Тогда мне было двадцать лет. С тех пор, как я вышла замуж за Андрея, прошел год, а маленькому счастью – Надюше – только-только исполнилось 2 месяца. В ту ночь я была жутко уставшей, всё боялась уснуть и пропустить нужную мне станцию. Платформы медленно приближались, застывали неподвижно на время одна за другой, ржавый голос в громкоговорителе объявлял очередную Чухновку. В открывшиеся двери залетал зябкий осенний ветер, потом двери закрывались, электричка нервно трогалась с места и за окном начинала мелькать темнота. Временами желто-серыми пятнами выпрыгивали окна домов, натыканные впритык к железнодорожному полотну.
На одной из станций в вагон зашел старик – типичный бомж в драной одежде, с грязными волосами и всклоченной бородой. Пах он своеобразно, был немного навеселе и примостился почему-то напротив меня. Аккуратно разложил свои торбы, поправил выпадающие из них бутылки и вдруг замер, пристально глядя на меня:
— Эх, – прокряхтел он, – и куда ж это тебя несет нечистая, а ты едешь и не сопротивляешься?
Я не сразу поняла, что эти слова относятся ко мне, а не просто его пустое бормотание и защитный бред человека, лишившегося всего. Мои мысли были сосредоточены на запахе, я заерзала и стала пододвигать ближе сумку, в которой должно было хватить вещей «на первое время», а потом Андрюша привезет. Он пообещал, что скоро.
Старик же прищурил бесцветные глаза, чуть пошамкал почти беззубым ртом:
— И ляльку за собой тащишь?! – удивленно выкрикнул он, разглядев в расстёгнутых полах моего хлипкого пуховика самодельный слинг, крепко прижавший дочь ко мне.
Теперь уже было очевидно, что вопрос обращен ко мне. Ритмичный стук колес звучал раздражающе громко.
— Всё так плохо, что едешь в ночь с дитем?
Мне послышалась жалость в его голосе, и я почувствовала, что вот-вот разревусь. Меня уже несколько лет не спрашивал, как мне.
— Ты не бойся, – сказал он добро – этот участок спокойный. До Соколиного можешь ни о чем не беспокоиться – я знаю, что говорю.
Я благодарно кивнула, всё еще не решаясь завести с ним разговор.
— Я знаю, о чем говорю, – снова повторил он – я тут раньше контролером работал. Одно время проверял билеты на платформе, а потом стал контролером электричек. Удобно, скажу я тебе: едешь в тепле всё время, время поспать есть. А ночью, так вообще – сплошное удовольствие прямо на широких пассажирских скамейках можно прямо в полный рост лежать.
Он улыбнулся сморщенным ртом и мне на миг показалось, что его глаза стали вдруг яркого, василькового цвета.
— Разный люд тут ездит: кто обворовать норовит, кому просто кулаки почесать охота…
Старик замолк, а я, заметив, что приближаемся к новой станции, напряглась, боясь пропустить нужную мне, переживая, что сбилась со счету, коря себя за невнимательность.
— Тебе где выходить?
— В Солонцах, – я впервые за всё время, что мы ехали вместе, ответила на его вопрос.
— Это через две – я тебе скажу, когда скарб свой собирать. Там поворот такой резкий – как качнет так, что на сидении не удержаться, сразу после этого готовсь на выход. Минут тридцать еще – не более. Держись меня – я знаю, о чем говорю.
Он еще раз внимательно посмотрел на меня, громко вздохнул и замолчал. Так мы ехали молча оставшиеся полчаса, пока поезд резко не качнуло. В торбах старика задребезжали бутылки, они словно очнулись от короткого сна, а вместе с ним и я.
— Пора, двигай к тамбуру – тут всего две минуты электричка стоит.
Я встала, «змейкой» свела полы пуховика до того места, где начинался затылок Надюши, подхватила сумку и пошла к выходу. Уже у самого тамбура зачем-то оглянулась и увидела, как дед прямыми указательным и средним пальцами крестит воздух мне в след.
*****
— Ну ты тетёха! – злится Андрей – как можно было покупать в магазине одежду для ребенка?! Ты же эти деньги сама ни разу не заработала! На рынке могла б подешевле набрать – оно ж вырастет из тряпья этого уже через месяц!
Он злится, выхватывает из рук ползуночки, которые я расправила на своем уже громадном животе, чтоб показать ему и порадоваться вместе. Выхватывает из рук и швыряет мне их в лицо. Это, наверное, шутка – а я не поняла ее, и она меня не ранит – глупо улыбаюсь на всякий случай. Ранит меня только его «оно».
Он, конечно, прав – ребенок быстро вырастет, а я могла бы и подумать, что траты лишние сейчас не нужны. Мать его болеет, ей помочь бы, а я… а я вдруг почувствовала, как люблю этого маленького человечка, который перепутал день с ночью и танцует у меня под сердцем, каждый раз, как я укладываюсь спать. Мы ворочаемся вместе, я его (а, может, ее?) тихонько уговариваю дать мне поспать – утром рано вставать. Нет, не на работу, но папа твой не любит сонь…
— Ну, – слышу грубое – ну, что глаза на мокром месте? Я что не прав?
