Зябкий декабрьский вечер неторопливо овладевал суетливым городом. С паучьей методичностью он окутывал улицы белесым коконом тумана, в котором смешивались в причудливый коктейль разноцветные рекламные сполохи, огни автомобилей и призрачное мерцание покрытых изморосью ветвей. Вдоль тротуара у сияющих дверей «Максима» выстроилась терпеливая вереница таксомоторов, негромко урчавших холостыми оборотами в ожидании пассажиров.
Сидящий за рулем второго в этой очереди «cитроена» Евгений Борисович Туманов-Терской пытался читать сегодняшний выпуск «Возрожденiя», но размытого запотевшими окнами света уличных фонарей и тусклой лампочки в салоне было явно недостаточно. Бывший капитан-артиллерист царской армии, а ныне рядовой четырехтысячного парижского «Союза русских шоферов» закрыл газету и отложил ее на пассажирское сиденье. Как раз в этот момент стоявшая перед ним машина довольно чавкнула задней дверью, «сглотнув» молодую веселую парочку, и лихо встроилась в бегущий по Rue Royale поток.
Проехав несколько метров вперед, Евгений Борисович вгляделся в окна фойе ресторана, но не увидев там потенциальных пассажиров, посмотрел через дорогу. Там, на тротуаре, прямо напротив его такси, стояла хрупкая девушка. Высокая, очень стройная, в светлой шубке и белой шапочке, она была похожа на свечу, трепещущее пламя которой то пропадало, то появлялось, «задуваемое» потоком спешащих людей и машин. Туманов-Терской невольно задержал на ней взгляд. Ему показалось, что где-то и когда-то, давным-давно, в прошлой, искрящейся событиями и эмоциями жизни, он видел это лицо. Еще ему показалось, что девушка на него смотрит, и что она действительно излучает свет. Нет, не может быть! Это просто иллюзия, созданная сумеречным туманом…
Осколки невнятных воспоминаний складывались в какие-то картинки, менявшиеся с каждым поворотом калейдоскопа памяти, но упорно возвращавшие в то время и в ту жизнь, когда брошенные на него, бравого молодого офицера, застенчивые, смелые, восхищенные, жеманные или деланно-поверхностные взгляды юных прелестниц вызывали и улыбку, и легкое сердечное трепетание. Но даже мимолетное приятное погружение в светлое прошлое всегда заставляло Евгения Борисовича искать там свои ошибки, приведшие к такому сумрачному настоящему. И чтобы отогнать от себя удручающе-упоительные грёзы о былом, он достал из-под сиденья кусок ветоши и начал энергично протирать запотевшее изнутри ветровое стекло.
В фойе «Максима» появились какие-то движущиеся фигуры. Надеясь на долгожданного клиента, Туманов-Терской спрятал ветошь и невольно снова взглянул через улицу. Загадочная «светлая шубка» все еще стояла на том же месте. Теперь сомнений почти не было: она действительно смотрела на него. Это был взгляд из прошлого, то ли взывающий, то ли вызывающий, то ли реальный, то ли придуманный. Он будил какое-то забытое чувство, которое хотелось испытать снова. Евгений Борисович захотел вспомнить, или хотя бы позволить себе вспомнить эту девушку… Конечно, если она не мираж, созданный его воображением. Он на секунду задумался и внезапно вздрогнул от требовательного стука в стекло задней двери.
Без минуты клиент, вышедший из ресторана, торопился продолжить вечер там, где его ожидали или тепло домашнего очага, или жаркая подруга, или веселая компания, беззаботно празднующая приближение нового 1932-го года. А Евгения Борисовича Туманова-Терского каждый день ожидало опостылевшее ожидание пассажиров в своем такси у вокзалов, гостиниц или дверей модных парижских заведений.
Вальяжно развалившись на заднем сиденье, подвыпивший бонвиван кое-как, с третьей попытки, сморф … сфро.. сфор-му-лировал нужный ему адрес. Отъезжая от тротуара, водитель боковым зрением заметил, что девушка пытается перейти дорогу. Но когда ей, наконец, это удалось, “ситроен” был уже довольно далеко.
В зеркальце заднего вида Евгений Борисович видел, что красивая незнакомка смотрела вслед машине, и даже как будто помахала ему рукой. Бывший капитан царский армии крепко сжал руль и перевел взгляд на вечернюю дорогу. Поздно. Уже слишком поздно.
***
Если бы Анну Дмитриевну Терскую спросили, какой ее самый нелюбимый день в году, она бы наверняка ответила: «Тридцать первое декабря». Хотя такое “непочетное звание” этот день носил только последние четырнадцать лет. А когда-то, давным-давно, она, эффектная жена преуспевающего банкира, ежегодно устраивала веселые праздничные приемы в своем большом особняке в Голутвинском переулке Москвы, с радостью и удовольствием выбирая для многочисленных гостей подарки, а для себя — восхитительные наряды.
