«Везде поперек каким бы ни было печалям, из которых плетётся
жизнь наша, весело промчится блистающая радость…»
«Мёртвые души»
Проскочив по мосту через Дон возле города Серафимович, глотнув свежего, бодрящего воздуха, а потом, окунувшись в удушающий запах бензина автозаправочной станции, расположенной примерно в метрах ста от Дона, я выезжаю на самую верхушку невысокого бугра: летом с опалённой травой, зимой оголённого, осенью, покрытого грязью, весной обсыпанного одуванчиками…
Остановив машину, выхожу и смотрю не на Дон — могучая река, но мельчает, островки в середине появляются, — а на дорогу, ведущую к Суровикину. Пустая. По сторонам хилые низкорослые посадки, запустевшая и заглохнувшая степь. Вдали горизонт. А то, что мне хочется увидеть – не видится. И так каждый раз, когда я еду в Обливскую.
Я останавливаюсь не потому, что меня измотала почти в тыщу вёрст дорога, забитая тяжеловесными фурами, я наловчился проскакивать между ними, а воспоминания.
Постояв немного, я сажусь в машину. До Суровикино сотка вёрст. Они кажутся мне бесконечными. А ведь был день, когда эти вёрсты пролетали, как секундная стрелка по кругу. Иногда я притормаживаю и ползу, словно черепаха, а вдруг, порой срываюсь так, что стрелка на спидометре зашкаливает: не надейся, это был сон, это была мечта.
В тот раз, в июльский распаренный день, я тормознул, увидев на верхушке бугра женщину лет двадцати пяти-тридцати, которая махала рукой.
Стоп машина. «Добыча» в руки плывёт! Эта мысль, что греха таить, всполошилась от желания.
— Куда?
— А тебе это нужно знать? – отрезала, как бритвой перед лицом махнула.
Я оторопел.
Как говорят: просел одновремённо в чувствах удивления и злости.
— Зачем тогда махала, чтоб я остановился?
— Я не тебе махала, прощалась с Серафимовичем. А вообще мне нужно в Суровикино.
— Садись, — успокоившись и распахнув дверцу, сказал я. — Подвезу.
Она, внимательно осмотрев меня, бросила.
— Только я в твои игры не играю. Понятно?
Заинтриговала.
— Какие игры?
— А те, что выше коленочек.
— Это, как понимать?
— А так, — насмешливо ответила она. – Приглашают, а потом говорят: расплачиваться, как будешь? Деньгами или натурой. Предпочитаем натурой брать. Это твёрдая валюта. Всегда в цене.
— Я не такой, — быстро бросил я.
— Ну, конечно, — с иронией отбила она, — я не такой, я очень хороший. Все вы мужики так говорите, — повела она с сарказмом. — Предупреждаю. – Она сжала сочные губы, блеснула не глазами, а глазищами. — Я одному даже дверку снесла, когда вырывалась.
Она замолчала.
— А дальше.
— Интересно стало? Или ищешь слабинку во мне, чтоб не споткнуться? А дальше вот что. – Твёрдая на голос, мне показалось, что даже слова звенят. — Захотелось ему родимому, — певуче начала она, — моих коленочек, в посадочку, да на мягку травочку.
Как в сказке: посадочку, мягку травочку.
— А травочки не оказалось-то. Выпалило Солнышко. Репейничек один остался. Сердитый и колючий страсть какой. Я со злости из внутри машины и саданула обеими ногами в дверку. Вернее, не саданула, а лягнула обоими копытами. Это для тебя, чтоб образней и понятней было, и знал мои способности. Дверка пуф – и выломилась, — она развела руки в стороны. — Как же он матерился, Боже мой, — она так сокрушенно покачала головой, что я засмеялся. – Я такого не слышала. Бросилась бежать. Он – за мной. Мне – то легче. Я бегу без мата, а он с матом, да ещё с дверкой. Почему с дверкой до сих пор не пойму. Подарить, что ли хотел мне? Или в качестве памятника на мою могилку поставить? Чуть не задохнулся, бедняжка. Попрощались прилично. Он мне кулак показал, а я ему язык. И ты такой?
