Это был старый, крепкий дом с черновой пристройкой и кладовой, который стоял на камнях и было удивительно, как вообще простоял столько лет без фундамента. Несколько слоёв старых обоев, наклеенных прямо на брёвна, рассохшиеся оконные рамы и запах. Запах гнили, мочи и плесени. Не удивительно, что свекровь постоянно болела, а на уговоры перестроить дом, привести его в порядок, только отмахивалась.
В комнате, где она решила дойти свой последний путь, лежа почти бездвижным кулем на панцирной кровати, прогнил пол.
Мы с Надюшей обосновались в проходной комнате с печкой, которая занимала треть комнаты и чадила от того, что дымоход уже давно никто не прочищал. От того топить ее было практически невозможно, а другое отопление не было предусмотрено. Старая проводка не принимала электрический обогреватель и с трудом «тянула» двухкомфорочную плитку, на которой я кипятила чай и варила нехитрые супы для свекрови.
Крыша была совсем старой – прохудившейся, фронтоны – ветхими, сквозняки –пронизывающими до костей… Спала я, не раздеваясь, навалив на печь все тряпье, что нашла в хате: пальто старые, кожухи да матрасы дырявые.
К вечеру ближе я грела литрами воду, да сливала ее в большие ржавые ведра: одно несла в комнату к свекрови, другое – ставила на припечек.
Так и грелись, наносив сперва воду из колонки в конце улицы. В доме, конечно, была вода, но текла он так, будто делая одолжение: с малым напором, плюясь из ржавого крана, шикая и похрюкивая – за час с трудом набирался чайник, только прибавлялось работы по уборке брызг, слившихся в лужи.
Из хозяйства мне достались пара кур-несушек да три кролика. В подвале пару мешков уже подгнившей картошки да морковки обещали спасти нас троих от голода из-за безденежья.
Андрей денег с собой не дал. Сказал, что они нам там и не нужны: хозяйство есть, мать супы только ест, мне бока сгонять надо… да и сестра рядом, если что, поможет тарелкой каши. А для дочери «молоко у меня с собой».
Дни потянулись томительной и тревожной пустотой. Редкий прерывистый сон, усталость от изнуряющих забот, голод и одиночество.
Сестра Андрея заглянула в гости всего раз – принесла сухих пряников и пачку чая, провела инструктаж, где и что на участке и в доме, позаглядывала в тумбочки, достала пару небольших свертков (деньги ли?) и сообщила, что с почтальоншей, тетей Маней, она уже договорилась, чтоб пенсию ей занесли – нечего нам двум молодым и здоровым на шее у старой и больной женщины сидеть.
Перед уходом кинула:
— Там мать грязная лежит, поди, «плавает» в фекалиях своих – ты б хоть помыла ее.
— Так твоя же мать… – тихо попыталась я возразить.
— Я думала, ты помочь приехала, а отсиживаться, как на курорте, – едко заметила она и хлопнула скрипучей дверью, предварительно напустив в комнату с улицы холодного осеннего воздуха.
Тогда я только что и прижалась лбом к окну и слушала, как оно позванивает дребезжащим далеким звоном, – не по мне ли? – бил ветер, низко летели серые, почти каменные, облака.
— Пойдем, Надюша, наносим и нагреем воды – надо бабушку помыть, а потом и тебя сполоснем.
Я взяла дочь на руки, прижала к груди и плотно обвязала большим полинявшим платком, потом подхватила ведра и медленно пошла к колонке.
До конца улицы было всего домов пять, но разбросаны они были странным образом так, что стояли на берегу маленькой речушки с переброшенным через нее мостом на одну машину, тем не менее очень высокий.
Вот на этом мосту я и стояла каждый раз, наблюдая за бурлящей водой. Каждый раз сильно перевесившись через перила, я смотрела на воду, крепко прижав Надюшу к себе. Поначалу мне казалось, что река меня успокаивает, наполняет и подбадривает. Ноже к концу недели мне стало чудиться, что она тянет меня к себе, зовет за собой, обещая решить все мои проблемы.
К середине второй недели у меня пропало молоко – Надюша вгрызалась в грудь, беспощадно пытаясь выдавить из меня хоть каплю, а не получив желаемого, заходилась голодным плачем.
