В одно прекрасное утро Одесса выстроилась в очереди к сберкассам. Меняли внезапно устаревшие крупные деньги. Полтинники и сторублевки. Весть об обмене купюр возымела эффект атомного взрыва. Равнодушных практически не осталось. Разве что Джульетта с Борисом только пожали плечами. А все почему? Потому что их почти пустой карман ничто не могло еще больше опустошить. Правда, у запасливой бабы Доры нашлась все-таки одна зеленоватая бумажка достоинством в 50 рублей, которую без проволочек разменяли на том же Привозе, закупив свинины впрок для приготовления фирменных котлет.
Впрочем, были еще в городе люди, которым денежная реформа тоже была, как говорится, пониже спины. Об их существовании Джульетта знала со слов Бориса, но встречать – не встречала. Они, как мифические существа, передвигались исключительно на черных шестисотых мерседесах, носили исключительно пиджаки винных цветов, а жестикулируя при общении, растопыривали в стороны пальцы. «Пальцы веером» – назвал это Борис. Юлька задумалась и припомнила, что уже встречала подобную манеру. У друзей парня, пострадавшего в поножовщине на Дерибасовской. И еще у кого-то немного раньше.
– Это шестерки, шпана, – просвещал ее Борис. – Солидные «новые» на улицах и в кабаках не дерутся. Сейчас в городе орудуют бригады Карабаса, Ангела, Бациллы. Но главный Карабас. Не смейся. Погремухи, конечно, у них смешные, но сами они деятели серьезные. И людей убивают не понарошку, как в сказках, а по-настоящему. Рэкет – жестокое дело. Хотя Карабас слывет справедливым и не очень кровожадным. Начинал ломщиком валюты у чековых магазинов.
Джульетта помнила шикарный и неприступный Торгсин. Под ним, на Французском бульваре, она порой отлавливала свою младшую сестру, охотницу за импортными тряпками.
***
Скрепя сердце, Борис перестал требовать от Юльки увольнения с работы. Потому что вместе с отменой тунеядства исчезли и вакансии. Нехватка среднего медперсонала улетучилась сама собой. В университете вводилось платное обучение. А благодарность пациентов все чаще выражалась в натуральном эквиваленте. Джульетта привозила домой то полкило базарной брынзы, то новый веник, то эмалированную кастрюльку с цветочком, то банку с нездешними сосисками из гуманитарки.
Иногда, если оставаться дома на ночь становилось невмоготу и тревога за Юлькину безопасность зашкаливала, Борис напрашивался поездить с ней на «скорой». Часто оказывался очень даже кстати. В качестве автослесаря-умельца, охранника или санитара-носильщика. Это давало передышку, но тем неспокойнее было снова отпускать ее одну, когда требовалось его круглосуточное присутствие на службе. Чтобы снизить градус животного страха ее потерять, Борис принес Джульетте газовый баллончик на крайний случай.
– Вот эту дырочку направишь на хулигана, прямо в морду. Вот сюда, на пимпочку, нажмешь сильно и резко. Как пшикнет – ноги в руки, и беги. Поняла?
Баллончик был яркий, черно-красный, и очень Юльке понравился.
– Теперь только пистолетиком осталось обзавестись, – шутила она. – Он тоже поразит всех своей строгой элегантностью.
***
Убийство Раджива Ганди впечатлило Джульетту гораздо сильнее, чем некогда смерть его матери Индиры. Его убили взрывом из корзины цветов. Вместе с ним погиб убийца, преднамеренно погиб, а не случайно. Поди – пойми.
Также она приняла близко к сердцу новости о распрях между республиками Югославии и об операции американской армии «Буря в пустыне» по освобождению Кувейта от Ирака. А вот роспуск СЭВ и Варшавского договора, следствие бархатных и небархатных революций в бывшем соцлагере с потерей центрального управления материальными и финансовыми потоками, обошли ее внимание стороной. Да и Борис дома не слишком распространялся на эти темы, щадил нервы женщин, считал, что некоторая толика неведения только на пользу. И оказался прав.
Ближе к концу лета их до смерти напугала убийственная невозмутимость «Лебединого озера» по всем телепрограммам. Потом они увидели на экране танки в Москве и услышали такое странное и страшное – ГКЧП. Политика реформ зашла в тупик… Реакционный переворот… Горбачев заперт на своей даче в Форосе… Все ждали апокалипсиса, но не дождались. Постепенно проголодались и вернулись от бабая-телевизора к требовательным полупустым холодильникам.
