Основательный круглый дубовый стол, стоящий в центре небольшой комнаты, занимал почти половину ее пространства. На фоне остальных убогих предметов меблировки он выглядел как огромный океанский лайнер, окруженный невзрачными буксирами в тесной гавани. Шестеро мужчин, переминавшиеся в неловком молчании, думали каждый о своем. Кто-то смотрел по сторонам, кто-то внимательно разглядывал свои пальцы, кто-то листал взятую с полки книгу, но ни один не решался присесть, и все избегали смотреть друг на друга.
— Право, не знаю, как быть со столом. Владимир Васильевич так дорожил им, даже занимал деньги, чтобы его купить, говорил, что почти такой же был в его киевском доме, и что чай за этим столом согревал ему душу больше, чем тело. Не хотелось бы, чтобы он попал к случайному человеку, — прервал общее молчание Евгений Борисович.
Все присутствующие посмотрели в центр комнаты, и каждый вспомнил о большом столе, который был местом сбора его семьи в доме, оставленном на далекой родине. В доме, где сейчас хозяйничают чужие безразличные люди.
Высокий сухощавый господин с усами, как у государя-императора, и коротко подстриженными седыми волосами присел к столешнице и медленно, словно краснодеревщик, провел ладонью по светлой поверхности:
— Пожалуй, я заберу его, если, конечно, никто не возражает.
Стул, стоящий напротив будущего владельца, занял светловолосый мужчина лет тридцати. Он тоже положил на стол руки, как будто хотел почувствовать исходящее от него семейное тепло, но потом виновато спрятал левую, на изувеченной кисти которой не было двух пальцев, и спросил хозяина квартиры:
— У полковника действительно нет никаких родственников?
— Есть дочь в Америке, ей я отправлю ордена и фотографии. О судьбе сына, который остался в России, ничего не известно. Если с ним случилось что-то плохое, то слава богу, Владимир Васильевич об этом не узнал. Так что, господа, еще раз предлагаю выбрать что-то из вещей покойного в память о нем, как он этого хотел.
Евгений Борисович отошел к громоздкому радиоприемнику, стоявшему на утлой тумбочке в углу комнаты и, включив его на минимальную громкость, стал крутить ручку настройки.
— Мне останется этот аппарат. До сих пор не могу поверить, что полковник сам его собрал и наладил. Как же к Владимиру Васильевичу была щедра природа, и как беспощадна судьба!
— Да, быстро сгорел… Когда две недели назад он приглашал нас сюда послушать бой кремлевских курантов по радио, кто мог тогда подумать, что сам он их уже не услышит? — к Туманову подошел широкоплечий мужчина лет сорока пяти с заметным шрамом на лбу и закурил, следя за передвижением верньера по слабо подсвеченной шкале настройки. Затем неторопливо открыл ящик тумбочки, в котором обнаружился одинокий небольшой револьвер.
— «Полковнику В.В. Штольцу за храбрость от А.И. Деникина. Седьмого июля тысяча девятьсот девятнадцатого года», — прочел он вслух дарственную надпись на привинченной к рукоятке пластинке и продолжил:
— Судя по этой надписи, Владимир Васильевич удостоился награды командующего во время наступательной летней кампании. Да, тогда в руководстве Добровольческой армии немало голов вскружилось от победных настроений.
— Оставьте, Юрий Михайлович, — перебил его стоящий у окна видный лысеющий пожилой господин в очках и с болезненным румянцем на лице, похожий на высокопоставленного чиновника, — не будем опять об этом. И без того невесело. Собирались новый год праздновать, а приходится поминки справлять.
— Если угодно, я могу держать свое мнение при себе, — безразлично отреагировал обладатель шрама, – но, пожалуй, возьму этот револьвер.
— А я бы взял гитару, — проведя пальцем по струнам висевшего на стене инструмента, отозвался седеющий брюнет с темными выразительными глазами и длинным породистым носом.