Я киваю – прав.
— Чек хоть додумалась сохранить или вообще его не взяла?
— Сохранила, – на секунду радуюсь я, что хоть за это не будет ругать.
— Вот и отлично – пойдешь и сдашь завтра всё.
Послушно складываю ползунки: глажу каждый шовчик, щупаю пальцами мягкую байку, как слепые ощупывают лицо собеседника, чтоб узнать какой он. Долго еще держу их в руках перед тем, как положить в пакет.
— Ну, пузатая моя, – слышу повеселевший голос мужа, – давай, расторопней, не бегемот же, иди, грей ужин, а то пока мы тут с тряпками разбирались, остыло всё.
— Как мама? – спрашиваю, чтоб сменить тему.
— Ты сидишь весь день дома – могла бы и узнать, как она. Позвонила бы, поинтересовалась?
— Она правды не скажет – будет бодриться, а ты же от неё.
— Устал я! Ты еще с тряпьем этим и глупостью своей бабской соки последние высосала – завтра поговорим. Поспи сегодня на кухне, ладно – мне отдохнуть надо.
— Как же я… – лепечу бессвязно – у нас и матраса нет и холодно как-то… может, вместе, как обычно…
Я действительно плохо соображаю. Наверное, это беременность так на меня действует. Хотя и раньше Андрей мне говорил, что я плохо «два плюс два» складываю – быстро не умею принимать правильные решения. Вот и сейчас не сумела.
— Что ж ты глупая у меня такая – и не бросить же уже тебя – кому ты нужна то будешь? Пропадешь, дура, – шипит он, схватив рукой за горло – трудно что ли поспать раз раздельно? – пальцы сжимаются сильней и чувствую, что начинаю хрипеть, пытаясь набрать воздуха.
Машу руками. Воздух кажется плотным – вот-вот оттолкнусь от него и взлечу. Еще пара взмахов, дышать становится легче, но почему-то земля становится ближе, ноги подкашиваются, и я кулем падаю на пол. Пытаюсь отдышаться и чувствую, как меня накрывает одеялом и припечатывает подушкой.
Наверное, я плачу – я не помню, слышу только, как за стенкой он смотрит порно – я стала пузатой и не возбуждаю его, а он мужчина и ему надо. Так оно и лучше, у других мужья по бабам бегают, дома не ночуют. Мой же и к матери больной съездит, и домой вернется. Не напивается опять же. Бывает, конечно, забывает, что сильнее меня. Когда я ловлю его на лжи, говорит, что я рехнулась, раз не верю ему. А может, я и правда схожу с ума?.. В обратном я уже не вполне уверена…
Утром, собрав на табурете одеяло и подушку, выпив голого чая, выскальзываю из квартиры.
Бережно держу в руках, будто ребенка своего, пакет с ползунками. Знаю, что еще рано и магазин закрыт, но хочу еще хоть немного побыть с этими ползунками, прижать их к себе так, как если бы несла малыша.
У магазина я первая. Сонная продавщица, которой выпало открывать «Карапуза», смеривает меня высокомерным взглядом:
— Вы откладывали?
— Мне вернуть, – через силу выдавливаю я.
— Чек есть?
— Есть, – мученически отвечаю я.
— Что ж день-то так гадко начинается, – бурчит она, а я чувствую, что и тут виновата.
— Давайте, что Вы там принесли, – раздраженно кидает продавщица мне.
Я медленно выкладываю на прилавок одёжку, которую днем ранее так долго и тщательно выбирала. Хорошо, тогда была смена у другой, такой же безразличной, но другой продавщицы.
— Пятен нет?
Я отрицательно машу головой. Провожу в последний раз по всем швам, будто пытаюсь запомнить их на всю жизнь…
*****
На улице льет дождь. А мы с Надюшей смотрим на него из окна родильного отделения номер два.
— Смотри, – шепчу я ей, – смотри, как птички прячутся в листве… а вон там, в самом углу, муха жмется к карнизу.
Я знаю, что она меня не понимает, но мне так тепло с ней и я хочу, чтоб и ей было со мной хорошо.
— Эй, мамаша, – слышу голос нянечки, – ну шо ж ты головку-то ребенку не держишь?! Сама только встала и хватаешь, тянешь дитё к окну! А если силы не рассчитаешь – давай от окна! – громогласно командует она.
И я послушно ложусь на кровать, проседающую подо мной своей панцирной сеткой.
— Мы в гамаке, – хихикаю я Наде на ушко, прижимаю крепче к своей дешёвенькой ситцевой ночнушке и нежно глажу по головке.
