1.
В правлении колхоза воцарилась тишина. Председатель, зелёными глазами выпучивая нервы, боднул замученным лицом накаленный воздух утрешней пятиминутки, рыкнул:
— Что-о, опять!?..
Гонец на входе сам мнётся, мнёт кепку, потом заветренные губы:
— Мария говорит: в хлам! В полную «растопырку» приволокся ночью…
— Ну, дрянь, ну, индеец, — мутный глаз! Погоди!.. Ох… когда-то кончится моё терпение… ой, кончится… бля буду…
Ещё матерится, хватает за худую шею графин, наливает, пьёт (между прочим, уже три раза за совещание)
Что-то шепчет на ухо толстой бухгалтерше. Та, записывает. Гремит стулом, тучно встаёт, хладнокровно щёлкнув бретельками на обоих плечах, деловито уходит.
— Турну с колхозу! Не посмотрю, что «золотые руки», и голова как у академика РАН. Кладбище всем вещает: незаменимых нет! (нервно стучит карандашом, глобально думает, на единоличные владения в окно смотрит)
Пока «то, сё», уже к завершению, вдруг, приоткрылась дверь, в неё просунулась небритая припухшая личность советского колхозника, и, дыхнув отравляющими газами вглубь правления и важного разговора, икая, сказала:
— П-пётр Гар-рилович, искали?..
Эфир сивушных густых масел, равномерно стал расплываться по первым рядам сознательного ещё народа, сразу умертвив неопытную молоденькую мушку, и пару старых комаров, бестолково пролетавших мимо.
Между кривых ног ещё не опохмелившегося члена трудовой ячейки, пролезла рыжая морда сучки, по кличке «Сушка», любопытно оглядела людское сборище, бюсты, графики, планы, диаграммы социалистического соревнования. Без интереса гавкнула, вверху испугав нависающие тестикулы напряжённого пьяницы, неудержимо развязывая язык председателю.
2.
Что-то не так пошло на небесах, когда происходило распределение качеств, в момент, когда Володька Дрень появлялся в жизнь. Видно, в самый обеденный перерыв на божий свет вывалился. Возможно, чернила в ручке меняли, или в картотеке, с опохмела в небесной канцелярии напутали, не в те стаканы разлили, поровну наградив своё создание противоположенными качествами.
Володька, как все жил. С «мала-мала» уже на полях работал, школу на «хорошо» закончил, в армию пошёл. Из-за красивой Марии, назад вернулся, а так не хотел. Его смышленого, по меркам колхозной жизни очень умного, разностороннего, самоучку, звал, манил к себе огромный город. От всяких возможностей — непременный взлёт, достаток, комфортный седой уже остаток лет возможно у камина, с видом на собственный бассейн, на ландшафтный сад, на закат солнца над остроконечными туями…
Из-за любимой терпеливой Маши, не получилось. Не хотелось той покидать лесной райский уголок, где лишнего ничего нет, где «звездастое» небо висит ободком на макушке головы, где воздух без примесей, без чужой разрушающей ауры, и бездушного асфальта под ногами.
Так и остались, дом построили, «животину» в хлевах и стайках завели, детей нарожали, отучили, в города отправили, поженили. Вот-вот, должны внуки появиться, непременно потом к бабе с дедом на лето приезжать, обновляя и омолаживая тем драгоценную жизнь.
Володька, когда трезвый, он для жены – лучший муж. Она знает: в его трезвой душе ангелы живут, от суеты земной в её уголках греются, мечтают, дрёмно отходят, спят. Он сама кротость, во всём — помощник, весельчак, выдумщик, спаситель. А для председателя, – незаменимый специалист, механик, безотказный работник, во все авральные форс-мажоры, – первая затычка, палочка-выручалочка, рационализатор.
Он любую сельхозтехнику отремонтирует, на стол с когтями влезет, любую «напругу» в свою власть возьмёт, свет всем даст, подключит. От него, трезвого, добродушного словоохотливого юмориста, местный народ не отходит, особенно, одинокие женщины, упрашивая того, глянуть, посмотреть, починить: — то стиральную машинку, то телевизор, то мукомолку. А бывало, и топор на топорище насадить, антенну телевизионную правильно направить, в гараже, в удовольствие поковыряться, причину поломки подсказать.
