— Топай давай, — раздалось сзади. Голос хриплый, но не слишком агрессивный. Так, просто усталый и раздраженный человек подгоняет другого человека, незнакомого и не слишком приятного. И спасибо еще, что стволом в спину не тычет.
— Я давно тут не был, — отозвался Михаил, не поворачиваясь. — Дорогу помню плохо.
Это было враньем лишь наполовину. После десятилетней разлуки с институтскими коридорами он все же побывал здесь. Но – всего раз, так что дорогу действительно мог и не запомнить. И он надеялся, просто-таки очень надеялся, что бандиты не знают подробностей его недавнего визита в НИИ. А запутаться в этих коридорах человеку без привычки действительно легче легкого, и вооруженная четверка за спиной явно отдавала себе в этом отчет.
— Слышь, Умный, — подал голос один из них, — а не заведет нас твой приятель куда-нибудь не туда? В какой-нибудь склад этих, отходов радиации?
— Так он же сам тогда там останется, — не слишком уверенно отозвался другой.
Еще бы им не нервничать. Совершенно непривычная среда, непонятные яйцеголовые – хрен знает, что у этих умников в головах.
— Нет тут никаких радиоактивных отходов, — ответил Михаил, не сбавляя шага. — Институт никогда ничем подобным не занимался. А если бы и были, то хранились бы в сверхглубоких подвалах, под слоями бетона, стали и свинца. А мы вверх идем. На третий этаж.
— Ты иди, иди, Мишенька, — это заговорил уже Артур, и Михаил Кортуев снова подумал: как странно, что голос бывшего однокашника за столько лет не изменился. Остался высоким, почти женским, но певучим и приятным на слух. Ни скитания, ни тюрьма его не убили. — А чего это, в самом деле, мы вверх направляемся, а? Ведь машинка-то тоже должна бы сидеть в подвале, за семью замками и семью слоями, как ты говоришь, бетона и стали, пусть даже и без свинца. Ты учти, я тебе по старой дружбе быстро помереть, в случае чего, не дам.
— Я учту, Артурчик, — Михаил постарался, чтоб голос звучал как можно более естественно, вернее, адекватно ситуации: немного испуга, немного волнения и куча усилий, чтоб не показать собеседнику, как ты его боишься. Впрочем, претворяться особой нужды не было. Боялся он до колик, до мокрой спины (хорошо, хоть не штанов) и трясущейся челюсти. — Машинка, насколько я слышал, в самом деле стоит в подвале, хотя никаких особых слоев там нет. Но вот запасные ключи к ней и, главное, резервные диски с базами данных хранятся как раз в лабораториях. То есть, официально они, конечно, все в сейфе у Первого отдела. Но ученые — народ любопытный, ленивый и не слишком дисциплинированный, поэтому для себя копии сидюков и оставляют. Чтоб каждый раз не получать у гэбистов допуск к собственным же программам. Ты ж должен помнить, как это происходит.
Артур не ответил, и Кортуев украдкой перевел дух. Блин, а ведь не хотел он идти на это чертово празднование. Не потому, конечно, что знал что-то о готовящемся налете. Настроения не было категорически. Но вот же — убедил себя, что раз приехал в родной город по приглашению бывших коллег, то глупо пропустить основное событие, ради которого «все мы здесь сегодня собрались».
Ну ладно, пришел так пришел. Но ведь мог же по-английски смыться еще во время общего официоза, взаимных поздравлялок и чиновничьих речей! Нет, дожидался хрен знает чего. И дождался.
На повороте он украдкой оглянулся на черную четверку за спиной. Страшные, пластика уже не совсем человеческая, но все еще живые и опасные, они никуда не делись. И автоматы в их руках – здоровенные, незнакомые, громоздкие и тяжелые – тоже никуда не исчезли. Михаил вздохнул и чуть прибавил шагу.