Борис твердил, что скоро опять начнут менять деньги и, наверное, паспорта. Но до зимы все было неизменно. Это вселяло надежду.
Тем временем глухое и прочное запустение в магазинах ранило душу Джульетты, но отнюдь не так, как зыбучее запустение в театрах. Борис уговаривал ее потерпеть, и она согласилась.
***
В ноябре заговорили о референдуме в Украине. Борис был по-прежнему убежден, что последней в мире империи – кранты. Джульетта ему всецело доверяла в этом вопросе. Когда она думала, что скоро станет жить в новой, независимой стране, ей становилось весело, словно теперь ей разрешалось верить в грядущее благополучие.
Раненный ножом в шею браток с хмурым бритым затылком оказался в «скорой» после легкой уличной потасовки. Рана была не слишком опасной. Джульетта наложила повязку и, глядя в голубые бешеные глаза, спросила:
– Ты случайно не из Беляевки? Лицо знакомое.
– Оттудава, сестричка. Лучше бы дома оставался… А ты кто?..
– У меня папа родом из Беляевки. Ты на Гоголя жил, я тебя помню. Витя, кажется.
– Ох, какие подружки повырастали! Как звать?
– Юля. Отсюда Джулия или Джульетта – для домашних. – Юлька улыбнулась.
– Квадрат, – официально представился потерпевший, влезая в «рафик».
– Почему?
– Патамуша рожа квадратная, – заржал он.
– Потише, кровить опять начнет, – предостерегла Джульетта. – Ты как на референдуме проголосуешь? – поинтересовалась она, когда тронулись.
– А на кой мне?
– Ну как же, будет Украина суверенной, со всех сторон лучше.
– Шо? – не понял Квадрат.
– Ты сидел?
– Сидел. Два раза. Один по малолетке…
– Во-от. А где сидел?
– В Магадане и…
– Далеко. А теперь дальше Луганска не сошлют.
– Ты даешь… – удивился он. – Мамке ближе ездить будет…
Дора Моисеевна уверила Юльку с Борисом, что на референдуме непременно отдаст свой голос за независимость Украины.
– Как, дети, хочите, так и проголосую. Вам жить, – сказала она.
***
Дора Моисеевна умерла поздней весной, тихо и неожиданно. Не болела, не лежала, не требовала к себе внимания. Наоборот – накануне браво «чимчиковала» по Привозу, неистово торговалась и в результате «сильно выгодно купила два кило свеженького глосика». Придя домой, нажарила целую гору. Правда, ворчала, что во время похода замерзла «в ноги», и кляла на все лады неуступчивых нахальных торговок рыбой, «хабалок и жлобех». Позже вдоволь налюбовалась, как «дети» уплетали за обе щеки, постанывая и причмокивая от наслаждения. Старушке было нечего больше желать. Телевизор утомил раньше обычного, и еще до девятичасовых вечерних новостей Дора Моисеевна незаметно убралась в свою комнату, пока Борис самозабвенно целовал Юльку в темном закоулке коридора.
– Даже спокойной ночи бабе Доре не пожелали, – сожалела Джульетта, высвобождаясь из объятий мужа. – Накушались вкусно, а поблагодарить забыли.
– Поросята мы, конечно, – согласился Борис. – Завтра будем просить прощения.
Но «завтра» наступило, как водится, не для всех: баба Дора больше не проснулась. Джульетта тщетно ждала ее на кухне с омлетом. Она не пришла.
Вдруг у Юльки нашлось море слез. Она разразилась отчаянными рыданиями. Борис же был угрюм и зол. Глаза его стали мглистыми, как черные дыры.
– Ты тоже имеешь право плакать, Боря, – хлюпая носом, сказала ему Юлька. – Все знают, как ты был к ней привязан.
Но он молча, на затаенном вдохе, хлопотал с похоронами, шел за гробом, бросал комья земли в могилу.
Потом целый месяц он ставил на стол третью тарелку и, спохватившись, убирал. А затертые старушечьи тапки попросил Юльку пока не выбрасывать.
Продолжение следует…