Приятные предрождественские хлопоты превращались в детские елки, блистательные балы, катания на тройках и многолюдные гуляния, которые сливались в яркую нескончаемую карусель беззаботного веселья, приправленного всякой вкусной снедью и пощипывающим щеки морозцем. В доме Терских, и так знаменитом на всю Первопрестольную внушительной коллекцией произведений искусства и гостеприимностью прекрасной хозяйки, становилось в эти праздничные дни особенно оживленно. Вспоминать же об этой радости сегодня (впрочем, как и в прошлом, и в позапрошлом году) было слишком больно, поскольку Анна Дмитриевна твердо знала: никогда больше она не взбежит по ступенькам незабвенного парадного крыльца, никогда не откроет любимую дверь, никогда не переступит родной порог.
В первые несколько лет эмиграции еще была надежда на возвращение, но после необъяснимых поражений Белой Армии она таяла с каждым годом, и ожидать чего-то хорошего от грядущего становилось все сложнее. Особенно тяжело стало, когда Анна Дмитриевна овдовела. Ей понадобилось много душевных сил, молитв и времени, чтобы смиренно принять суровую судьбу, вобравшую в себя все возможные мытарства эмиграции. Постепенно Анна Дмитриевна научилась радоваться каждой малости, преподносимой ей черствой и скупой реальностью, которой в прошлой жизни она не могла себе даже представить. Радостью и удачей было найти небольшую квартирку в доходном доме 12-го аррондисмана, радостью и везением оказалось место консьержки, которое посчастливилось получить в этом же доме. Да что там — маленькой радостью оказывался и каждый человек, входивший в ее парадное с улыбкой. Поэтому, когда около полудня через осторожно приоткрытую дверь нерешительно вошла красивая утонченная барышня, вид которой выражал благополучие, а взгляд – надежду, Анна Дмитриевна вспомнила саму себя много лет назад и очень захотела помочь робеющей посетительнице.
— Bonjour, madame,- на хорошем французском поздоровалась вошедшая.
— Здравствуйте, голубушка. Кого-то ищете? – как и многие эмигранты «со стажем», хозяйка парадного по каким-то неуловимым признакам почти безошибочно определяла «своих», поэтому не сомневалась, что посетительница говорит по-русски. Тем более, соотечественники составляли почти половину жильцов этого дома.
— Да. Мне сказали, что по этому адресу я могу найти Евгения Борисовича Туманова-Терского. Надеюсь, я не ошиблась?
— Вы не ошиблись, но к сожалению, его сейчас нет.
Девушка огорченно вздохнула и пробормотала: «Видно, не судьба …» Увидев ее замешательство, Анна Дмитриевна участливо предложила:
— Может быть, вы зайдете позже?
Ей действительно хотелось, чтобы незнакомка пришла еще раз. У пожилой дамы только что возникла для этого довольно веская причина.
— Не могли бы вы мне сказать, в какое время он обычно возвращается? Или, может быть, — гостья немного смутилась и порозовела, — я могла бы его подождать? Не сочтите за дерзость.
— Конечно, голубушка, как вам угодно! И хотя условия у меня не очень комфортные, – Анна Дмитриевна многое потеряла вдалеке от родины, только не привычки радушной хозяйки, — но чашку горячего чая с удовольствием вам предложу. Как раз собиралась заваривать. Уж очень зябко сегодня.
Девушка улыбнулась так обрадовано и приветливо, как будто именно на чашку чая она и зашла. На самом деле, терзаемая сомнениями и ограниченная «комильфотными» условностями, она почувствовала в тоне и словах радушной хозяйки ободряющее теплое участие.
— Я – сестра друга Евгения Борисовича. Случайно увидела его вчера возле «Максима». Даже подумала, что обозналась. Но потом расспросила водителя другого такси, и он подтвердил мое предположение. И подсказал этот адрес, — попыталась объяснить свою «бесцеремонность» благовоспитанная барышня. — Меня зовут Евгения, Евгения Александровна Лазарева.
— А я Анна Дмитриевна. Вот и славно, что не обознались. Давно не виделись с Евгением Борисовичем? Простите сердечно мое любопытство.
Симпатия и доверие, сразу возникшие между двумя дамами, помогли младшей чувствовать себя уверенней, а старшей – не чувствовать себя одинокой. Анна Дмитриевна была рада в последний день очередного безрадостного года разделить чай и беседу с родственной (она уже была в этом уверена) душой. А молодая гостья была ей безмерно признательна за доброе расположение и охотно начала свой рассказ.
— В последний раз мы виделись летом семнадцатого, в нашей петербургский квартире на Театральной. Евгений Борисович был тогда в отпуске по ранению, — и добавила с особым теплом, — и заехал поздравить меня с выпуском из Императорского театрального училища.