Двумя часами ранее
Кортуев уселся, огляделся и поморщился. Он еще со школьных лет не любил официоз актовых залов. А этот словно выскочил из глубины восьмидесятых — малиновый занавес, трибуна с государственным флагом (по-украински – «прапором») на лакированном фасаде светлого дерева, кумачовый лозунг над сценой и гипсовый бюст кого-то из великих на заднем плане… Флаг, правда, был не красный, а жовто-блакытный. И лозунг про торжество не коммунизма, а науки. Кстати, неплохой:
Гениальные идеи приходят тем, кто заслужил их упорным трудом
И ниже подпись буковками поменьше:
В. И. Вернадский
В общем, вполне уместный транспарант, в духе хвастливого времени. И ученым напоминает, что нечего бездельничать, и попутно славит знаменитого земляка. Как, вы не знаете, что Венрадский — великий украинец? Да он же в нашем родном Харькове рос! И кому какое дело, что родился в Питере, а умер в Москве… И что ученым его можно назвать лишь с некоторой натяжкой.
Эта уместность и эта хвастливость Кортуева тоже раздражала.
Раздражал его и большой чиновник (то ли мэр, то ли губернатор – хрен их разберет), несший что-то с «прапороносной» трибуны. «Новое направление в науке… технологический рывок… страна вышла на передовые рубежи познания, доказав всему миру… город, в котором в первые был расщеплен атом, снова продемонстрировал свой высочайший научный потенциал…».
Правильные, по большому счету, слова. Разве что атом… Впервые-то впервые, только не в мире, а в СССР. А первым расщепенцем был то ли Кюри, то ли Резерфорд лет эдак на десять-двадцать раньше и где-то в европах… Кортуев уже забыл, где именно, и злился еще и поэтому – и на свою память, и на чинушу-выступанта…
Вообще, зачем он сюда приперся?
Молодость решил вспомнить?
Вспомнить и в самом деле удалось. Только воспоминания вышли горькими.
В просторном вестибюле бывшего ХИНТИ (Харьковского института низкотемпературных исследований) на него налетел Сашка Чурбаков. Его еще на первом курсе дразнили Пенсионером – за толстые очки и нескладную полноватую фигуру. Поэтому неудивительно, что Сашка мало изменился с возрастом. Почти дорос до прозвища. Очки были если не теми же самыми, то очень похожими, дико несовременными, в какой-то архаической пластмассовой оправе. И пиджак на нем сидел, будто на мешке картошки, и двигался он по-прежнему неуклюже, словно опасаясь ежеминутно то ли споткнуться, то ли что-то разбить. В молодости под влиянием однокурсников Сашка пошел на тренировки по кунг-фу и даже ухитрился сесть на шпагат, но на пластике это никак не сказалось.
— О, Мишка, здорово! — он искренне обрадовался, протянул руку – и тут же выронил из-под мышки синюю пластмассовую папочку. Листочки бумаги и «прозрачки» для проектора рассыпались по гранитным плитам – скользким, еще не исшарканным. Кажется, пол тут перекладывали недавно. По всему видать, институт неплохо поднялся на «новом направлении в науке» и «передовых рубежах познания…». Или власть расстаралась. Неудобно все-таки демонстрировать делегациям из америк и швейцарий зашарканный цементный пол времен «дорогого Леонида Ильича».
С Чурбаковым Михаил не то чтобы дружил в славные студенческие годы, но поддерживал вполне приятельские отношения. И задачки по механике и математическому анализу они на первом курсе решали вместе. Точнее, втроем – он, Сашка и Димка Бородаев. И в колхозе собирали яблоки в одной бригаде. И комнату в общаге вместе красили, хотя жить в ней предстояло из всей троицы только приезжему Димке. И даже на преддипломку двое попали в ХИНТИ («хинти-руси бхай-бхай», как тогда говорили туземные острословы, институт же был режимным, и никаких иноземцев, даже из дружественных социалистических стран туда не пускали), а Бородаев — в НИИФТИ. Впрочем, в случае с преддипломкой как раз ничего удивительного не было – не так много в Харькове научно-исследовательских институтов соответствующего профиля. Три штуки, если быть точным. Плюс три универских факультета.…
Сашку, видать, тоже распирало от воспоминаний двадцатилетней давности, и он, быстренько собрав бумаги, попытался было затащить Михаила в старую лабораторию на третьем этаже:
— Там, представляешь, ничего почти не поменялось. Только компы новые и периферия. А так все то же – столы из голого ДСП, шкафы, даже твой аквариум. Ну, рыбки, конечно, уже другие, а аквариум тот же. За ним Сам-Сан Петрович следит…
При упоминании последнего имени Кортуев чуть заметно дернул щекой. Александр Петрович Мельник некогда был его научным руководителем. А еще – звездой первой величины, доктором наук, профессором и т. д. На одном из заседаний научного совета кто-то из коллег обозвал его «живым классиком». Для Михаила профессор Мельник сделал немало хорошего. Откровенно говоря, просто помог окончить университет, взяв под свое крыло, когда Кортуев по собственной глупости рассорился с прежним научруком. А потом Мишка из науки ушел. Ушел некрасиво, толком с шефом не поговорив… Тот на прощание пожелал ему удачи. До сих пор Кортуев чувствовал некую вину – хотя столько лет прошло, не мальчик уже.