Но, местные, знают его и другим! — Пьяным! Не часто, но бывает! Бывало, глянет на приезжего горожанина-одноклассника, в школе «дуб дубовича», при ухоженном цивильном параде, вальяжно вываливающего из новенькой личной машинёшки, у ворот родительской избы. Сердечко защемит: «А ведь, и я так мог!» И так, Володьке, владельцу только «Ижака», хочется напиться. И напивался. А как «налакается», так все знают, всякие святые ангелы и библейские помощники мгновенно выметаются из его таинственного нутра, уступая место чертям, сатане и его другу, дьяволу. По мере, опрокинутого в себя, постепенно перерождался человек, колхозник, отец, муж. Дьявол — главный дух зла, хозяин ада и подстрекатель людей на грех, менял цвет Володькиных глаз, заострял скулы, кулаки делал большими, тяжёлыми, убойными. Уже реже говорил, об обидно утерянных возможностях тогда много думал, делился, хоть не курящий, — курил! А собутыльники, ещё поддакивали, на душу, как на раскалённый противень плевали: «Да-а, Василич, и чё ты с такой головой, здеся остался! В городе бы… ты был, о-о-о!» Услужливо поддакивали, готовые смыться, потому как знали, ещё грамулька, и этот человек может неуправляемо и опасно «заискрить».
Может, спокойно за мелочь «прикопаться», за неё, и побить, на троих с кулаками полезть, за какие-то обиды встречного наземь завалить, в шею «коптюрами» уцепиться. Его и били, и хорошо кости в ответ мяли, а всё равно, словно и не было стычек, кулачного контакта, на рожон безоглядно лезет. Так и до беды недалеко. По селу будет песни орать, при закрытой калитке, через забор перевалится, штаны порвёт, в схватку с собакой злой накоротке вступит. Покусанный, с испуганными хозяевами на крыльце о жизни поговорит. «Наболевшее» вывалит, бывало, и всплакнёт, обняв, поцеловав своего земляка, землячку. Готовый последнее отдать, тут же порой и уснуть, подложив половик под голову.
Поэтому, каждый гражданин, заметивший издалека шатающего Дреня, уже превратившегося в готовую «Дрянь», индейца, — как любит всегда председатель говорить, стремительно менял диспозицию на карте села. Всеми возможностями, стараясь не попасть на глаза, в занудно длинный философский диалог не вступить, как и в клятвы, слёзные обещания.
Может у пацанов руль отобрать, на мотоцикле в реку заехать, там его бросить, самому нырнуть, «никаким» домой вернутся. А бывало, и не возвращался. И тогда, заплаканная Мария шла его искать. По следам «преступлений», проделок, его находить, и уже с помощью люциферов, этих падших ангелов его домой вести, сгорая от стыда, понимая, что в этот раз опять победил сатана — главный противник бога и небесных сил.
Самое страшное и невероятное, это то, что Володька, отоспавшись, ничего не помнил, что было вчера! Наутро, он жутко болел, и не от того, что много влил в себя, а от неизвестности, морально подгорал. Смотрел на одежду, кулаки, на внутренний и внешний вид в зеркало, догадываясь: «Чудил от души!» Опять тёмные силы гоняли по селу, по дворам, отнимая у него разум, вливая огромную силу в руки, в язык – убеждения… на утро отшибая напрочь память.
Господи! Как стыдно перед председателем появляться, колхозникам в глаза смотреть» — всегда психологически тух опухший механик, выдвигаясь на работу, под неутихающие упрёки несчастной Марии, уже зная, как на работе её бабоньки непременно донесут: «Как, где и что!»
Проходил день, другой, Володька вновь обвыкался, со своими жертвами, обидчиками запросто мирился, как будто ничего и не было, становясь паинькой в доме, в семье, на улице. Все знают, Володька в сущности добрый, он «это» творит не со зла. Как старая баба Клавдия Ивановна, с улицы «Пролетарской» как-то на лавочке бабам выдала: «Черти на нём учатся взрослеть, оттачивать мастерство перевоплощения!» Разнёсся по селу старушки вердикт, да затих, за сроком давности.
Может так бы и жил Володька, разным человеком. В коем покоились, гремучей смесью существовали: «Два в одном!», как однажды, приключилось следующее.
3.
