Почему я начал писать

Вопрос «кем ты хочешь стать?» всегда загонял меня в непроходимый тупик.

Я всегда завидовал одноклассникам, чьи жизненные пути были обусловлены положением родителей. Скажем, Макс будет летчиком, потому что его папа пилот. Ольга пойдет по юридической части, потому что ее папа подполковник милиции, начальник отдела по борьбе с организованной преступностью. Сашка станет дальнобойщиком, потому что он этого хочет, и плевать чего хотят его родители. А Тамик станет тренером по восточным единоборствам – не век же ему драться на татами. Олег как был говном так им и останется, не знаю кто его родители. Конечно, жизнь внесла коррективы, и Макс стал инженером, Ольга открыла казино, Тамерлан стал тренером и председателем региональной ассоциации тхэквондо и ко всему внезапно сделал свой театр. Сашка и Олег оправдали ожидания: первый крутит баранку, второй остался говном.

Моя мама работала на секретном заводе, и не могла служить мне примером по той простой причине, что я не знал, чем она там занимается. Отец с нами не жил, его род занятий оставался для меня загадкой. Он был слишком разносторонней личностью, чтобы посвятить себя одному делу. По образованию инженер, работал то сварщиком, то чертежником, то сантехником, то прорабом. Хорошо рисовал, но не стал художником. Сочинял стихи, но не стал поэтом. Написал несколько книжек, успел опубликовать одну, и умер писателем.

Стало быть, я в отца, что, в общем, странно.

Дело в том, что в школе я учился хорошо, но к русскому языку и литературе питал ненависть искреннюю и неподдельную. Никогда во мне не было достаточно сил, чтобы понять и запомнить бесчисленные правила русского языка с их противоречивыми исключениями. Из литературы не осилил и половины школьной программы. Выезжал на природной грамотности и хорошей памяти: единожды прочитав критику, уныло перекладывал прочитанное на бумагу и получал нейтральные четверки.

Так вот об отце. В наследство от него мне перешли четыре тертых канцелярских папки с набросками, черновиками, рукописями. И среди пожелтевших листов писчей бумаги я нашел последнее его послание ко мне. Он говорил, что от судьбы не уйдешь, и рано или поздно я сяду за стол и буду писать. Тайное знание моему родителю открыл магический Квадрат Парацельса. Загуглите из любопытства, забавная штука. Как он увязал меня с писательством посредством математики – непостижимо. Это было не менее странно, чем писать жи-ши: в чем смысл, где логика? Этого я понять не мог, да и не пытался.

Двадцать лет минуло. В то время я был строен, энергичен, самоуверен и пребывал от литературы дальше, чем декабристы от народа. Тогда отцово пророчество вызвало у меня скептическую ухмылку. Я засунул его наследство на самую пыльную полку и устремился в мир наживы и чистогана – строил карьеру, прокачивал скиллы, наращивал компетенции, тренировал навыки. Без отрыва от производства женился, разводился, рожал детей, платил алименты и писал заметки на профессиональные темы: планирование, мотивация, подбор персонала… Боже, как это скучно! С какой пьяной радости меня волновала эта чушь – бог весть, но это были первые окололитературные опыты.

Примерно в то же время меня внезапно догнала школьная программа. Я вдруг полюбил «Шинель» и «Му-му», «Метель» и «Ревизора». Я одолел «Войну и мир», проникся Преступлением с Карамазовыми и беззаветно полюбил Василь Макарыча.

«— Ве-ру-ю-у! — заблажили вместе. Дальше поп один привычной скороговоркой зачастил:

— В авиацию, в механизацию сельского хозяйства, в научную революцию-у! В космос и невесомость! Ибо это объективно-о! Вместе! За мной!..

Вместе заорали:

— Ве-ру-ю-у!

— Верую, что скоро все соберутся в большие вонючие города! Верую, что задохнутся там и побегут опять в чисто поле!.. Верую!»

Да что же это, братцы! Это же землетрясение, торнадо, лавина в горах! А мне можно так? Ну, не так, ну хотя бы рядом. Ну, пожалуйста…

Я стал писать рассказы. Не помню, были они плохими или хорошими, история в моем лице их не сохранила. Писал вечером, утром перечитывал и не без внутреннего кокетства (с каким пишу и эти строки) ужасался и удалял без возможности восстановления. Однако то ли количество перешло в качество, то ли автор устал от самоедства, но однажды родился первый рассказ, который я решил сохранить. Он мне понравился, и я сам себе в нем понравился. В нем вообще всё было прекрасно и всё нравилось. Ну, может быть, не все, но многое. Или не многое. Собственно, ничего прекрасного в нем не было. Или было…

Неуверенность выгрызала нервы по методу генеральши Епанчиной: «…Хорошо всё это или не хорошо? Если не хорошо (что несомненно), то чем же именно не хорошо? А если, может быть, и хорошо (что тоже возможно), то чем же, опять, хорошо?» Внутренний критик требовал доказательств. Он быстро довел меня до отчаяния, и я отправил «Орденоносца» Татьяне Никитичне Толстой с просьбой прочитать и разрешить сомнения. Нет, мы не были знакомы, но я читал ее в Живом Журнале, знал, что она беспощадна к бездарности и где выход покажет без обиняков, если, конечно, удостоит вниманием.

Милая, чудесная Татьяна Никитична.

Она прочитала мой неуклюжий текст и ответила. Она сказала, что это еще не литература, но уже не графомания. Пишите, Алексей, ищите, учитесь, авось и выйдет из вас что-нибудь. Так сказала Татьяна Никитична Толстая, и подвела черту под моей прошлой жизнью. Кто я такой, чтобы перечить ей?

Я пошел учиться к ней в литературную школу и там написал, пожалуй, лучшие свои рассказы. Мой детективный роман попал к издателю, благодаря новым друзьям, которых обрел во время учебы. Словом, Татьяна Никитична выписала мне творческую командировку длинной в остаток жизни, и я бесконечно ей благодарен.

Но иногда мне до звона в мозгу хочется поговорить с отцом: как он разглядел то, о чем и намека не было, что увидел в этом чёртовом квадрате?

Тайна.