В лабораторию он идти не захотел. Тем более, что аквариум для него уж точно никакого интереса не представлял. Давно забытое хобби. Как и матанализ с механикой…
Тут в фойе хлынула толпа, кто-то ухватил Чурбакова за рукав и потащил в сторону. Время от времени в человеческом месиве мелькали знакомые по прежней жизни люди – очкатые, пиджакатые, постаревшие… Михаил здоровался с ними, выражая лицом приличествующие случаю эмоции. Некоторых он и в самом деле был рад видеть. Хотя к большинству был равнодушен еще в студенческие и аспирантские времена. А кое-кого так и просто не любил – за хамство и неотесанность, например. И даже презирал – за тупость, проявляемую на семинарах. Но вот стали же они докторами и кандидатами. А он, Кортуев, не стал. Блин, ну не стал и не стал, было б чего расстраиваться!
А потом началось заседание в актовом зале, сохранившем черты развитого социализма. Правда, из помещения на западный манер убрали ряды кресел и поставили кучу круглых столиков, вокруг которых и рассаживалась научная и близкая к ней общественность. Кажется, заседание устроители решили совместить с банкетом. Что ж, теперь наука могла себе позволить канапе с оливками и бутербродики с икрой. Причем совсем не с кабачковой. А ведь было время, когда в местной столовой питаться категорически не рекомендовалось. Доктора наук и даже академики кипятили чай в старых алюминиевых электрочайниках (их полагалось прятать в шкаф от бдительного ока пожарных, хотя в лабораториях местами стояли куда более опасные установки – с голыми проводами, периодически взрывающимися лампами и прочими милыми деталями), заедая его взятыми из дома кусками черного хлеба с мерзкой розовой колбасой по два двадцать. Говорили, что в ней только 12% мяса. Об остальных составляющих лучше было не думать.
Кортуев, сверившись с приглашением, устроился за столиком №153 почти в центре зала и теперь жалел, что не сможет незаметно слинять. Нет, ну чего он сюда поперся? Конечно, было приятно, что бывшие однокашники спустя столько лет сумели его разыскать (спасибо интернету и социальным сетям). Но ведь можно было пообещать, а в последний момент «спрыгнуть с базара», сославшись на обстоятельства. Так ведь уговорили приехать… Мол, начинали вместе. Вот именно – начинали….
Но кто, кто бы мог подумать тогда, что эта чепуха с информационным воздействием на атомные и субатомные структуры хоть во что-то выльется? Наука нафиг не нужна была нашему молодому государству, изо всех сил доказывавшему свою незалежнисть и самостийнисть. Рвать на Запад настроения не было, ибо Михаил еще тогда понимал, что, несмотря на всякие «отл.» и «хор.» в зачетке, не выйдет из него Эйнштейна или Ферми, а посредственностей там своих хватает. И косился с неодобрением на троечников, зубами выгрызавшим себе дорогу если не в США, то в какую-нибудь Южную Корею. Кстати, они там неплохо устроились.
И вот теперь, сидя актовом зале бывшего ХИНТИ, а ныне Украинского института проблем информационных воздействий (УИПИВ, или, в просторечии, «выпив»), Михаил Алексеевич Кортуев, несостоявшийся ученый, несостоявшийся бизнесмен, наемный менеджер средней руки, на собственной шкуре испытывал, что такое «в чужом пиру похмелье».
— Миха, привет!
