В одном столичном департаменте помер один чиновник. Может покушал чего или по иной причине, а только как есть перекинулся, не сходя с рабочего места. Был человек и не стало.
Звали чиновника Александр Иванович Лапкин. Был он тих, скромен и по совести сам не считал себя достойным малейшего внимания. Следует полагать, что именно по этой причине, просидев за казенным столом тридцать лет и три года, оставался в самом ничтожном чине, чуть только превышающем звание уличного бездельника, торгующего людской жалостью на паперти. Талантами, пригодными для построения карьерного благополучия, бог его не отметил, внешностью наградил заурядной, а главное, не дал и малой толики той загадочной сущности, что движет по службе иную бездарность хотя бы при отсутствии у оной бездарности всяких к тому предпосылок.
Александр Иванович был немолод, курил дешевые папиросы, имел землистый цвет лица и черные точки на отвислом носу. При встрече с начальством бывал любезен до того, что даже менялся обликом: он становился сутуловат, походка делалась скользящей, как у жука-водомера, тертый пиджак повисал на плечах особенно криво, а на лице застывала восторженная полуулыбка. У входящего он спешил принять пальто; покидающему учреждение торопился его подать. На извечный вопрос «Как жизнь, Лапкин?» виновато пожимал плечами и выдыхал нечто старорежимное: «Проходит, ваше-ство, проходит…». Поручения руководства встречал радостным удивлением, как бы поражаясь оказанной чести и высокому доверию. Впрочем, в узком кругу сослуживцев робко фрондировал: жаловался на произвол, искал поддержки в иронических взглядах курильщиков и риторически вопрошал, зачем оно ему надо. Коллеги дружески хлопали его по плечу и всегда выражали сочувствие, ибо поручения и впрямь сплошь были чепуховатыми и не имели никакого отношения к служебным обязанностям господина Лапкина. Заметим, что об упомянутых служебных обязанностях сам Александр Иванович имел представление весьма неопределенное. Он переслужил шестерых царей и одну империю, а начальников над ним пролетело, что воронья без числа и счету. Между тем, хорошо известно, что всякий начальник у нас реформатор, имеет идею и улучшает деятельность вверенного учреждения путем переписывания уставов, уложений и должностных инструкций в рамках имеющихся полномочий. И разве можно после этого удивляться, что Александр Иванович основательно подзабыл, для какой цели он каждый божий день являлся в присутствие, где смиренно высиживал положенное время с неизменным перерывом на обед и обязательными шестью перекурами.
Невзирая на шаткость равновесия, господин Лапкин пережил все сокращения и уплотнения, перестройки и реформы, оптимизации, модернизации, три аттестации, одну переаттестацию, а кроме того квалификационную сессию и два ассесмента.
Так и сидел в родной конторе гриб грибом, бумажки с места на место перекладывал: что снег ему, что зной, а что дождик проливной. Здоровьишко, впрочем, поистратил. Часто тревожился, много нервничал, в урочный час принимал сердечные капли, а под язык прятал валидол. И в свете того, что читатель узнал о покойном, тем более странным выглядит тот неоспоримый факт, что кончина этого нескладного человека привела всех служащих к всеобщему унынию и полному отчаянию.
Дело же заключалось в том, что был Александр Иванович наделен редким талантом.
Во время траурной церемонии, посвященной поминовению усопшего, начальник присутствия Андрей Юрьевич Подольский, молодой розовощекий человек, особенно ценивший покойника за его редкостное умение, устремил взор в грядущее и красивым баритоном продекламировал:
– Погиб поэт – невольник чести… – и задумчиво пригубил кагору.
– И в самом деле, поэт… – поддержал кто-то.
– Поэт! – заволновались прочие. – Поэт!
Не станем верить на слово не вполне трезвым товарищам покойного: секретарь государственной гражданской службы третьего класса Александр Иванович Лапкин не был поэтом. В действительности он обладал даром, встречающимся куда реже, чем пошлая способность к сложению беспредметных стихов. Благодаря своему единственному таланту, снискал он благосклонность начальства и симпатии сослуживцев. В тайне он своим даром гордился чрезвычайно и не без оснований приписывал ему заслугу в чиновничьем своем долголетии.