Пришла как-то по осени, Мария в дом к баянисту клубному, к жене его, по делу. Сидели на кухне, чай пили. Мария жалилась Зине, долго рассказывая, как последний раз Володька её – простофиля, помог машину починить паскудному мордастому Мишке Суслику. «Вот какая тварь! Ну, ты отвези домой мужика, знает же, какой он… — сдай жене! Нет! Бутылку ему трусливо сунул… и под предлогом болезни, смылся. Мой пошёл искать собутыльника, и надо чёрту крутануть его, и прямо на бугор, где развалюха покойной Анисимовны стояла, в лесном околке, знаешь. Там ещё старый колодец есть. Вот чёрт и завёл моего на край его. Господи, как выжил…»
Женщина, вздыхает, сёрбает чай. «И как ни убился, шею не сломал! Там точно метра четыре будет. Это хорошо вода давно ушла… а так бы утоп. Но ему и там досталось! Дохлая собака там лежала, разлагающая. Орал благим матом полдня… голос до хрипоты сорвал! Говорил: «Думал, с ума сойду, с горла пил, блювал от запаха, от злости! В общем, вонизм ещё тот! И как назло, ни души рядом!» А какая душа, Зинн… там уже люди не живут. Малый, Захарёнка Васьки, сын, обнаружил случайно… а так бы… даж и не знаю. Ой, Зин! Не ведаю, как его отучить от этой заразы. Мне баба Клава, как-то сказала при встрече: «Ты говорит, Маш, попробуй сильно напугай его!..» А как такого напугаешь? Ему сами черти, точно дружки! Ой, не знаю, как пережить это окончание уборочной. Они уже столы сколотили на ручье. Нинка Савчиха будет им готовить. Председатель ящик водки ставит! Ой… не знаю, что будет, каким ждать?
А за перегородкой сидела дочка хозяйки со своим женихом и тайком целовались, невольно слушая жалостливый рассказ селянки на кухне. Дело в том, что Света с Антоном на своём огромном заводе участвовали в художественной самодеятельности, играя в местном театре. Об этом никто в деревне не знал, кроме подружки детства.
И тут, впечатлительный, мощный Антон предложил, сдерживая смех, как можно мужичка напугать. Надо только попытаться привлечь к делу плечистого друга Вадьку, мастера голосового разнообразия, используя высококлассный театральный реквизит. А именно, костюмы чертей, в количестве двух штук. Антон и Вадька играли в них когда-то, уже с прогонки снятой неудавшейся постановки.
— Дядя Володя, когда в стельку, он дурной и очень сильный! Он вас запросто побьёт! — ответила Светлана, ещё не веря, что такое получится.
— Мы в темень приедем, в темень уедем, чтобы деревенские не знали. Заодно заберём и мамкину картошку. Ночью его подкараулим. Хорошо было бы в его двор попасть. И там его встретить. А собака злая?
— Да, кой! Старый кабель. Зовут Балбес, за кусок еды, хоть в воду пойдёт. Мы в детстве с ним играли. Добрый пёс, с безумно скучающими глазами. И почему на привязи его держат?..
— Только об этом никому… даже маме. Это только наше! Надо точно всё, пошагово, рассчитать.
— Антош! Я знаю, что ты приколист! Но здесь деревня, понимаешь… Не так что-то пойдёт, наш дом, семью опозоришь. Я так боюсь… правда!
— Свет, ты же слышала женщину, как она мучается! Надо помочь… попытаться… рискнуть! Чем чёрт не шутит!
4.
И всё пошло по плану. И ночной приезд в село, и реквизит, и тракторной бригады весёлая гулянка. В сосновом таёжном уголку, при ящике водки, при костре, при песнях, спорах, ругательствах, небылицах и прочее и прочее.
Мария не спала, телевизор смотрела, в уме представляя, как её пьяный муж восьмёркой тропит дорогу к родному дому, цепляясь за людей, за разный случай. Возможно, в клуб к молодёжи ещё зайдёт, с ними потанцует. Главное, чтобы очередной колодец не встретил, обиду, какую не вспомнил, не забузил, в хату к кому-то не ввалился, в обнимку не спел.
Месяц, лимонной долькой выкатился на чёрное небо, острыми кончиками закачался, прищурено присматриваясь к рисковым парням, бросающим еду сивому Балбесу. Беззлобно потявкав, тот успокоился. С цепью, с ошейником поплёлся за добрыми кормильцами, только успевая сглатывать вкусное угощение. Смирную лохматую собачку вывели за огород, в лес, привязали к скучной сосне. Приказали ждать, доедать остальное, верить в самое лучшее.
