Гоша умирал у себя дома – в обычном деревенском доме с паутиной на оконных наличниках и выцветшей тёмно-зелёной краской на стенах. Он жил со своей старой бабушкой. Про отца и мать – ничего. Ему было лет шестнадцать-восемнадцать. Нет, скорее, всё-таки восемнадцать. Дом его находился почти напротив сельпо. Мимо не пройдёшь. В тот день, особенно. Возле калитки, и частично на дороге, так что машинам не проехать, бессмысленно толпились друзья Гоши, да и просто зеваки. Вдоль забора, как кони на привязи, молчаливо, и немного виновато, грустили мотоциклы и мопеды его друзей. Этой ночью они все были вместе. Они-то и привезли его домой. А старая Ява Гоши в это время лежала, распластавшись в придорожных кустах в пяти километрах отсюда. Она сейчас тоже умирала, как и её хозяин. Ночью шёл мелкий дождь, от того Гоша и влетел в столб, а затем в кусты. И сейчас мотоцикл лежал ещё в сырой траве, весь исцарапанный, помятый и испачканный грязью. Мотор уже давно остыл, на бензобаке гордо восседала улитка. Она была рада своему новому приобретению. Гошу ребята кое-как дотащили до дома, а его коня оставили умирать в кустах, в обществе улитки. Та была не против.
Я и сейчас помню имена и лица тех шестнадцати-восемнадцатилетних деревенских мальчишек, что гоняли тогда на мотоциклах. Их временем была ночь. Днём они отсыпались. В любом случае, днём их особенно не было видно. А вот, ближе к вечеру-ночи они съезжались к местному клубу, кособокому и неуклюжему деревянному зданию, и постепенно превращались в зомби. С наступлением же темноты они как мухи носились из одного конца деревни в другой, на речку, в соседнюю деревню и обратно. Катали девок, орали. Я, маленький, их не понимал. Только завидовал, что у них есть мотоциклы. Как я не просил своих родителей купить мне «хотя бы» мопед, всегда получал в лоб чугунный отказ. Взрослые называли наших ночных мотоциклистов «рокеры». Почему именно так, не понятно. Модное тогда было слово – «рокеры». Видимо, сказалось появление рок-музыки, магнитофонов…
Бывает, лежишь ночью, засыпаешь и слышишь приближающийся звук мотора. Сначала окно освещается фарами, затем – звук. Один, второй, третий. Я мог по звуку определить, кто именно сейчас проезжает мимо нас. В моём распоряжении имелась обширная фонотека звуков. Вот горловой низкий бурлящий звук Ижа Стаса, вот высокий ровный как пчела звук новой Явы Гоши, дребезжащая как консервная банка старой модели Ява только что вернувшегося из армии Сашки. У Андрюхи Корсакова была ещё редкая жёлтая Чезета. Её звук напоминал ворчание Ижа. Взрослое деревенское сообщество, надо сказать, резко негативно относилось к подобной мотокультуре.
Сейчас все эти ребята, какие-то девки и пара местных пьяниц, бессмысленно толпились у дома Гоши. Мимо проходили люди, заглядывали на толпу и весть о случившемся быстро расползлась по деревне. Стали говорить, что у Гоши прямо лица нет. Так и лежит дома на полу, на ковре, а лица нет. Одно месиво. Кстати, никаких шлемов и средств защиты тогда, конечно, не было. А если бы и были, то они напрочь отвергались. В дом никто войти не решался. Как приехала скорая и увезли Гошу, я не видел. Вообще, я больше его никогда не видел.
Той ночью шёл мелкий дождь, от того дорога и была мокрой. От того-то Гоша и влетел в столб, а затем в кусты. Шёл 1986 год. Скоро закончится лето, закончится страна, закончится детство. Кто об этом тогда мог знать? Может, только улитка на мотоцикле в кустах.