— Лёвушка, Андрей Петрович, вы уж сами тогда… что вам покажется… — поочередно обратился к блондину, сидящему за столом, и к «чиновнику» Евгений Борисович. По его тону чувствовалось, что роль распорядителя-душеприказчика бывшему офицеру совсем не нравится.
— Помнится, у подполковника был изумительный портсигар, не знаете, где он хранился? – вспомнил стоящий у окна.
— Увы, Владимир Васильевич его продал.
— Что за жизнь… – вздохнул Андрей Петрович. – Да и разве это жизнь?
— Эх, господа офицеры, тут вся Россия идет с молотка, а вы о каком-то портсигаре! Родина, наша родина продается! Оптом и в розницу! Могли ли мы себе такое представить? – с болью в голосе произнес худощавый господин. – Вчера на вокзале сел в мое такси французишка плюгавенький. И узнав, что я русский, решил мне похвастать приобретением. Он, дескать, был в Москве, и в магазине Торгсин — так, кажется, у большевиков это называется — купил поднос серебряный с чашками и блюдцами. А на дне подноса какая-то надпись выгравирована. Вот он и просит: «Прочти, mon cher»… – рассказывающий прервался, несколько раз глубоко вздохнул и со слезами на глазах продолжил: – И, только представьте, господа — подает мне поднос фирмы Овчинникова с чернью и позолотой, который тетушка Настасья Федоровна подарила моим родителям в день их венчания!
— И что же, вы перевели? – спросил близорукий Андрей Петрович.
— А разве это так важно? – сверкнул на него глазами новый хозяин стола.
— Простите, милейший Александр Афанасьевич. Сам не знаю, почему это спросил. Поверьте, я очень хорошо понимаю, что вы почувствовали. Я сам, когда узнал, что наше имение «товарищи» по кирпичикам растащили, места себе не находил, думал, свихнусь от боли душевной. А недавно они и церковь, в которой меня крестили, разрушили. А, — махнул рукой «чиновник», — все прахом пошло! – и закурил, отвернувшись к стене.
— Они даже Храм Христа Спасителя взорвали. Какое невообразимо жестокое варварство! – ни к кому не обращаясь, сказал седеющий брюнет.
— Георгий Савельевич, вы уверены, что это правда? Как же можно? – изумленно расширил глаза самый молодой собеседник.
— К сожалению, правда, Лёвушка. А там на стене имя моего прадеда начертано было.
— Я тоже читал об этом в «Возрожденіи», — подтвердил Евгений Борисович. — взорвали, мерзавцы! В начале декабря взорвали. Со всем своим большевистским энтузиазмом. Известное дело, ломать — не строить. Они б еще на Рождество это святотатство учинили!
— С них станется, гегемоны окаянные, — вполголоса выругался худощавый Александр Афанасьевич.
— И после этого мы будем слушать радио Коминтерна? – Левушка обвел взглядом присутствующих и остановил его на Туманове.
Для молодого человека он был здесь самым близким другом. И не только другом, а боевым товарищем и наставником, опекавшим юнкера Новочеркасского казачьего училища с его первых дней под знаменами Добровольческой Армии и до печальной эвакуации из Севастополя, все два страшных года, сделавших их братьями по крови, лившейся в ежедневном аду братоубийственной войны.
— Конечно, не будем, я уже настроил нужную волну, — повернул до «нуля» ручку громкости приемника его новый владелец. — Включим ровно в полночь по московскому времени, чтобы услышать бой курантов. Как того и хотел Владимир Васильевич. А теперь, господа, помянем полковника, как положено.
**********************
«Чудо, как хороша! Словно открытка рождественская!», — подумала Анна Дмитриевна, глядя на блестящие глаза и искреннюю улыбку вошедшей девушки. Консьержка даже не сразу заметила в ее руках нарядно упакованную коробочку.
— Добрый вечер! Это вам! – протянула презент Евгения Александровна. – С Новым годом!
— Ну что вы, право, не стоило беспокоиться, — с благодарностью приняла подарок «хозяйка».