«Первое дело сделано!» — радовались два быстрых и резвых парня-артиста, втягивая возбуждёнными ноздрями холодеющий воздух, в лёгком мандраже натягивая костюмы за тёмной баней, не выпуская из вида реквизитные трезубцы с чувствительно острыми концами.
На кухне уже потух свет, а на крыше неба зажглись последние светлячки-звёзды. Тускло синеватый свет отражался только в окнах зала. Там продолжали смотреть «телик». Время потянулось медленно. Черти, свою жертву ни разу не видели, и формы тела не представляли, действуя экспромтом, на одной интуиции, как старенький худрук учил, как у Станиславского написано.
«Да! Великая была покойная Любовь Иннокентьевна, мастер по костюмам! Такие, сотворить! Ну, точно черти!» — шёпотом настраивают себя на роль молодые парни, поправляя носы-пятачки, ощупывая рожки и свинячьи уши. Лохматыми чёрными существами спрятались во дворе, ожидая непременно готового «в хлам» — хозяина, жертву, по сценке – партнёра. Парни понимали! Любой прокол, слабина, заминка, всё! Дело сорвётся, скандал уже точно получится! Тёще достанется! Позор семье! Главное, чтобы во время «спектакля» хозяйка не вышла на улицу по нужде. Замерли за летней кухней, уже понимая: Володька может вообще не появиться, их красивый план сорвать. А вдруг, с дружками ввалится?.. Во-о, будет!..
5.
Час прошёл, где-то слышно весело голосила гармошка, потом замолкла, пошла спать. Мотоцикл пару раз проехал, где-то поржали парни, посмеялись девочки, промычали чьи-то бычки. Постепенно воцарилась тишина, наступил воздушный покой. Село опускалось в глубокий сон. Ещё час исчез, уже прилично заморозив заводских артистов, выводя из себя нетерпеливого Вадьку. Тот тихонько скулил, в успех уже не верил, как вдруг, послышался разговор.
Мужик подходил к дому. Парни понимали. Хозяин сел на лавочку, кого-то материт, даже угрожает, за нормы, за результаты показателей спорит, одного вознося, другого передовика матерно принижая, вроде как в разрез общему мнению. «Я-я… вам с-суки… а то… а то ишь… заладил бл…дь… Ванька… да, Ванька! А я… а я тваво Ваньку на макушке видел! Ишь… мурло фаянсовое… А сам… после пятого стакана… мордой в глину… тож мне комбайнёр! Вон, Пашка… то да! После восьмого… меня на лопатки сходу… О-о! Сила! Сибиряк! Индеец!» — слышно разговаривал мужик сам с собой, не решаясь приблизиться к калитке. «Ладно… ладно! Машунька ждёт… под тёплый бочек… ух… ух злючка… не пустит! Пшли Влодь в хату… баяньки»
Человек отрывается от лавочки, падает наземь, в раскоряк подымается, трёт ладони об бока. Шатаясь, сунется в тёмную ночь, в калитку, вот-вот, в неосвещённый двор. Поворачивается, пытается закрыть на засов дверь. Сзади, ему в ляжку, больно бьёт трезубец, некрупный мужик испуганно разворачивается. Остолбенело, замирает, проглотив на время язык, сразу выпустив лишний газ задом. На фоне жёлтого улыбающегося месяца, глыбами стояли, два огромных рогатых чёрта с вилами наперевес.
Вадька, после трезубца, первый начал, хрипловато мёртвым басом рыкнул:
— На колени, убогий! (тычок тому в ляжку)
Мужик вскрикивает, от боли морщится, трусливо подгибая колхозные ноги.
— В-в-вы, к-кто… р-рбят?!
— Мы за тобой пришли! — противно прогундосил Антон, махнув трезубцем перед бледно окаменелым лицом.
— На колени, убогая пьянь! (тычок в другую ляжку)
Володька, что-то бубнит, глаза трёт, больно щепает себя за щеку, нос, понимая, что это не привиделось, валится на колени, не выпуская из вида страшных гостей. В пьяном угаре, обретает какую-то ещё остаточную смелость, крутит головой в сторону собачей будки, как евнух скулит:
— Балбес! Балбес!.. Ты што молчишь?.. У н-нас же сами ч-ч-чер… у нас г-гости!