— Я выдержанный мужик, к женщинам отношусь с особым уважением и вольностей не допускаю — похвалили я себя, даже стыдно стало.
— О, — улыбнувшись, сказала она. – Выдержанный, а если я сейчас юбочку поддёрну и коленочки свои покажу.
— Не веришь мне? Тогда сделаем так. Ты согласна?
— Нет, — отсекла она.
— Я ещё не успел тебе сказать, о чём речь, а ты уже паришь: нет, — сорвался я.
— Тогда говори, — разрешительным тоном. — Это с чем я должна быть согласна?
Я вышел из машины и направился к ней, она попятилась, потом, быстро нагнувшись, ухватила увесистый булыжник.
— Хочешь силой взять. Смотри. У меня каменюка и когти стальные. Ух. Порву и пискнуть не дам.
Её слова подействовали на меня, и я на всякий случай стопорнул. А вдруг припечёт булыжником.
— Это. Как бы тебе попонятней сказать, — с перебоями стал говорить. — Да. Вот так. – В таких ситуациях нужны слова легкие, задушевные, чтоб душу ласкали, а у меня они почему – то выходили тяжеловесными. — Каменюку для других сохрани. Машины легковые можешь водить? – В норму вошёл.
— Да, что машины. Начинай с тракторов. До самолёта вот не добралась. Жизнь научила даже на велосипеде ездить, — засмеялась она,
— Тогда садись за руль, а я на место пассажира. И топи.
— Ты что сбрендил? – удивлённо вздёрнулась она и выбросила булыжник.
— А почему бы и нет. Я устал, из Москвы качусь, малость вздремну, а ты вместо меня порулишь.
— А кустовые сидельцы?
— Кто такие?
— Гаишники? Из кустов выскакивают либо, когда машину увидят, либо, когда кусты горят. Во всех остальных случаях мёртво сидят, как приваренные.
— По этой дороге они не ездят. Не хлебная она. Федеральная — другое дело.
— А если я врежусь? Машину побью?
— От этого никто не застрахован.
— Выдержанный ты или не выдержанный – не знаю, посмотрим. А то, что ты, извини, конечно, ненормальный авантюрист, — наградила она меня, – это точно, и знаешь даже очень интересно стало, — сказала она, приняв моё предложение.
«Вот тебе и добыча, — подумал я. – Атакующий хищник. Сама кого угодно добычей сделает, а я кто в данной ситуации? Крадущийся хищник».
— А куда едешь? – спросила она, выводя машину на узкую, поклёванную дорогу.
— В Обливскую. Тестя и тёщу проведать.
— Выходит, что женат, — улыбнулась она. – А жаль. Я бы тебя сонного к церкви в Суровикино подвезла, обвенчались бы.
— Вот так. Сразу.
— А зачем ждать?
— Выходит, что ты не замужем.
— Какой догадливый. Была. Ушла от мужа. Любил закладывать.
Через час показалась суровикинская телевизионная вышка.
— Лихо ездишь. Сто вёрст за час взяла.
— Это я от страха, чтоб ты не передумал и не начал приставать. Ты же не сумасшедший, — ввинтила она, — чтобы на скорости сто километров в час, шарить руками по мне, хотя твоя авантюра посадить за руль совершенно незнакомого человека, говорит об обратном. Слушай, — она повернулась лицом ко мне. – У меня хорошее предложение. Просто отличное. Соглашайся.
У меня ёкнуло в сердце, что задумала, но не давать же задний ход.
— Выкладывай.
— У тебя машина, а не поезд. По расписанию не ходит. Давай махнём назад к Серафимовичу. Покупаемся в Дону. Как ты на это смотришь?
— Просто, — облегчённо вздохнул я. — Разворачивайся. Только внимательно. Сзади фура.
— Послушай. Я водитель или ты, — сердито сказала она.
— Ты.
— Вот тогда и помолчи, — осадила она меня.
Часа два мы купались в Дону. Загорали. Пацанка. Она неожиданно схватывалась с места, мчалась во всю прыть к воде, отталкивалась ногами и, блеснув телом на солнце, обрушивалась в воду. Фонтан брызг, и она среди них.