Это плюхнулся на соседний стульчик Леша Погодин. Произнес он свой «привет» так, словно не виделись они пару месяцев, а вовсе не двенадцать лет. Студент Леха был стройным голубоглазым красавцем ростом за метр восемьдесят, с роскошным русым чубом и прочими атрибутами покорителя женщин и хозяина жизни. У бизнесмена Погодина стройности поубавилось (бедный стул аж заскрипел), чуб уполз куда-то в район затылка, но жизнь, судя по довольной ряшке, Лешу по-прежнему радовала. Науку он забросил еще раньше Михаила: время звало покорять просторы бизнеса. И, судя по всему, Погодин зов расслышал верно. Часы на его левом запястье показывали не только точное время в нескольких часовых поясах, но и размер кошелька хозяина. Хороший такой был кошелечек, тысяч на надцать американских президентов в месяц. Еще до встречи Михаил выяснил, что бывший староста группы и комсорг факультета стал совладельцем крупной строительной конторы, перебрался на ПМЖ в Киев и женился второй раз, где-то по дороге разойдясь с Оленькой. Именно так он когда-то называл свою первую жену, миниатюрную и очень симпатичную девчоночку, выскочившую за обожаемого Лешеньку сразу после школы. Интересно, вторая его жена – топ-модель или бизнес-вумен?
— Здравствуйте, Алексей Иванович!
— Да ладно те прикалываться.
— Леш, ты теперь большой человек. Может быть, олигарх даже… А я так, погулять вышел. Неудобно.
— Кончай, Миш. Неудобно в лыжах плавать — водоросли цепляются, — он хохотнул тяжеловесненькой шутке явно собственного производства.
«…Но нашлись, я не побоюсь этого слова, патриоты, которые даже в самую сложную для нашей науки пору не оставили ее, верили, что трудные времена пройдут, и величие человеческого разума…» — вещал чиновник, захлебываясь собственным красноречием.
— Не жалеешь, Леш, что не стал таким патриотом науки?
— Нет. Пользуясь современным языком, тогда это было венчурным вложением капитала. Интеллектуального. Я предпочел другую бизнес-модель. И, считаю, принял инвестиционно верное решение, — он откинулся на узорную спинку стула, крайне довольный тем, что знает столько умных слов, да еще и нашел собеседника, способного их оценить. Спинка подалась, но выдержала. Спасибо итальянским сварщикам, создающим изящную с виду, но довольно прочную мебель из стального прутка, рассчитанную на постсоветские задницы.
Михаил, чего греха таить, жалел, хотя и мог оценить Лешкину тарабарщину из лексикона умных экономических журналов. На козырные часы и прочие понты бывшего однокурсника ему было как раз плевать. А вот ощущение того, что занят ты нужным и важным делом, что не продал талант за чечевичную похлебку, стоило дорогого. У того же Чурбакова оно было. И не просто было – буквально светилось из-под толстых очков. И у Жанны Левиной. И у Макса Пискунова. И еще у полутора десятков ребят и девчонок, пардон, теперь уже мужчин и женщин их выпуска, сумевших остаться в науке. Да не просто остаться, а буквально вытащить, не будем мелочиться, все человечество на новые технологические рельсы, пусть оно еще этого не понимало.
— Ой, Мишка! Ты тоже приехал? Вот молодец!
С Иркой Зайченко он с удовольствием расцеловался. Приятный человечек, тоже, в общем, не нашедший себя. В институте она не блистала познаниями в области квантовой механики и математической статистики, зато с удовольствием организовывала «Дни Физфака», межфакультетские «КаВэЭны» и прочие массовые мероприятия. Сейчас бы сказали, что у нее задатки талантливого эвент-менеджера. Но Ирка подалась в бухгалтеры. Видать, сочла, что умение брать интегралы и решать дифференциальные уравнения, полученное на кафедре физики плазмы, поможет разобраться с тонкостями налогового законодательства.
Они время от времени перестукивались по «аське», Ирка жаловалась на тупость и жадность налоговиков, прижимистость и непробиваемость собственного начальства, делилась впечатлениями от прочитанных книжек – и не унывала. Михаил с удовольствием отметил, что даже внешне она почти не изменилась. Так и осталась крепенькой, смугленькой и темненькой. Седины в почти черных, но все-таки коричневых волосах не было. И это его почему-то обрадовало. Сам-то он в собственной шевелюре уже не раз обнаруживал предательское серебро.
— Слушай, а кто из наших еще будет? — вдруг неожиданно для самого себя спросил он. — Не вообще с факультета, а из нашей компашки?