— Мы твоего Балбеса съели! Падалью кормишь, пьяный хмырь! Мясо отрыгается тухлым (большая нечисть издаёт громкую отрыжку, гладит выпуклый живот)
Володька всматривается в темноту, понимает: всё! собаки нет!
— Ч-то… ч-т-то вам н-надо от мммнеаа!? Я в-в бога тоже не вверю! В-вы мне по духу б-ближе товарищи ч-черти! И п-почему сразу к-ко мне?
— Мы от самого сатаны к тебе пришли!
— З-зачем?
— По поступкам, ты давно наш клиент! Как тебе наш колодец, с дохлой собачкой, с твоим помётом, под самый верхний венец? (бесы начинает наигранно гоготать) — Нас, сам сатана за тобой направил! Это большая честь, алкоголик!
— Не-э… не-э! Вы што?. К-какой я… я так только… редко очень… в охотку!
— Раздевайся, тленный упырь! (больно тыкают в плечо)
Несчастный, вскрикивает, лодочкой складывает рабочие огрубевшие ручонки-ладони, тянет к чертям, к ухмыляющейся луне за их спинами, умоляюще скулит:
— А ч-что, вы будите делать?!
— Сначала, по селу на привязи проведём. (Вадим перед лицом машет верёвкой, кидает в руки подельнику) угрожающе басит:
— Вяжи!
Тот, лихо накидывает пеньку на тонкую шею, крутит петлю. В дупель пьяный колхозник тихонечко скулит, не сопротивляется, постепенно освобождаясь от хмеля.
— Ты нам дома всех своих обидчиков покажешь.
— Ёпт… а это з-зачем?
— Потом узнаешь!.. Я жду!..
Пьяный, медленно раздевается, обречённо кидает одежду перед ногами лукавого. Антон, берёт пиджак, нюхает, пренебрежительно фыркает. Почесав у себя под мышкой, потом под другой, два раза присел, бесом, на полусогнутых, театрально прыгуче подпрыгнул, наигранно забежав за спину очумевшему колхознику, поставленным голоском прогундосил:
— Псиной воняешь, пьяный смерд! У нас будешь преисподней пахнуть, тиной.
Пьяный крутит головой, держит на виду тёмную нечисть, закрывая голую задницу заношенной кепкой.
— Трусы снимай, убогая душа! (безжалостно колит в ногу) — боясь сорваться в безудержный смех от животворящей сценки.
Володька, нехотя подчиняется.
— Падай ниц! (мощней басит вошедший в сценический раж Вадька)
— Ч-чаво? — тоненько вылетело из пьяного, подобострастно кривя трудовую шею к чёрному небу, к нависающему огромному ушастому чёрту.
— Говорю, башку к земле клони!
Покорно клонит, «правой» продолжая защищать перепуганный зад. Там же другой бес замер, с вилами, с противным голоском, напуская на Володьку дополнительных раздумий. Низко клонится, в гниющие доски, в осеннюю грязь слюняво скулит:
— От-т-пустите меня, товарищи черти! Я к-когда созрею, сам к вам приду! Вы т-только скажите, где вас найти дорогие корешки. Простите… я-я-я…
В это время, Антон всю одежду скрутив в комок, бросает на крышу летней кухни. Комок скатывается на соседскую территорию, падает в высокую нейтральную траву.
— Простите, черти!! Но мне в туалет сильно хочется. Прямо очень! — Подождёте, а?
— Что, обосрался, убогий пьяница!
Вдруг распахнулась дверь, хозяйка вышла в сенцы, ноги засовывая в галоши.
— Ну, смотри падший человече! Помни! Мы к тебе ещё придём, ужратым в стельку как всегда встретим! Не забудь своих обидчиков запомнить.
Тот, что меньше ростом чёрт, который сзади, ради шутки, на прощание ширнул трезубцем в мягкое место голому человеку, и причудливо прыгая, заспешил за большим рогатым бесом, прямо через двор, на огород, туда, где жил тёмный лес, где отныне имелась страшная тайна.
6.