— Это эклеры из Patisserie Stohrer, к чаю. Вкуснейшие! Надеюсь, вам понравятся!
Девушка говорила с паузами, заметно волнуясь. Анне Дмитриевне захотелось как-то поддержать ее и ободрить:
— Как жаль, что вам непременно нужно завтра уезжать! Почаевничали бы вместе, по-домашнему, в такой уютной компании – Евгения Александровна, Евгений Борисович и я, — мечтательно заулыбалась бывшая москвичка. — Под воспоминания о вашем детстве, о вашем брате, о том, как господа юнкера наверняка над вами подшучивали, ну и, конечно, о том, каким был тогда наш общий знакомый.
— Он… вернулся? – наконец-то решилась на самый важный для нее вопрос лондонская гостья.
— Да, но он… не один, — и заметив, как стушевалась девушка, Анна Дмитриевна с теплотой в голосе поспешила добавить, — нет-нет, там только мужчины. Это я к тому сказала, чтобы вы были готовы. Идите, душенька, не робейте. Entréz! Ваш выход!
— Спасибо вам! – Евгения Александровна порывисто обняла заботливую женщину и проникновенно шепнула: — За всё!
Как же хотелось Анне Дмитриевне, чтобы сегодняшнее 31-e декабря для кого-то стало счастливым! Как же ей нравилась эта милая и смелая девушка! Как же она надеялась, что гостья вернется с хорошими новостями!
Объяснив «Женечке», как она уже называла ее про себя, где живет мсье Туманов, пожилая женщина смотрела вслед изящному силуэту, уходящему в полумрак парадного. И пока он не скрылся совсем, Анна Дмитриева несколько раз перекрестила светлую шубку.
**********************
Сизая пелена табачного дыма завораживающе медленно переливалась по комнате, нехотя покидая ее через единственную малюсенькую форточку под самым потолком. Других окон в этой каморке, бывшей когда-то или кладовой, или пристанищем для прислуги, не было. За круглым столом, «украшенном» единственной бутылкой водки и нехитрой закуской, сидели шестеро бывших офицеров царской армии. Скупо говорили, но больше курили и молча думали. О частых потерях и редких радостях уходящего года, о невозвратном прошлом и о безнадежном будущем, которое опостылевшим «новым счастьем» придет через каких-то пару часов. Георгий Савельевич Кайданович, бывший адъютант начальника штаба Кавказской Добровольческой армии, склонился к теперь уже своей гитаре, которая, как бы в унисон с общим настроением, звучала сдержанно и невесело:
В жизни все неверно и капризно,
Дни бегут, никто их не вернет.
Нынче праздник, завтра будет тризна,
Незаметно старость подойдет.
Эй, друг-гитара, что звенишь несмело?
Еще не время плакать надо мной!
Пусть жизнь прошла, все пролетело –
Осталась песня, песня в час ночной.
Где ты, юность, без конца, без края,
Отчего так быстро пронеслась?
Неужели, скоро умирая,
Мне придется спеть в последний раз…
Не допев романс до конца, Кайданович резко заглушил ладонью струны и, отложив инструмент в сторону, сказал:
— А ведь я, господа, завидую Владимиру Васильевичу, ей-богу! Он свою горькую чашу испил до дна, и теперь может упокоиться с миром.
— По правде сказать, я тоже был бы не прочь оказаться на его месте, — согласился с ним Александр Афанасьевич Невельский, бывший капитан второго ранга Балтийского флота. – Знаете, господа, меня мало чем можно напугать. Но вот крыс терпеть не могу еще со службы. И как назло, каждый раз, когда после моей шоферской вахты пробираюсь ночью через нашу подворотню, как ни включу фонарик — они под ногами кишмя кишат! Кошмарный сон какой-то, мне хочется себя ущипнуть, чтобы проснуться! Правильно говорится: лучше ужасный конец, чем ужас без конца.