— Без понятия.
— Ты – и без понятия?
— Представь себе.
Оба рассмеялись. В те далекие годы Ирина, наверное, больше всех знала о личных трудностях, пристрастиях, намерениях и даже тайных мыслях однокурсников. Она не была сплетницей – просто ей были интересны люди. Поэтому, если кому-то (даже из преподавателей) нужно было срочно найти студента, звонили не старосте группы, а Иришке.
Кажется, она таки решила, что негоже терять авторитет, и принялась копаться в памяти.
— Ну, Бородаев, Сережка и иже с ними наверняка не приедут. Они крепко засели в своей Сибири, да, к тому же, там неприятности какие-то. Зимка вон то ли пропал, то ли вообще погиб, я не в курсе[1]. Двадцать первый век на дворе, а с ними связи нет, представляешь? Ни Интернета, ни мобильных телефонов – во в глушь забрались!
Зимкой звали их факультетского преподавателя, в самом деле угодившего с группой учеников в какую-то неприятную историю. То ли уголовщина, то ли тоталитарная секта, Михаил так и не выяснил.
—Зато вот Вадик Фейсман аж из Америки пригремел, — продолжала Ирка. — Ходит теперь, нашим переменам поражается.
Вадика Михаил мельком видел и даже успел переброситься парой слов. Хотя узнал того не сразу. Был, понимаешь, тощий симпатичный еврейский паренек – носатенький, кудрявенький… Даже на пятом курсе он казался пацан пацаном, что помогало ему заводить знакомства среди школьниц и студенток техникумов – а потом поражать их возрастом и мощью интеллекта (ну, и еще кое-чего). Был, говорят, подающим надежды теоретиком. А теперь вот оплывший на американских гамбургерах мужик килограммов под сто двадцать – сто тридцать, рядовой программер где-то на окраине Чикаго.
«И я приветствую наших, не побоюсь этого слова, магов и волшебников!» —закончил на истерической ноте мэр. Или все-таки губернатор? Нет, кажется, мэр. Неприятный тип, глаза словно мылом намазаны, и бородка эта мерзкая. Крысиная какая-то. Хорошо хоть колдунами ученых не назвал, дуролом.
Впрочем, чего от него ждать? Он же повторяет то, что поет неграмотная пресса. Она же придумала термин «мю-технологии». Или «М-технологии». Тоже от слова «магия». Хотя магии в действиях ребят, создавших методику информационного воздействия на материю, не больше, чем в искусстве хорошего водителя. Ну, или врача. Когда говорят, что такой-то хирург совершил чудо, имеют в виду, что он решил очень сложную задачу, а не попрыгал вокруг пациента с бубном, вызывая добрых духов и прогоняя злых демонов. А вот бывших однокурсников Михаила и в самом деле считали колдунами. И уважали. И боялись.
Хотя вот они, за соседними столиками – осязаемые, вполне земные, не забронзовевшие от внезапно нахлынувшей славы и приличных денег (по крайней мере, забронзовели не все). Кортуев знал, что нынешние мю-технологии – это уже ближе не к науке, а к искусству скульптора. Требуется только определенные знания (много, приобретаются в любом порядочном университете, где есть физический факультет), специфические навыки (тоже много, нарабатываются путем сложных тренировок), хитрая аппаратура (ее ребята собрали сами, но и в ней больших секретов нет, почти все блоки стандартные) да толика таланта. Всего-навсего. Ха.
Основу или, если угодно, философскую базу для всех этих манипуляций можно прочесть в любом учебнике по квантовой механике. Там, где речь идет о влиянии акта наблюдения на результат эксперимента. Именно за это при Сталине, как гласят легенды, всю квантовую физику, да и релятивистскую заодно, пытались предать анафеме. Мол, сплошной субъективный идеализм вместо объективного материализма. Интересно, что б сказали идеологи сейчас? Если б у них на глазах тот же Чурбаков подсел к мигающей мониторами установке, сунул голову в шлем, а руки – в монструозные перчатки, поколдовал-поколдовал – и превратил бы кучу железных опилок в… Ну, скажем, в бронзовый водопроводный кран. Или в фаянсовый чайник. Или в транзисторный приемник, что, конечно, гораздо сложнее, но тоже возможно. Лишь бы выполнялся закон сохранения массы и энергии (пусть даже приблизительно) да утилизировались возникающие в процессе трансформации «лишние» частицы и излучения. Которые, впрочем, суть одно и то же с точки зрения великой науки.