Мария, включила свет во дворе. Заспанной вывалилась на воздух, и обомлела. Её, голый, худобокий Володька, с верёвкой-галстуком на шее, вприпрыжку сокращал метры к уборной.
Женщина остолбенела:
— Надо ж так нажраться… опять что-то учудить?!
Механик, шумно очищался, колхозница же, поодаль стояла, — зевала, словом пытала, уже ничему не удивляясь в этой жизни:
— Почему голый? Что… уже вешаться собрался?
— Спасибо, Маш!.. Спасла!.. А так бы увели!.. — уже совершенно трезво прозвучало из тесных удобств на улице.
— Бабы!?..
— Да, какие бабы, — сами черти!
— По-онятно! Что ещё пили кроме водки? Наверное, кривоногий Сухарёк приволок ещё своего мерзкого самогона, да?
— Маш! Я никак не могу понять… почему меня выбрали!?.. Ух, твари… ну, сволочи!!! Вона, Гладыш Стёпка… тот хлещет больше! Бабу свою гоняет, почему его не трогают, чёрные твари? А Труханёнок старший… тот вообще не просыхает… нет меня, а-а?
— К ним может каждую ночь приходят, — смеётся Маша, поправляет халат, подыгрывает мужу, спросонья ещё не понимая всей ситуации. — Откуда тебе знать! У «алконавтов» свой таинственный мир.
7.
Володька лежал пластом на кровати. Покоился под одеялом, глазами в потолок, сложив руки на груди. На лбу высыхало мокрое полотенце, под мышкой торчал градусник, рядом сидела Маша, и тихо хныкала:
— Я пойду к фельдшерице.
— Я ещё говорю, — не вздумай! У меня нет никакой белой горячки! Заладила… Ты же видишь синяки на теле… это от их вил!
Женщина пуще пускает сопли, ноет:
— Как теперь жить, а? Я тебе всегда говорила: «Володенька! Добром эти пьяные заскоки не кончатся!»
Встаёт, завязывает платок, вздыхает:
— И всё же, я позову её, может тебе каких таблеток восстанавливающих даст!
— Маш!.. Я говорю – цыц!.. Сиди рядышком! Ты хочешь меня на весь колхоз «прославить!?» И главное, этот меньший сука, гундос прыгучий, мне напоследок, как всадит прямо в копчик! Чертина… так больно! Даже сейчас болит, распухло… (рукой щупает «это» место)
Супруга, вновь срывается в рыдание, сквозь жирные слёзы и сопли, выводя:
— Балбес куда-то пропал!
— Съели!
— Кто?.. (замирает, пучит глаза)
— Эти же… двое! (на лице маска трагика) — И этот огромный чёрт… знаешь, что сказал? Мол, падалью кормили его!.. Представляешь… поглаживает падла, объевшийся свой живот, и нечеловеческим басом, мне прямо в морду: «Тухлым вроде как отрыгается!» Да мы, суп ему отдельно готовили мурло волосатое!.. Хотел ему поганцу, сказать, да промолчал!
— С кем, последним, виделся… вспомни, Вов?
— Перед чертями, с Надькой Иванюто! Мы на лавочке попели, Иван на гармошке поиграл… потом помню, целеньким домой пошёл!
— Ага, целенький!.. А раздевался где? Я весь двор оглядела… одежки… даже трусов не нашла! Боженька, спаситель… отверни горе, такой позор! Вот и отметили уборочную страду, хороший урожай… пропади оно всё пропадом…
Остаточно всхлипывает, смотрит мужу в глаза.
— Я вспомнил, Маш! Ты как-то мне «загруженному» под завязку, говорила про предсказания бабы Клавы. Вроде как молодые черти, на мне оттачивают какое-то своё страшное мастерство.
Благодарственно трогает тёплую руку жены:
— Страшно подумать, Машунь, если бы ты не вышла, куда бы увели… а там, что сделали, а? Видела какая верёвища… на такой и вздёрнуть запросто…
Женщина, не успокаивается. Шморгает носом, тянется за градусником, смотрит, откладывает, идёт на кухню, пьёт воду, в печку подбрасывает дрова.
— А самое страшное, Маш! Обещали твари ещё прийти, когда снова «нажрусь»! И всё твердили: мол, покажешь дома моих врагов. Машунь! Ну, какие враги!? Я ж так… по пьяной дури! По трезвянке же, всем безотказный помощник! И чё, именно ко мне припёрлись? Не хватало, чтобы люди из-за меня пострадали… Ты только не вздумай, кому взболтнуть!