— Здорово, — весело кричала она. – Это очень здорово.
Выйдя на берег, падала на спину, раскинув руки в сторону и, прищурившись, смотрела на Солнце.
— Дразнилка, — говорил я. – Ляг на живот.
— А ты не на меня смотри, а на Солнце. И вообще, что здесь такого, если женщина после купания ложится на песок спиной, чтобы её погреть. Может быть, у меня радикулит.
— И давно он у тебя прорезался?
— Да только сейчас. Год молчал,
— Давай массаж сделаю.
— Спасибо, но ты же говорил, что выдержанный, с особой внимательностью относишься к женщинам, вольностей не допускаешь, ну и прочую ерунду нёс. И не мешай мне. Дай полюбоваться Солнцем.
Она немного поднялась и оперлась на локти.
— Ух, ты. Какое яркое и сочное.
— Как у тебя губы, — подбросил я. – А знаешь?
— Не знаю.
— Да ты послушай. Может быть, вспомнишь. Мы с тобой уже виделись. В монастыре, который в Серафимовиче, на Пасху. И целовались. Христос воскрес! Воистину воскрес! Может, представим, что сегодня Пасха?
— Так и стараешься подобраться поближе, — сказала она. – А знаешь, что поближе – это действительность чурбанов, а подальше друг от друга – это мечта. Смотри на Солнце. Я впервые вижу его таким.
Она перешла на шепот и поманила меня пальцем.
– Ползи ко мне. Я знаю тайну проклятого места. Оно напротив монастыря на берегу Дона находится. Видишь монастырь?
— Тебя вижу, монастырь нет.
— Послушай мой добрый совет. Я ведь могу и оплеуху влепить. Так вот, — не сбавляя шепот, понеслась она. — Монашки беременели и когда рожали детей, то топили их в Дону. Люди, которые ходили к проклятому месту, говорили, что слышали плач новорождённых. В монастыре и чудесный камень Пресвятой Богородицы есть. Его ещё называют Монашкин камень или камень Арсении. Я одно время собиралась уйти в монашки, да услышав о проклятом месте, отказалась. Интересный монастырь. Я тебе многое могу рассказать о нём.
— Не нужно, — ответил я. – Был там. А о проклятом месте впервые слышу.
— А ещё ходила я к камню Пресвятой Богородицы. Молилась, чтоб муж бросил пить, но видишь, ушла, возвращаюсь домой. Не думаю, что это наказание для меня. Скорее всего спасение, потому что с пьющим мужиком тяжело жить. Самой можно запить. Да и разлюбила я его. А, может быть, и не любила. Выскочила в восемнадцать лет. А зачем ты ходил в монастырь? Ради интереса, любопытства?
— Нет. Счастье там искал.
— Ого. Если искал, значит, знаешь, как оно выглядит.
— Знаю.
— Тогда расскажи.
— Оно похоже на тебя.
— Я серьёзно спрашиваю, а ты.
Она вскочила, отломила веточку от куста и стала чертить на песке.
— Что чертишь?
— Пишу, что такое счастье. Жаль, что на песке, ну, ничего. Сойдёт и на песке…
Я поднялся и направился к ней, чтобы посмотреть, но она быстро стёрла ногой.
— Зачем?
Она не ответила, посмотрела на монастырь, Дон, меня и стала одеваться.
— И откуда ты свалилась на мою голову, — не выдержал я. – Ехал спокойно и на тебе.
— А я знала, что ты едешь, поэтому и вышла на бугор, чтоб тебя встретить.
— Если вышла встретить меня, зачем тогда за каменюку хваталась?
— Ты не об этом думай, а скажи Богу и мне спасибо, что я не запустила её в тебя. А ведь могла от радости и шарахнуть.
Мне пришлось только развести руками.
Время мчалось с бешеной скоростью. Я никогда не испытывал такую жгучую ненависть к нему, но время, как вода. Ни то, ни другое в кулаке не сожмёшь и не удержишь.
— Пора ехать, — сказала она. – Тебе ещё нужно до Обливской добираться.
— А, может, заедем к тебе, — бросил я, когда сели в машину.