Кстати, и начиналось все с элементарной трансмутации. Только не свинец в золото превращали, а то ли сурьму в висмут, то ли галлий в иридий. Что-то, в общем, экзотическое варили. И в микроскопических, конечно, объемах. Хотя мысль получить золото однокашников не оставляла. Ходили в соответствующих кругах смутные слухи о некоем гаечном ключе из чистого золота – даже Михаил, бросивший к тому времени физику, что-то слыхал. Якобы был ключик простой, а стал золотой. И особые приметы назывались – он-де чуть согнутый и около «уха» звездочка пятиконечная, от руки процарапанная. Впрочем, на нынешнем этапе развития мю-технологий (все равно официальное название «субатомное информационное воздействие» не прижилось) превращение хромистой стали в золото – наверняка не самый эффективный метод получения прибыли. Вояки, медики и электронщики в очередь стоят к «колдунам».
Конечно, монополии на технологию институт сохранить не смог. Даже Украина не смогла. То ли лидеры нации проявили свойственную им тупость, то ли надавили на них ребятки из других столиц, покруче… В общем, рядовым мю-производством занимались сейчас и в Москве, и в Питере, и в Силиконовой долине, и, кажется, в Европе где-то – то ли в Церне, то ли в Манчестере… Словом, осваивали это дело в тех местах, где имелся достаточный интеллектуальный потенциал и школа. Ибо мю-операторов можно было готовить из талантливых математиков, физиков и им подобных «головастиков». Правда, далеко не из любых. Ведь в процессе создания новых «артефактов» (еще один дурацкий термин, перекочевавший со страниц ненаучной фантастики в технологические справочники и учебники) приходилось работать с восьми-, а то и двенадцатимерными объектами. Естественно, в виртуале. И, естественно, ни одна человеческая голова такую «крокозябру» представить себе не могла. То есть оператор имел дело с двух- и трехмерными проекциями, причем меняющимися во времени, причем с учетом потока вероятности и прочей хрени.
Кортуев попытался было сосчитать, сколько трехмерных проекций может быть у двенадцатимерного объекта. Так, у двумерного тела – две одномерных проекции. У трехмерного – три двумерных. А одномерных столько? Шесть? Восемь? Быстро понял, что запутывается, и настроение стало еще гаже. Ну, хрена ли было напоминать себе же о собственной теперешней несостоятельности как ученого? Это ж как в спорте – форму надо поддерживать всю жизнь. Полгода-год – и тю-тю, годишься разве что детишек тренировать. И то, если талант педагогический есть. У Михаила – нету. Не любит он детей. Взрослых, впрочем, тоже. И простейшую задачку по какой-нибудь векторной алгебре не одолеет, хотя на первом курсе щелкал их, как орешки. И интеграл от арксинуса не возьмет. Все, поезд ушел.