— Батюшки, неужели вы – балерина? – в глазах Ольги Дмитриевны даже засветились мечтательные огоньки. – Как же я скучаю по театру! Евгения Александровна, милая, мне вас бог послал! Вы сейчас танцуете? Где? Поделитесь, пожалуйста!
Пожилая дама не ошиблась: ее «нежданная гостья» действительно была солисткой балета. С располагающей общительностью она рассказала о том, как после училища служила в Мариинском театре, большая часть труппы которого, напуганная трагическими октябрьскими событиями, покинула Петербург, и каким счастьем было танцевать на прославленной сцене и Жизель, и Машу в «Щелкунчике», и Китри в «Дон Кихоте», и с каким тяжелым сердцем она вместе с родителями в двадцать втором покидала Россию на «философском пароходе», и о недолгом ангажементе в дягилевских «Русских сезонах» в Лондоне, за которым последовало приглашение в «Ковент- Гарден», и о своем нынешнем репертуаре.
Об одном только умолчала лондонская прима. Она не случайно была вчера на Rue Royale. Три дня назад мама Евгении Александровны получила письмо от близкой петербургской подруги, нашедшей пристанище в Париже. После рождественских поздравлений и пожеланий та сообщала, что не так давно встретила на рынке Saint-Ouen мсье Евгения Туманова. «Ты наверняка его помнишь, ведь он был очень дружен с Сашей, и я много раз видела его у вас дома», — писала Татьяна Марковна. Упомянула она и о нынешнем занятии общего знакомого, и о потемневшей синеве его когда-то таких ясных глаз.
Письмо еще не было дочитано и до половины, а Евгения Александровна уже решила ехать в Париж. Как только девушка услышала имя «Евгений Туманов», она тут же услышала и свое сердце, вдруг застучавшее сильнее, чем во время исполнения бесчисленных фуэте. На следующее утро (благо, у нее было несколько свободных дней) молодая леди села на поезд до Дувра, оттуда добралась паромом до Кале, и с увеличивающимся волнением, которое, казалось, накачивал монотонный стук вагонных колес, доехала от побережья до Парижа.
Терпеливо стоя напротив «Максима» и внимательно вглядываясь во все подъезжающие таксомоторы, девушка нещадно продрогла, потеряла счет времени и почти потеряла надежду, когда наконец увидела Его. Она ожидала, что Евгений Борисович узнает ее и обрадуется знакомому лицу. Но он уехал, не кивнув, не поздоровавшись, даже не глянув в ее сторону. А потом расстроенная балерина, почти заикаясь и краснея от смущения, расспрашивала водителей других такси о человеке, занимавшем ее мысли и мечты много лет. Она должна была его найти! Она должна была с ним поговорить! Она должна была испытать судьбу!
Проговорив в холодной каморке почти два часа, две женщины чувствовали такое тепло и уют, как будто провели это время у горящего камина. Они согрелись душой друг подле друга и были безмерно рады этой подаренной судьбой встрече.
— Но завтра мне нужно возвращаться в Лондон, — закончила свой неспешный рассказ Евгения Александровна. – Я занята в репертуарном спектакле. Как вы думаете, мне удастся сегодня увидеть Евгения Борисовича?
— Определенно, голубушка. Уверена, он будет рад вашей встрече.
— Мне неловко отнимать у вас столько времени. К тому же, неизвестно, сколько еще придется ждать. Когда он обычно возвращается? Конечно, если вы можете мне об этом сказать, — почти спокойно спросила девушка, но Анна Дмитриевна заметила ее волнение.
— Иногда он возвращается очень поздно. Сегодня, к тому же, у него может быть много работы — праздничные дни, вы же понимаете. Но надеюсь, он вернется до вечера, тогда я смогу узнать его планы и даже попытаюсь на них повлиять. Приходите, душенька Евгения Александровна, после девяти. Не передумайте, прошу вас. Да хранит вас господь!
Пожилая дама знала почти наверняка, где в настоящее время может находиться мсье Туманов, и когда он вернется домой. Но она не хотела объяснять милой девушке причину отсутствия жильца, а решила прежде поговорить с ним сама.
***
— Добрый день, Евгений Борисович, Как все прошло?
— Здравствуйте, Анна Дмитриевна. Простите, я сейчас не очень расположен к рассказам. К сожалению, вы лучше меня знаете, как проходят похороны эмигранта, умершего в больнице при богадельне. Удручающее зрелище! Впрочем, ему уже все равно. А мне теперь придется заняться
или поиском нового соседа по квартире, или меньшего жилья для себя, — не расточая любезностей, Туманов грустно махнул рукой и пошел к лестнице.