— Да, я вас понимаю, — разделил настроение соотечественников хозяин квартиры. Всегдашняя угнетенность состояния Евгения Борисовича усугубилась не только нищенскими похоронами друга, но и сообщением заботливой родственницы о романтичной и впечатлительной Евгении Лазаревой, гостье из его всемогущей юности, помнившей его блестящим молодым офицером, полным энергии, амбиций и надежд. — Чем такая жизнь …
Андрей Петрович Темирязев, бывший майор медицинской службы, одним глотком допил остатки водки из своей рюмки, снял очки и, потирая переносицу, сказал вполголоса:
— Я тоже думал об этом. Давно думал. И сегодня в церкви и на кладбище думал. Для чего я живу? На что надеюсь? Сколько может длиться этот крестный путь? Какая-то нескончаемая Голгофа … Устал я, господа. От нищеты этой устал, от унижений, от безнадежности. Как там у Чехова: «Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии …». Господи, когда уже и мы отдохнем?
— Господа офицеры, не сочтите меня мистиком, но, по-моему, покойный Владимир Васильевич посылает нам знак, — заметил молчавший весь вечер бывший кавалерийский ротмистр Юрий Михайлович Астахов. Снова взяв револьвер полковника, он несколько раз крутанул его барабан. – Смотрите, в барабане всего один патрон. Владимир Васильевич, наверное, для себя берег, — положив оружие в центр стола, Астахов встал и, мгновенно вновь превратившись в лихого кавалериста, обвел цепким взглядом всех присутствующих. — Русская рулетка?
— Присоединяюсь, — почти сразу же отозвался вставший рядом с ним адъютант-музыкант.
— Я тоже, — Андрей Петрович попытался вытянуться, насколько ему позволяла «нестроевая» осанка.
— В игре. Ставлю на «черное», — щелкнув каблуками, подкрутил ус морской офицер.
— И я с вами, — поддержал компанию Туманов.
Самый молодой из гостей молчал, напряженно уставившись в пол. Затем встал и глухо сказал:
— Я тоже готов, господа … Кстати, через пять минут будут бить куранты.
Юнкер Лев Алексеевич Гагарин, кудрявый розовощекий блондин далеко не богатырского телосложения, принял свой первый бой «за веру, царя и Отечество» семнадцатилетним пареньком, и его грозное имя «Лев», так не сочетавшееся с «херувимской» внешностью и юношеской вспыльчивостью, однополчане сейчас же превратили в «Лёвушку». И хотя прошло много лет после того, как Белая Армия сложила оружие, и хотя юноша всегда проявлял храбрость, и хотя ему пришлось мужественно пережить тяжелейшую контузию, но по другому его, достойного представителя ветви знатной российской фамилии, никто не называл.
— Юнкер, это наш добровольный выбор, вы вольны уйти, — обратился к молодому человеку Евгений Борисович. Словно старший брат, он чувствовал за бывшего подчиненного ответственность, от которой не мог, да и не хотел освободиться.
— Нет-нет, господа, — вспыхнул Левушка. — Как вы могли подумать? Я участвую вместе со всеми! И это мое искреннее и осознанное желание. Клянусь честью! Просто хотел напомнить, зачем мы собрались.
— А что, время подходящее, — в глазах Юрия Михайловича появился мрачный азарт. — Предлагаю стреляться под бой курантов. Ударов – двенадцать, а нас — шестеро. Под один удар очередной участник стреляет, а под второй — если, конечно, останется жив, передает оружие следующему, и так по кругу, по часовой стрелке. Последнее, что один из нас услышит, будет звук родины. Разве это не благословение, господа?
— А кто начнет? – спросил Невельский.
— Пусть этот перст судьбы укажет, — с этими словами бывший бравый адъютант Кайданович вылил ту водку, что еще оставалась на донышке бутылки, в свою рюмку. Выпил, выдохнул, положил пустую бутылку на стол и крутанул энергичным движением кисти.
**********************
Приятный мужской голос, певший по-русски, Евгения Александровна услышала еще на середине последнего лестничного пролета. Кто-то из гостей, видимо, не смог или не захотел возиться с замком, и дверь осталась приоткрытой, выпуская наружу из холостяцкой «берлоги» узкую полоску тусклого света.