Глубоко задумывается, щупает травмированное плечо, выговаривает:
— Хоть бы вам сатанинская нечисть, в трех соснах заблудиться, в болоте утонуть! Ишь… придём… падлы… не дождётесь…
К вечеру следующего дня, справляясь со скотиной, Мария услышала в лесу скулящие завывания непонятного зверя, сказала мужу. «Не пойду! Это меня суки так видно хитро к себе заманивают!» — подумал Володька. Но, переборов себя, с ружьём, с картечью в стволах, выдвинулся в таинственную чащу, готовый с ходу расстрелять своих безжалостных рогатых обидчиков.
— А ты говорил, его съели? — радостно усмехнулась жена, любовно трепая лохматую голову, жутко голодному доброму псу.
— Но увели же!!! — закричал Володька, тыкая рукой в тайгу. — Вот тебе крест на всё пузо! (крестится) — Мои уши сами слышали, глаза видели, как мерзость живот поглаживал! Зачем мне врать?
— Ну, что… осталось найти одёжку…
Проходит месяц, другой, множество праздников, ещё полгода, уже год, народ шушукается, поправившегося Володьку не узнаёт, в след иногда рассуждая:
«Какая Машка, счастливая! Что-то ж сделала, что совсем перестал к горлышку прикладываться, в штопор срываться, чудить…»
8.
Только через пятнадцать лет, председатель колхоза, Владимир Васильевич Дрень, находясь в краевой больнице, скучно валяясь в палате, возьмёт у интеллигентного соседа-старичка, местную культурную газетку, и там прочтёт, интервью ведущего артиста «краевого государственного театра юного зрителя». Где на вопрос корреспондентки: «Ваша лучшая роль?» Тот, явно, для вопрошавшей, необычно ответит: «Роль чёрта, в селе таком-то, в осеннюю ночь, в чужом дворе».
Загогочет на всю палату выздоравливающий больной, придерживая порезанный живот. Вскинется выше по подушке, в неописуемой радости тыкая рукой в издание, голося: «Ну, черти! Ну, бесята! Индейцы! Надо же было такое придумать, учудить!»
Ему, один лежачий, будет заботливо подсказывать: «Василич! Ты чё… смотри, швы разойдутся, так ржать!». — «А я столько лет думал… мучился, гадал! Уже поверил, что «ку-ку», тогда словил! А оно во-о… как было! Ну и артисты, ну, выдумщики!
На неминуемые вопросы больных, заходясь от смеха, вытирая глаза, будет в вкратце рассказывать, как его когда-то два чёрта отучили пить, сразу оживляя палату, вгоняя пациентов в шумное обсуждение, хохот, спор…
Пуще расхохочется, увидев долгожданную супругу, с внучкой вместе, деликатно проникающих в палату. Размазывая слёзы радости, сунет ей мятую газетку, скажет: «Машунь! А ты не верила… Вот черти!.. Ну, какие же молодцы индейцы! Такое доброе дело сделали! Вот это я понимаю, артисты! Надо их обязательно найти… поблагодарить»
Женщина, со всеми поздоровается, мило улыбаясь, наклонится, поцелует его в щетину, скажет: «Я первая… их сердечно поблагодарю!»
У окна, измученного вида больной, не участвующий в хаотичном обсуждении, отрешённо копошился в тумбочке. Не бритый вид, синюшные мешки под глазами, причёска — разбитое «воронье гнездо», говорили о том, что этот пациент многое видел и знал в этом бренном мире.
Бросив в рот какую-то таблетку, запив каким-то рассолом из банки, придерживая печень, устало прилёг. Закинув руки за голову, долго смотрел в окно, вздыхал. Перебивая всех, громко выдохнул, полностью переключая внимание на себя: «Это всё ерунда… это розыгрыш!.. А ко мне реально приходили (лицо сделалось каменным, в скобку изогнулись губы, на лбу проявились морщины, лиловый запойный нос оживил ноздри, глаза — заполнились мыслями) — Правда, шумной кучкой… и без вил!.. Всё просили в долг.
— Дал? (в палате воцарилась тишина с колыхающей паузой)
— А я помню, что ли… наверное, дал… попробуй им не дай.