— Задержитесь на минуту, — почти вдогонку попросила любезная консьержка. — Вас хотела навестить Евгения Александровна Лазарева. И она намеревалась зайти позже.
Бывший офицер застыл на месте и медленно повернулся.
— Женни? Значит это ее я видел вчера вечером? По правда сказать, подумал, что померещилось, — тихо, с явным сомнением, проговорил мужчина.
Но Анна Дмитриевна его услышала.
— Молодая дама собиралась прийти еще раз после девяти вечера. Я надеюсь, вы сможете уделить ей время, — настойчивый тон ее просьбы не предполагал возражений.
Евгений Борисович сделал два шага назад и устало опустился на стул, на котором совсем недавно сидела гостья из прошлого.
— Вы не знаете, как она?
— По счастью знаю, мы имели приятную беседу, пока ожидали вашего возвращения. У Евгении Александровны все благополучно. Вы не представляете, какое удовольствие мне доставляет это говорить, — улыбнулась пожилая дама и произнесла еще раз медленно:
— Все благополучно. Она с успехом танцует на сцене «Ковент-Гарден». Живет с родителями. Они слава богу, здоровы. Матушка по-прежнему музицирует, а отец продолжает научные исследования и преподает в университете.
— Рад это слышать. Ведь я виноват перед ней, Анна Дмитриевна. – Мужчина на какое-то время замолчал, потом продолжил. — Я должен был заменить Женечке брата. Саша Лазарев был моим лучшим другом, мы вместе учились в Михайловском артиллерийском училище, и когда я познакомился с Женни, ей было всего восемь. Очаровательный ребенок! Я, бывало, ее поддразнивал, говорил: «Женечка-Женюсь, если будете шалить, я на вас не женюсь!». Саша был очень привязан к сестре, гордился ею, поддерживал во всем, но погиб под Ковелем в шестнадцатом. А я, к своему стыду, ничего не смог сделать для нее в этой немыслимой круговерти. Ничего! И сейчас не могу!
— Право, это не мое дело, но я думаю, что можете, — Анна Дмитриевна выразительно посмотрела на сидевшего рядом с ней соотечественника.
— Я знал ее еще ребенком, — ответил Евгений Борисович на этот взгляд.
— Она уже не ребенок, позвольте заметить. А Дашеньки нет с нами уже много лет.
Бывший капитан приходился участливой консьержке не только соседом-соотечественником, но и родственником, мужем ее племянницы, умершей от «испанки» зимой восемнадцатого года. Общие потери и трудности сблизили двух обездоленных людей, а взаимная помощь и поддержка сцементировали их отношения в настоящую дружбу. Несколько лет назад «старожил» 12-го аррондисмана помогла «племяннику» найти пристойное и доступное жилье, а сейчас хотела обратить его внимание на многолетнюю привязанность прекрасной девушки, с тем, чтобы помочь снова почувствовать вкус и радость жизни.
Опыт и зрелая интуиция Анны Дмитриевны безошибочно подсказывали ей, с чем связан визит юной дамы. Она ведь заметила, как лондонская балерина реагировала на каждое открывание двери подъезда, как теплел ее голос, когда она говорила о Туманове, и как она постоянно теребила
медальон, висевший на шее И уж, конечно, безоглядная решительность, с которой незамужняя девушка из хорошей семьи пришла без приглашения к одинокому мужчине, пусть даже другу погибшего брата, говорила о все покоряющей искренности ее чувств.
Однако упоминание о покойной жене капитана, которое, как надеялась Анна Дмитриевна, послужит каким-то оправданием, хотя бы из-за срока давности, произвело совершенно противоположный эффект: Туманов опустил глаза, нервно сжал руки, хрустнув пальцами, и, казалось, осунулся еще больше. Мучительное чувство вины за то, что, повинуясь присяге и воинскому долгу, он уехал и оставил на попечение родственников ослабевшую больную супругу, никогда не отпускало его. Евгений Борисович понимал, что поступить по-другому было невозможно, но мысли о том, что своим выбором он укоротил дни бедной Даши, разъедали его душу, словно «царская водка». Через пару минут напряженного молчания Туманов глубоко вздохнул и поднял глаза.
— Анна Дмитриевна, я не могу ничего предложить Евгении Александровне, ничего ее достойного. Поэтому я буду весьма признателен, если при следующем визите молодой дамы вы соблаговолите ей сказать, что я не возвращался домой, или вообще съехал. Простите, что я вынужден вас об этом просить, но это ложь во благо, — бледнея, твердо сказал бывший офицер, и снова повторил. — Мне нечего ей предложить.
Добавив учтивое «Заранее вам благодарен», Туманов встал, поклонился и пошел прочь. В голове тревожным колоколом звенело: «…просить достойную женщину соврать – как низко я еще способен опуститься?». Сейчас он сам себе был отвратителен.
Продолжение следует…
