведь только кажется, что туман серый. Если смотреть внимательно (Клод Моне), легко заметить, что он розовый. Всё зависит — от взгляда.
Счастье — явление внутреннее. Скрип дачных ворот, стук спелых яблок о крышу веранды, запах сжигаемых соседом листьев и ночные беседы, отрывки которых нет-нет да и всплывают в моей памяти… В сущности, для счастья требовалось не так уж много материала.
Взрослея, я понял, что счастье — это, по преимуществу, то, что было — и вспоминается. Это открытие заставило меня смотреть на моменты, способные стать счастьем, как бы из будущего, видеть их в пожелтевшем глянце фотографий.