— Не надо, — вздохнула она. — Мы всё испортим.
Она, оставив руль, потянулась. Я перехватил.
— Ты рули, рули, — выпалил я. – А то в кювет завалимся.
— Ты точно ненормальный. Я и так рулю. Нога на тормозе.
— А если в кювет кувыркнёмся, где твоя нога будет?
— А куда Бог положит, — равнодушно бросила она, — там и будет. А если в кювет попадем, то нужно делать вот так.
Она резко тормознула. Хорошо, что я был пристёгнут. Иначе полёт через лобовое стекло был бы неминуем.
— Не сердись. Это жизнь. Кто – то рулит, кто – то тормозит, но все мы попадаем… Понимаешь, я никак не могу узнать, куда мы попадаем. На небеса или, извини, в собственные ароматные изделия. Не подсказывай, хотя ты и сам толком не знаешь. Я сама должна догадаться.
Половину дороги назад она молчала.
— Что молчишь, — спросил я.
— Да, как – то на душе не хорошо. Садись за руль. Голова закружилась. Наверное, перекупалась и перегрелась.
Я посмотрел на её лицо и вздрогнул внутри. Это было лицо женщины, словно шагнувшей в шестидесятилетний возраст. Она перехватила мои мысли, то ли интуитивно, то ли каким-то другим образом. Непонятно.
— Не удивляйся, — сказала она. – Это мимолёт.
— Это что? Болезнь такая?
— Нет, — она засмеялась. – Не пытай меня. Не скажу.
Недалеко от поста ГАИ я остановился, как велела она.
— Вот и всё, — вздохнула она. – Простенько без обнималок и коленочек. Покатались, покатались и расстались.
Она потянулась ко мне, слегка поцеловала в щёку и нажала на сигнал.
Полосонуло.
— Суровикино! – закричала она. – Встречай свою дочь.
— Ну, и выходки у тебя.
— Нормальные выходки.
— Я тебе номер мобильника дам, — сказал я. – Позванивай. Сообщу, когда в следующий раз ехать буду.
— Хорошо, — ответила она.
— Свой номер оставь мне.
— У меня пока мобильника нет.
Она ушла, не оборачиваясь.
Я проехал по центральной улице городка, чтобы выскочить на федеральную трассу, но передумал и стал кружить по улочкам и переулочкам в надежде увидеть её. От этой затеи я отказался, когда стало темнеть.
Я нацелился уже на Обливскую, но передумал. Позвонил тещё и сказал, что сломался возле поворота на Михайловку. Машину загнал в сервис. В ней и переночую, а где-то к обеду выеду.
Ночью я почти не спал. Изредка меня захватывала дрёма, и я, как наяву видел Дон, брызги фонтана и её среди них, поднимающуюся вверх. Я даже бормотал: протяни руку, чтоб я смог ухватиться за неё, но она отрицательно качала головой.
Утром я подумал, а где собирается больше всего людей в воскресный день? На рынке. Я направился к нему. Гремела оглушающая музыка. Из палаток, забитых одеждой, доносились голоса: дёшево, недорого. На прилавках торговали свининой, телятиной… На одном конце рынка продавали цыплят, утят, кроликов… На другом – автомобильные запчасти, ковры, картины… Этот многоголосый, копошившийся ком давил на меня. В воздухе носились запахи пота, пива… Я исходил весь рынок. Запала она мне в душу. Мне хотелось увидеть её, услышать голос, сказать, а что сказать, если в голове моей был хаос. Моя жена и она. Подходя к палаткам, я намеревался спросить, но что я мог спросить? Я не знал даже её имени. Пацанка, но это не имя, а образ: мчаться по песку и, сверкнув телом в солнечных лучах, бултыхнуться в воду, а, вынырнув, закричать: здорово! Я дошёл до отчаяния и направился к мужикам, выпивавшим на скамье в сквере.
— Мужики, поможете?
— Конечно. Что за вопрос.
— Я ищу одного человека.
— Это хорошо, что ищешь.
— Но я о нём мало, что знаю.
— Это тоже хорошо, что мало. Мы знаем больше, потому что коренные. Информация стоит сейчас дорого. Бизнес. Понимаешь?