Заключался же талант Александра Ивановича в мистической способности сочинять поздравительные адреса в стихотворной форме по любому подходящему случаю: к празднику государственному или церковному, к юбилею начальствующего лица или к именинам дражайшей супруги его – на любой жизненный случай у скромного чиновника были заготовлены две дюжины рифмованных строчек.
Человек невежественный, далекий от государевой службы, увидит здесь издевку над здравым смыслом, шпильку, пущенную в сторону всего чиновного сословия. Но не торопись выпячивать губу в презрительной гримасе, мой читатель. Коль не винтился ты ввысь, охваченный страстью к тому сакральному могуществу, что дарует каждая следующая ступень служебной лестницы, воздержись от негодования, ибо никогда не проникнуть тебе в помыслы и чаяния сермяжного карьериста, не размотать клубок многоходовых интриг и не постичь тот лабиринт хитросплетений, в котором проводит большую часть жизни служащий, поставивший целью достичь казенных высот. Здесь важен каждый шаг, каждый вздох, любая мелочь! Умелая лесть выделяет способного человека из вялого сумрака безликой чиновничьей массы. Тонко польстить – подобострастно, но сохранив лицо и оболочку независимости – вот истинный талант. Никто не ценит преданность ничтожества, липнущего к подошвам каждого, кто взгромоздился чуть повыше ординара. Лесть тонкая, приятная уму и сердцу похожа на признание в любви, что получает в запечатанном конверте непреступная жена и тает под напором пылких строк поклонника горячего и сильного, но признающего победу красоты над непреклонной волею своей.
Стихи, что выводил бестрепетной рукой чиновник Лапкин, удовлетворяли самым строгим критериям придворной лести. Они были воздушны, независимы, свободны и в то же время сообщали адресату абсолютную покорность автора воле начальника.
Открылся дар, как водится, случайно лет тому двадцать назад, мутным ноябрьским вечером в день рождения предводителя смежного департамента Виссариона Лаврентьевича Габуния: могучий отпрыск грузинских князей, праздновал шестидесятилетие. Начальник Лапкина был приглашен на торжественный ужин и весь день примерялся к поздравительной открытке. Он делал подход за подходом, но всякий раз отступал: измыслить поздравление для человека с таким именем и тем более отчеством его несчастный разум отказывался. Вот так, промаявшись от самого утра и вплоть до окончания рабочего дня, он, было, совсем оставил затею с открыткой и засобирался к празднику. Картонку же мимоходом сунул Александру Ивановичу и задушевно произнес:
– Саша, голубчик, напишите что-нибудь такое… мнэ… эдакое. Я покамест соберусь, а вы уж… Чего-нибудь.
Александр Иванович привычно просиял, затем нахмурился, вошел в образ, и когда начальник, завершивший моцион, был готов выступить, вручил ему в собственные руки адрес, покрытый милыми округлыми строчками.
Оригинал того первого опыта теперь уже безвозвратно утрачен, но очевидцы утверждают, что необъятный Габуния трижды взбирался на сцену и, не вполне владея собой, чуть заплетаясь, декламировал:
… Услышат звезды наш победный клич:
Габуния Виссарион Лаврентьевич!
Он шарил по открытке неверными глазами, затянутыми зеленоватой мутью, требовал музыкального сопровождения, и призывал гостей почтить вставанием исполнение его нового фамильного гимна.
… И скажет каждый: мол, жалею втуне я
Что я не состоялся, как Габуния!..
Гордый потомок древнего княжеского рода рыдал, слал в оркестр купюры, и с чувством отплясывал лезгинку в кругу разудалых товарищей.
Нельзя сказать, что Александр Иванович был как-то особенно поощрен за усердие. Он всегда получал полагающиеся премии и надбавки, и его начальник, несмотря на полное удовлетворение, просто не имел иной возможности отметить блистательный дебют новорожденного поэта. Впрочем, прошение о летнем отпуске подписал с удовольствием и тут же выдал автору предлинный список физических и юридических лиц, коих следовало поздравить в грядущие новогодние праздники.
Матерь божья, какое великое множество торжеств и памятных дат наплодил русский народ с момента собственного крещения! Прежде Александр Иванович и предположить не мог, что столько вещей и явлений ждут своего часа, чтоб обличенными быть в стихотворную форму. Не зная роздыху и сроку, он сочинял поэмы и оды, эпиграммы и сонеты, творил хореем, ямбом и амфибрахием. Его стихи зазвучали на торжествах и конференциях, банкетах и приемах, на юбилеях и симпозиумах. Благодаря стихам, снискал он негромкую славу и даже получил именную грамоту за подписью градоначальника Л. за вклад в организацию городских мероприятий. О прямых своих служебных обязанностях Александр Иванович с тех пор не помышлял. Стихи его не были гениальны, но на фоне гнетущего нытья обычных казенных сценариев, казались почти талантливыми.