Девушка решила, что этот желтый лучик любезно приглашает ее войти. Она осторожно надавила на бесшумно поддавшуюся филенку и так же бесшумно переступила порог квартиры, где сегодня собралось мужское общество.
Оказавшись в узком темном коридоре, гостья сразу увидела всю сидящую за столом компанию. От неожиданности она вздрогнула, но тут же поняла, что смотрит в большое овальное зеркало, висящее почти напротив двустворчатой двери, открытой из ярко освещенной комнаты, и показывающее все, что там происходит.
Популярный романс все еще продолжал звучать, когда девушка неслышно подошла чуть ближе к зеркалу, чтобы рассмотреть отражение того Единственного, ради которого она приехала из другой страны, ради которого пришла ночью в незнакомый дом, ради которого готова была отправиться хоть на край света.
Пока Евгения Александровна взбиралась почти под крышу шестиэтажного здания, она так и не выстроила правдоподобную мизансцену своего появления. Как ей предстать перед честной компанией? Как объяснить господам офицерам, кто она такая? И самое главное — что сказать Туманову? Поэтому, подумав с облегчением, что перебивать солиста во время исполнения романса было бы невежливо, девушка решила дождаться какого-то более подходящего момента. А может быть, ей повезет, и Евгений Борисович сам выйдет из комнаты, тогда не нужно будет делать свой визит всеобщим достоянием. Она хотела сказать ему всего несколько слов и уйти. Хотя, конечно, гораздо больше ей хотелось остаться.
Но пение резко прервалось, из комнаты никто не выходил, и Евгения Александровна поневоле услышала, какую страшную и смертельную игру решили затеять мужчины. В один момент все ее желания и мысли исчезли. Они рухнули в бездну, которая разверзлась в этой очень маленькой, очень скромной парижской квартире. С каждый фразой, с каждым словом, произнесенным там, за столом, этот водоворот черного ужаса втягивал ее все больше. А когда Евгений Борисович подтвердил свое участие в «русской рулетке», девушке показалось, что бездна поглотила ее целиком.
Как перед первым выходом на сцену, у примы «Ковент-Гардена» потемнело в глазах, ноги онемели от ужаса, ей не хватало воздуха, чтобы дышать, чтобы закричать и прекратить этот кошмар. Ни жива, ни мертва, она наблюдала в бездушной зеркальной поверхности, как горлышко вращающейся бутылки указало на мужчину со шрамом на лбу, имени которого она не запомнила, как он взял в руки револьвер, как Евгений Борисович подошел к радиоприёмнику, включил его, а потом, под знакомый вступительный перезвон вернулся на свое место за столом.
Безучастный колокол курантов своим первым ударом безжалостно ударил в мозг девушке, вызвав такую резкую физическую боль, что она едва устояла на ногах.
Мужчина со шрамом нажал на курок почти одновременно со вторым ударом. Холостого щелчка девушка не услышала, но видела, как тот передал револьвер следующему господину, который всего несколько минут назад так душевно пел: «еще не время плакать надо мной». О, господи, вот третий удар колокола, и вот «музыкант» звонким клацаньем бойка выиграл жизнь у судьбы!
Невольная свидетельница разворачивающегося на ее глазах кошмара понимала, что это не сон, нет, все происходит наяву! Она не могла обнаружить своего присутствия, поставив тем самым в неприемлемое положение шестерых достойных мужчин и скомпрометировав себя, но и не могла допустить, чтобы умный, добрый, благородный, честный, самый лучший на земле человек, в которого она была влюблена столько лет, покончил с жизнью на ее глазах.
Евгения Александровна ладонью зажимала себе рот, неслышно поскуливая от ужаса, а второй рукой судорожно сжимала висящий на шее медальон и даже не пыталась вытирать горькие слезы боли и бессилия. Она не могла в ЭТО поверить, она не могла на ЭТО смотреть!
Продолжение следует…