— Понимаю
— Это тоже хорошо. Купи нам бутылку, потом обрисуй человека, скажи фамилию, улицу, номер дома, и мы отведём тебя.
Ничего не вышло.
Уходил я уже с опустевшего рынка. Дорогой купил чекушку «Парламент». Выехав из Суровикина, я проехал по мосту через Чир, высыхающий и зарастающей густым, почти трех метровым камышом, свернул на степную дорожку, остановился и выпил. Гаишников я не боялся, так как знал немало дорожек в степи, ведущих к Обливской. Суровикино постепенно уходило из вида, я оглядывался, пока оно совсем не скрылось.
Я ждал её звонка, но она не звонила. Несколько раз я собирался ехать в Обливскую, говорил жене, что хочу проведать её отца и мать, но поездки откладывались.
Позвонила она через год.
— Почему год ни одного слова?
— Да это, ну времени не было. Это.
Она замолчала.
— Врать ты не умеешь, — сказал я.
Длинная пауза. Только прерывистое дыхание.
— Я боялась, сам понимаешь, чего, — и тут же быстро добавила. — Выхожу замуж через неделю. Поздравишь или как?
Я поздравил её, но мне было грустно. Ощущение, что я потерял очень близкого мне человека, который промелькнул передо мной и должен был исчезнуть, но не исчез.
Иногда я сажусь в машину и выезжаю на трассу и мне чудится, что я вижу, как она идёт по дороге.
Дорога, дорога! Ты единственное спасение и надежда для меня, когда в душу накатывается грусть, перемешанная с тоской, когда я чувствую, что задыхаюсь среди людей, и мне хочется вырваться на машине в неизвестность.
Колёса наматывают вёрсты с бешеной скоростью. По сторонам мелькают посадки, подлески, бескрайняя степь с полыхающим над ней солнцем, проскакивают мимо деревни, кладбища, городишки, церквушки с позолоченными колоколами, одинокие могилки с деревянными крестами, почти такие же, как и были на Руси, переходящие из века в век. А дорога всё вьётся и вьётся, и уводит в бесконечную даль.
О чём мечтал, то не сбылось.
О чём не думал, то случилось.
Как хороша ты, прекрасна и пьянящая в яркий солнечный день. Блестишь, словно отполированное зеркало. Не раз ты уводила меня в густые, рослые, тенистые леса, где я, останавливаясь, находил тропинки, протоптанные охотниками за грибами. Я выходил из машины и шёл по этим тропинкам: прямым и петляющим с чувством ожидания и мечты увидеть что-то необыкновенное, неземное, но напрасны были мои мечты, они обрушивались из-за захлестнувшей меня обыденной жизни. Чаще всего я не выбирал тропинки, а шёл напрямик, продираясь сквозь мелкорослые кусты, колючие заросли, ощущая себя иногда одиноким и забытым, иногда свободным, и тогда в порыве свободы и восторга я, заложив два пальца в рот, издавал пронзительный, мальчишеский свист, который срывал с деревьев птиц. Порой я скатывался в крутой овраг, родниковую балку или натыкался на небольшие лесные озерца, речушки, но не манили они меня, и я недолго бродил в незнакомом месте и снова возвращался назад. И ты опять расстилалась передо мной сверкающим, отливающим солнечным светом, полотном.
Ты становилась жестокой и опасной, и не щадила меня, когда попадала в темень, когда покрывалась густым туманом, когда начинал хлестать ливневый дождь, когда леденела, и мне думалось, что ты заберешь меня к себе и страх наваливался на меня, но проходило время, и ты, вырвавшись из непогоды, снова открывалась передо мной своей свежестью, чистотой. Нет у тебя ни начала, ни конца. Как много у тебя таинственного, непознанного и скрытого. Ты, словно время, бежишь без устали по земле.
Попадались попутчики молодые, постаревшие, и в их глазах, как казалось мне, я видел ту же страсть и любовь к дороге. Мчаться мимо суетной жизни, наполненной и радостями, и горестями, не останавливаться, и пусть Судьба решит, где сделать последнюю остановку.