Вскоре Александр Иванович выяснил, что метафизические свойства дара не желали являть себя вне службы.
Если, скажем, исполнялся заказ к очередному юбилею славной победы, строчки выходили стройными парадными коробками под бой барабанов, браво чеканя шаг. Пр-р-равое плечо вперед… Марш! Раз! Раз! Раз, два, три! Равнение на п… право!
Рука тверда, не сбит прицел!
Гори, звезда! Покуда цел, покуда жив,
Не жить врагу…
… и так далее.
Но стоило ему взяться за оточенный карандаш в неурочный час, сидя надиване под линялым торшером, как мироздание переворачивалось с ног на голову и принималось глумиться над потугами чиновника. Он пробовал перо в любовной лирике, басне и актуальной сатире, брался за описательные этюды и героический эпос. Все зря! Образы получались плоскими, рифма оказывалась притянутой, а самое неприятное, из каких-то потаенных щелей выползали отростками бледной плесени отвратительные мелкие словечки «уж, ли, о, я ж, ты ж, мы ж». И строка провисала, теряла упругость, делалась вялой, как коленка на домашних штанах Александра Ивановича.
Некудышние выходили стихи!
Долгое время Лапкин не спал ночами, изводил нездоровый организм самоедством, расшатывал и без того некрепкие нервы. Он перестал есть и даже начал пить, впрочем, по слабости здоровья не довел до предельной черты ни того, ни другого. Сначала зашалил желудок, позже кольнула печень, а когда взбунтовался прочий ливер, Александр Иванович вернулся к своеобычной гречневой каше на сливочном масле и куриным потрошкам. Попыток же сочинить что-либо дельное не оставил и даже вступил в безвестное поэтическое общество, где читал злободневные басни лохматым юнцам и девицам пост пубертатного возраста. В отличие от сослуживцев, ревнивые трубадуры приняли его творчество прохладно, и Александр Иванович оставил попытки влиться в литературный мейнстрим.
На службе, между прочим, повелось, как должное: чуть только событие, Александр Иванович, будьте любезны. Извольте, господа, прошу. Вот к Международному дню женщин, вот ко Дню армии и флота. К солидарности трудящихся и к победе над врагом; к защите детей и ко дню России; ко дню знаний и ко дню города, к именинам градоначальника и ко дню рождения национального лидера. И год за годом, от праздника к празднику стал Александр Иванович не так чтобы знаменит, но в узком кругу известен и даже прослыл в известном смысле чудесным оригиналом. У него обнаружился стиль, многие узнавали его стихи, не спрашивая фамилию автора, и за двадцать лет совершенно привыкли, что все у Лапкина на мази. Бывало, только крикнешь, мол, Александр Иванович, голубчик, не найдется ли чего к случаю? А он плечами жмет с немым укором, дескать, обижаете, господа, у Александра Ивановича все готово. И тащит из тумбочки папочку, а из папочки вынимает бесценные листочки. Чародей, да и только! Как прежде существовали? Где слова нужные брали? Уму непостижимо. Да и не осталось уже никого, кто помнил бы, как жилось без Александра Ивановича. И как-то исподволь перестал господин Лапкин быть прозрачной тенью, но для многих сделался символом и в некотором роде столпом. Уже поручали ему писать целые сценарии, а из высоких кабинетов Старой площади намекали на грядущие благоприятные перемены, и бог знает, на какие вершины мог вознестись наш чиновник…
Ан, вишь ты, помер.
Причем аккурат накануне ноябрьских праздников. Ему бы воспевать народное единство, а он в морге лежит, в ус не дует, что по всему департаменту натурально невроз, переходящий в панику: мероприятие есть, а стихов нет и писать некому.