Она довольно зевает, потом начинает пыхтеть, «рыть» носиком, кряхтеть и, нащупав мою грудь, громко чавкая, пьет молоко.
Неделя беззаботного счастья. Пусть ноги отекли и не влезают в тапочки. Пусть больничной еды хватает лишь на то, чтоб почувствовать, как утром ложка клейкой холодной каши сползает по горлу и тут же бесследно растворяется, попав желудок; в обед – жидкий суп «вода на воде» с разведенным в нем, в лучшем случае, бульонным кубиком, остается совершенно незамеченным организмом кормящей мамы («что ел, что радио послушал» – говорит одна из соседок по палате, доедая половину домашней курицы); вечером чай с печеньем – всё ж что-то, чем ничего.
Андрей ничего не приносит – просто не приходит. Наверное, мама разболелась… А нам и так хорошо. Нам много и не надо. Машка – кровать справа – дала пару ползунков и пеленку – ей много привезли, Нюра – ближе к окну – халат мне свой подарила – ей муж зачем-то два принес, Светка – кровать напротив – подкармливает, говорит, ей столько не надо, хоть и за двоих есть приходится.
В день выписки, так вообще, подарок мне сделали: конверт для Надюшки подарили – я такой раз в магазине видела – тогда аж глаза закрыла, представила себе, как ребенка в него укутываю, на пороге больницы стою, и Андрей к нам с цветами радостный такой бежит – опаздывает…
Никто к нам, конечно, не бежал. Я, – в одной руке кулек с пожитками нашими, в другой – Надюша, – медленно бреду к остановке. Ехать-то всего ничего – минут сорок с пересадкой и остановки маршруток удобные, не разбросаны в разных концах друг от друга. Деньги я еще в больнице приготовила, зажала в кулаке так, чтоб и ручки кулька держать удобно было и чтоб потом, рассчитываясь, Надюшку не упустить. Всё продумала.
Дома было тихо, в холодильнике и на плите пусто. Три сморщенные картошки, закатившиеся под мойку, стали моим обедом. Пюре на воде, чай с печеньем (надо же! – сунул кто-то из девочек в кулёк пачку галетного) – живем!
И мы зажили: с «шутками», что я опустилась, с вопросами, почему второй раз за день гулять с ребенком выхожу, с «заботой» о моем развитии и рассказами о примерных женах – красавицах, умницах, заботливых матерях и любящих женщинах в одном лице.
Я стараюсь: в доме всегда чисто, а на столе ждет ужин. И даже если к ужину его нет, я забочусь о том, чтобы еда не остыла. Даже если он приходит за полночь, я выскакиваю из постели по первому зову и подаю ему ужин.
Он все чаще будит меня по ночам. Я постоянно прислушиваюсь и жду. Жду, что в этот раз не так, что опять страшного я сделала, что до утра не терпит.
Надюша крепко спит – одной проблемой меньше. Может, она понимает, что так лучше, что мои свидания с ее папой мало чем отличались от свиданий всех других: он был мил, уделял мне внимание и говорил комплименты. А я была молода и наивна, ранима и неопытна.
— Ну чего ты, это же шутка?! Какая же ты обидчивая, так отношений не построить!
— Да, ты прав, не знаю, что на меня нашло – шутка же, – опускаю глаза и стыжу себя за отсутствие чувства юмора.
— Ты что в этом на люди пойдешь? Совсем у тебя вкуса нет – переодевайся и быстрее, а то из-за тебя опять опоздаем.
— Это же твой подарок, – пытаюсь возражать.
— Это, чтоб ты для меня надевала, а не перед другими задом вертела, – сердится он.
Каждый раз это моя вина. Если бы я этого не сказала, он бы не взбесился – мне надо просто помалкивать.
Месяц. Два.
Надюша росла, а я, глядя на нее, не переставала радоваться жизни, независимо от того, что происходило вокруг. Прекрасней всего было на прогулках, казалось, город сверкает, отражаясь у меня в глазах, переливается всеми красками. Я была счастлива, толкая перед собой старенькую выцветшую детскую коляску, несмотря на грязный воздух, первую слякоть, усталость и унылые лица прохожих.
В октябре оказалось, что маме Андрея стало хуже. Нет, не так – совсем плохо. Кто-то должен ее досмотреть. Этим кто-то оказалась я. Я с двухмесячной дочерью должна была переехать в запущенный дом без отопления и горячей воды.
Доводы мои, попросить сестру его, живущую по соседству, были встречены в штыки.
— Проку от тебя вообще никакого, – злобно шипит он, – ты б хоть раз не о себе подумала, а о женщине, давшую тебе мужа.
Он прав: я и правда неблагодарная. Он работает, а я сижу дома. Не может же он после работы ехать к матери. И сестра его тоже всё по хозяйству хлопочет: конечно, ей нужно немного времени для себя.
Послушно собираю вещи. Сажусь на последнюю электричку, чтоб билет не покупать…
Продолжение следует…