Усилием воли он заставил себя прекратить дурацкое самокопание и вернуться мыслями… Да хоть к тем же мю-технологиям. Все равно говорить с соседями по столу не хотелось. Ирка – единственное светлое пятнышко – ускакала здороваться с кем-то еще (ну конечно, она, небось, тут с каждым на вась-вась, а Кортуев даже во время учебы не всех однокурсников знал по именам, как был букой, так и остался). Двое незнакомцев слева сосредоточенно дегустировали коньяк, и друг друга им вполне хватало. Сашка Чурбаков за соседним справа столиком о чем-то оживленно дискутировал с блондинистым моложавым живчиком, которого Михаил смутно помнил. Как же его звали? То ли Денис, то ли Максим… Кажется, все-таки Максим. В соседней группе учился. И диплом, кстати, делал вовсе не в «Хинтях», а в «Ниифтях». Как же сюда-то попал? Впрочем, чему удивляться? Теперь и в НИИФТИ занимаются, небось, информационным воздействием. Куда перспективнее, чем столь популярная в конце девяностых высокотемпературная сверхпроводимость. Кажется, обсуждали эти двое что-то научное, простым смертным недоступное. Вон уже, по старой доброй традиции, принялись что-то писать на салфетках. Только хренушки. Слишком сложная наука, салфеточная промышленность за ее потребностями не успевает. Поэтому Максим (или все-таки Денис?) вытащил из внутреннего кармана пиджака какую-то довольно громоздкую машинку – побольше КПК, но все же поменьше нетбука – и включил ее. Небось, тоже мю-детище, судя по дизайну, полусамоделковое, и, небось, дорогое, если по обычным расценкам. Угловастенький корпус взят, кажется, от какого-то изделия времен СССР. Кортуев через десяток секунд догадался, что видит некий гибрид проектора и компьютера. Из неприметного объектива машинки вырывался яркий луч и падал на импровизированный экран все из той же салфетки, прислоненной к вычурному прибору марки СПГ (соль-перец-горчица). Экран норовил то сползти, то согнуться. Впрочем, то, что на нем показывала навороченная машинка, и на ровной поверхности выглядело, как связка скрюченных артритом разноцветных пульсирующих сосисок. Парочка оживленно тыкала в них стилусом, и бедные мясные изделия то вздрагивали, как от удара током, то меняли цвет, то начинали извиваться пьяными змеями, то даже ветвились. Все это сопровождалось совершенно неудобопостигаемой абракадаброй. Михаил выхватывал из разговора только отдельные знакомые слова – «градиент», «поляризация», спинорный обмен» — а то и просто корни. Сумасшедшие ученые, право слово, как из дурной комедии.
Впрочем, ничего удивительного. ХИНТИ (он же «выпив») остался не просто родоначальником нового подхода к преобразованию объективной реальности, но и головным разработчиком технологий и направлений. Ежели угодно, поставщиком семян новых сортов и гибридов, из которых потом по всему миру (в Москве, Церне и Манчестере) растили товарную продукцию. Чтоб вырастить, тоже нужно много учиться, но чтоб вывести…
Что выращивали? Да что угодно.
Элементы компьютеров с совершенно невероятным быстродействием или вообще с иными принципами функционирования – «с интуицией».
Саморазвивающиеся машины. В научно-популярном ролике, обошедшим в свое время весь мир, на автомобильную свалку с вертолета сбрасывали кубик размером не больше спичечного коробка – и из него вырастал, поглощая окрестный металлический мусор, трехметровый антропоморфный робот в стиле старых американских мультиков про трансформеры (или трансформеров?). На экране весь процесс занимал не более пяти минут. В реальности – несколько суток. На самом деле, в таком роботе нужды не было, это был рекламный трюк – невероятно дорогостоящий, но эффективный, разработанный умниками из Силиконовой долины, чтоб привлечь внимание к отрасли. Кто проектировал самого робота – американцы или наши – осталось великой тайной. А фильм про превращение делали превращения без дураков, то есть без всяких комбинированных съемок и компьютерного моделирования, в чем поручились разнообразные авторитетные дяди, как присутствовавшие при съемках, так и специально остматривавшие пленку кадр за кадром. В итоге новое направление получило-таки доступ к глубоким международным карманам.
Выращивали миниатюрных роботов-ремонтников, способных лазать в кишках реактивного двигателя самолета или атомного реактора, если надо было на ходу срочно чего-то залатать или прочистить.
Выращивали квазиживые субстанции, способные обволакивать радиоактивные материалы так, что их излучение падало если не до нуля, то до вполне безопасных пределов. В чем там был секрет, Михаил толком так и не понял. То ли делящиеся ядра перемонтировались в стабильные, то ли на поверхности излучающих объектов создавались некие хитрые уловители нейтронов и прочих гамма-квантов.
Выращивали (если это не вранье бесстыжей прессы) исследовательские скауты, способные нырнуть внутрь человеческого организма, будучи введены через шприц внутривенно. И даже, говорят, внутрь живой клетки. Ибо одной из основ новой технологии было атомное и даже субатомное конструирование. Без громоздких туннельных микроскопов и прочей дорогостоящей машинерии, которую пытались втюхать человечеству под брендом нанотехнологий.
Конечно, все это пока не столько в промышленных, сколько в лабораторных или мелкосерийных масштабах. Ибо операторы по-прежнему оставались штучным товаром. Но лиха беда начало
А как начиналось…
[1] См. Александр Данковский, «Убийца магии».
Продолжение следует…