Через пару дней пошли звонки свыше, мол, как да что, сроки поджимают, а вы мышей не ловите. Андрей Юрьевич, на что оптимист несгибаемый, а и тот с лица спал, волосом поседел. И ведь неловко сказать, что поэт весь вышел: не поймут! Ведь что стихи? Бряцанье шпор! Меж прочих величин их номер даже не второй. Не стало одного, найди другого. Делов-то…
Ох, мать родная, поднялся переполох. А тут еще курьер-переросток Сашка Рывкин, ухмыляется под горячую руку, дескать, вздор всё! И Лапкин ваш вздор, и вирши его несусветная чушь, вялое блеяние, пустое место. Не дали договорить мерзавцу, накидали по ушам от греха, чтоб понимал каналья. А тот, хоть и тля, мысль подает: поглядите-ка в столе, вдруг наброски найдутся или еще что. Бывало же. Пушкин, к примеру, черновиков оставил – страсть, полтораста лет с лишком разгребают.
Ринулся Андрей Юрьевич к рабочему месту покойного, стал рыться в бумажках, и точно: что ни ящик, то пещера Али Бабы. Сезам. Россыпь бриллиантовая! И что характерно, все по датам расписано, все по папочкам разложено с четкими указаниями торжественных будней и праздников. Господин Подольский даже речь утратил, глядит на сокровища влажным глазом, губу в кровь закусил. Ведь какого, оказывается, человека потеряли: думали, рифмоплет грошовый, рыба пресноводная, а на поверку оказался светильник разума и назиданье для юных сердец. Так расчувствовался, что даже Сашке еретику объявил индульгенцию. И тут же при всем благородном собрании положил обет представить почившего поэта к высокой государственной награде.
Что ж, отгремели праздники. Народ выразил свое единство, в том числе через литературное наследие чиновника Лапкина, и господин Подольский, собравшись с духом, подал по инстанции ходатайство о награждении Александра Ивановича орденом за заслуги перед Отечеством третьей степени – посмертно.
Наверху было поморщились, но по размышлении сочли подход политически верным и даже вполне своевременным. Орден, конечно, не присудили, однако через несколько времени вышел высочайший указ о представлении Александра Ивановича Лапкина к одноименной с орденом медали второй степени, вручаемой за заслуги в области промышленности и сельского хозяйства, строительства и транспорта, науки и образования, здравоохранения и культуры, а также в других областях трудовой деятельности.
И словно в благодарность за участие и внимание к маленькому человеку из высших сфер явилось в департамент самое настоящее чудо, которому объяснения лучше не искать, ибо нет его и быть не может.
Сколь ни обширно было наследие милого нашему сердцу Лапкина, а подошло оно к концу так быстро, что вздрогнуть не успели. Вчера вроде были полны закрома, а сегодня устарело все, утратило свежесть и пыл, стало неактуальным и даже в чем-то вредным. Бумаги разбирал тот самый Сашка курьер, поелику, хоть по младости лет и бунтарь и еретик, а умом остер и высказывал здравые суждения. Так само собой вышло, что рабочее место за ним и закрепилось. Кончив университет, получил Сашка диплом, а с дипломом обернулся секретарем государственной гражданской службы третьего класса.
Сел чиновник Александр Викторович Рывкин на место свое – не сдвинешь. Положенный срок разбирал и правил тексты предшественника, а в свой черед выдал к тридцатилетию Андрея Юрьевича Подольского, который уж год как ушел на повышение в министерство, поздравительный адрес собственного сочинения. И то был не мягкий слог несуразного Лапкина. Новый поэт, не успев народиться, явил публике стиль напористый, твердый. Стены великие сокрушать теми виршами – не устоят. Рифма такая, словно орало в меч перековано, и тональность не пожелательная, но повелительная: дано тебе Создателем, так будь ты, значит, горд и лавры собери в венец единый всех созвездий мира!
Каково!
Видно, за двадцать лет намолил Лапкин свое место, освятил верным служением казенной музе невзрачную чиновничью обитель. Креслице вертлявое шаткое, стол с тумбочкой под орех – смотреть не на что, а какую силу нечеловеческую дает сидельцу!
Говорят, мол, не место красит человека, а совсем наоборот. Это, судари мои, смотря на место. Бывает, что человек не человек, а черт знает что такое, но посади куда следует, и можно сразу к ордену представлять за заслуги в области промышленности, сельского хозяйства и других областях трудовой деятельности. Хотя бы и за стихи к праздникам да именинам. Оно вроде безделица, а тоже великое таинство. Кабы знать, из какого сора произрастает высокое искусство, так искусства бы не было.
Поэты и те не знают, я спрашивал.
