— Дай бог быстрой и легкой смерти… Дай бог быстрой и легкой смерти… — бормотала Этка на идиш и перебирала старческими пергаментными пальцами гречневую крупу на блюдце.
— Бабушка, что она говорит? — недоуменно спрашивала я, привыкшая, что взрослые говорят между собой на идиш, когда хотят, чтобы дети не поняли. Бабушка подходила к сестре, вслушивалась в ее бормотанье и укоризненно качала головой.
— Брось, Эсфирь, грех так говорить. Бог сам знает, когда и за кем приходить…
Эта запыленная Питерская квартира на Васильевском острове, заставленная громоздкими резными комодами красного дерева, которые, кстати, выкинуло молодое поколение, заменив на модные чешские стенки-однодневки из пластика и стекла, осталась в моей детской памяти так четко и ясно, что я и сейчас могу с точностью сказать, где стояли кровать и кресло, какие занавески висели на окнах и какого цвета была скатерть на столе.
Бабушка любила сестру и старалась бывать у нее почаще, тем более что Эткин сын Миша был хорошим врачом, выписывал бабушке лекарства и давал дельные советы, помогающие держать в узде вечно скачущее давление. А я в те детские годы при хронически занятых родителях была постоянным бабушкиным привеском.
— А где Лизочкин хвостик? — дразнил меня Эткин муж Яша. Он был веселым, с топорщимися усами и лучиками морщинок в уголках глаз, и всегда мне что-нибудь дарил, то прозрачный леденец на палочке, то тряпичную куклу.
— Яша — золотой муж, — вздыхала бабушка. — Ну, кто бы еще терпел нашу Этку все эти годы…
И в самом деле, вот уже лет пятнадцать, как говорилось в семье среди домашних – «Этка сбрендила». Началось все с того, что она начала разговаривать вслух со своим погибшим во время войны сыном Атей. Портрет двадцатилетнего красавца Ати в форме лейтенанта танковых войск всегда висел на стене. Атя сгорел в танке в 45-ом, в последние месяцы войны.
Этка обычно сидела за обеденным столом и, глядя на фотографию, рассказывала Ате домашние дела и новости, потом замокала, как будто вслушиваясь в ответы, и опять что-то говорила. Объяснять ей, что Ати вот уже тридцать лет как нет на белом свете, как это пытались сделать по очереди все родственники и знакомые, было занятием бесполезным. Упрямая старуха, послушно кивала головой и, обращаясь к мужу говорила: «А наш Атя сегодня сказал…». Сын созвал было в своей клинике медицинский консилиум, светила отечественной психиатрии посмотрели Этку и смущенно развели руками.
И еще одна странность у нее была — в какой-то момент Этка стала ревновать мужа.
— А что, — говорила она громко, обращаясь к пришедшим, — он найдет себе новую старуху с пенсией… Зачем ему старуха без пенсии?
Этка не нажила пенсии, потому что никогда не работала. Вернее, она работала и очень много, но неофициально, дома, без, как она постоянно вздыхала, трудовой книжки. Этка считалась надомницей. Когда-то еще в молодые годы одна модистка обучила ее шить лифчики по французским лекалам. Модистка сгинула в сталинских лагерях, а Этке остались столь ценные в то время выкройки и перенятое вовремя мастерство. От заказчиц не было отбоя. В те годы, как вы помните, легкая промышленность была столь тяжеловесно-неповоротлива, что изящная французская вещица дамского туалета была едва ли не пределом мечтаний каждой уважающей себя женщины. Под Эткиными умелыми руками лифчик идеально облегал фигуру, а неподъемные груди сановных дам приобретали если не изящный, то вполне приличный силуэт.
Как подшучивал Яша, передразнивая дикцию Брежнева, — «В моем доме всегда толпился многосисячный коллектив». В общем, деньги она в былые годы зарабатывала, и даже неплохие деньги, а вот пенсии у Этки не было, что и стало причиной ее старческих страхов и тревог.
Бесконечно любящий, преданный всей душой и сердцем Яша, пытался образумить жену.
— Фейгеле, птичка моя, зачем мне чужая старуха? — говорил он, заглядывая ей в глаза. — Ты же знаешь, мне никогда никто не был нужен. Только ты… — он тихонько гладил ее морщинистую щеку. — Помнишь, как ты пришла в нашу квартиру на Крюковом канале и встала на пороге… Я тогда дар речи потерял…
Они прожили вместе пятьдесят пять лет, а он все помнил ее той рыжекудрой, синеглазой девушкой, что приехала к ним из маленького белорусского местечка с письмом от дальних родственников — помочь перекантоваться в большом городе на время поступления в институт. В институт Этка не поступила, но так и осталась в их квартире на много десятков лет.
— Миша, ведь ты же врач, неужели с этим ничего нельзя сделать? Ведь изобретено уже столько лекарств, — восклицала встревоженная бабушка, когда в очередной свой приезд заставала сестру, беседующую вслух с погибшим сыном.
Этка подробно пересказывала Ате, что сварила на обед и как встретила соседку, «у которой, помнишь, доченька Рая, что ходила с тобой в дну школу». Потом она сына о чем-то спрашивала и, как будто слыша его шутливый ответ, смеялась, горделиво вскидывая седую голову и блестя глазами.
Приходил с работы муж, садился пить чай под зеленым абажуром. Окликал Этку.
— Атя сказал, — начинала она, — что тот костюмчик, что я ему перелицевала из старого пальто перед войной, он еще носит, а вот ботинки совсем прохудились… Яша, надо обязательно найти деньги и купить ему новые.
— Купим, купим новые, — спокойно отвечал Яша. — Конечно, сыну нужны новые ботинки.
Всем было известно, врачи советовали Этке не перечить, со всем что она говорит по поводу погибшего сына соглашаться, и стараться перевести разговор на другие темы.
Если не считать ее разговоров с Атей и этого навязчивого, что Яша найдет себе новую старуху с пенсией — во всем остальном, Этка была абсолютно нормальна.
— Ты же сердце мое и жизнь моя! Какую другую старуху? — в сердцах восклицал Яша, не выдерживая и вытирая мутную слезу, катившуюся из глаз. — Я без тебя жить не смогу.
И рассказывал уже в сотый раз, какая Эсфирь была красавица, как оборачивались мужчины ей вслед, как бешено заколотилось его сердце при виде ее рыжих кудрей и легкой фигурки. И как он понял мгновенно и бесповоротно, что Эсфирь — его судьба и женихy, несмотря на недовольство матери:
— К чему тебе эта бедная провинциалка без образования? Вон, посмотри какие девушки у тебя в институте, из хороших петербургских семей…
И как ни разу не пожалел, что ослушался маму…
Этка умерла легко — во сне, просто заснула и не проснулась утром, как будто бог услышал ее молитвы и таки дал ей быструю и легкую смерть. Ненадолго пережил ее и Яша, чья преданная, накрепко привязанная душа не захотела больше оставаться на грешной земле, а попросила забрать ее туда в райские кущи, за невозвратный горизонт — к его любимой жене, где они опять будут вместе.
— Назовите правнучку Эсфирь, — попросил он сына перед смертью.
И, когда я приезжаю к своим родственникам в Калифорнию, и гуляю по берегу океана с рыжекудрой и синеглазой Эсфирь, своей троюродной сестрой, озорной и веселой шестнадцатилетней девчонкой до краев наполненной молодой радостью, то думаю, что она удивительно похожа на свою прабабку.
И под усталый крик чаек и плеск волн, обращаясь к вечному океану, прошу у бога счастливой жизни.
Счастливой жизни… Для нас, для всех.