— Андрей, – рыдала я в трубку телефона на почте (жалостливая почтальонша дала позвонить по межгороду, не взяв с меня ни копейки), – привези детское питание – у меня молоко кончилось, мне нечем дочь кормить.
— Ты хоть на что-то вообще в этой жизни способна, – орал мой муж, переходя на визг, – как может кончиться молоко, дура ты бестолковая?!
— Умоляю, привези ей еды – это, наверное, на нервной почве…
Ближе к ночи приехал муж. Поставил две упаковки молочной смеси на стол. На дочь не глянул. К матери не зашел.
Обернулся и бросил с порога:
— Делай, что хочешь, но, чтоб молоко вернулось и больше меня по пустякам не беспокой!
*****
В начале ноября свекровь стала всё реже приходить в сознание. Временами она билась в лихорадке, стонала и хрипела, но через пару часов это странной, похожей на агонию, пляски, она приходила в себя, просила есть и обильно мочилась.
Я всё реже стала выходить на улицу и просиживала часами в ее комнате, прижав Надюшу к себе. Мне казалось, что таким образом я смогу скорее распознать необходимость подстелить лишнюю пеленку-клеенку и избавлю себя от очередной изнуряющей стирки.
Дни шли как в тумане, я всё чаще засыпала на стуле, иногда сваливалась с него во сне.
Однажды под утро, когда я уснула крепче обычного, меня разбудил отчетливо ясный голос свекрови:
— Душа-то у тебя есть – в теле-то твоем цыплячьем? Эй, ты, спишь?!
— Доброе утро! – ничего не соображая только и нашлась я, что сказать – Вам лучше? – я даже обрадовалась.
— Эй ты! – снова повторила свекровь, – да, ты! Андрюшку моего зачем увела, совратила мальчика маленького?
Я почувствовала, как задрожали мои губы. Так дрожит пенка на молоке перед тем, как застыть и быть выкинутой из молока капризным ребенком.
— Я никого не уводила, – оправдываюсь еле слышно, – он и не мальчик уже – скоро тридцать пять… – юлю я, не понимая бесполезность моих ответов.
— Сама я его вырастила, сама на ноги поставила, себе опору подготовила, – уже выкрикивает она, – а дрянь эта…– она вдруг осеклась, черты лица заострились, рот исказился кривой впалой нитью и вдруг широко раскрылся, будто хватая воздух. Хрип, еще один… судорога передернула всё тело, подбросив его несколько раз. Изо рта пошла пена, лицо стало серым, а глаза застыли стеклянными шарами, узловатые пальцы побледнели, кисти вяло свалились набок.
Я сидела недвижимо и смотрела на тело, лежавшее передо мной. Не знаю, сколько прошло времени, но пришла я в себя только тогда, когда почувствовала, как что-то теплое разливается подо мной. И потом запах «мясного бульона» – моей мочи. Еще несколько минут я оставалась сидеть без движения, пока по телу не пошла судорога, вызвавшая безудержный, странный, ранее со мной не случавшийся, приступ плача, переходящего в смех, закончившегося криками и новой волной слез.
Не помню, как опомнилась, – наверное, – от плача Надюши, который будто пощёчина привел меня в себя. Кое-как переодевшись, побежала к сестре мужа, сбивчиво рассказал, что стряслось…
К обеду приехал Андрей, а ближе к вечеру подоспели люди из похоронного бюро – тело забрать, подготовить, одеть.
— Мы сами, – слышу сдавленный голос мужа, – завтра утром заберете.
— Что сами? – спрашиваю я – почему ее не забрали?
— Сами помоем и приготовим – грей воду и иди маму мыть.
— Я не смогу – взмолилась я – прошу, не надо! Я и так уже насмотрелась…
— Рядом лечь хочешь?!
И мне, кажется, что уже, и правда, хочу, если это меня избавит от таких мучений. Но послушно грею воду, наливаю в таз и тащу его в комнату свекрови.
Отвожу взгляд – чувствую, разрыдаюсь – с силой кусаю себя за рукав и зажмуриваюсь. Слёзы брызжут в разные стороны, как электросварка. Глубокий вдох – выдох.
Стягиваю одежду: живот уже вздуло, а внос ударил новый еще более неприятный запах, пятна уже пошли по коже, а из носа и рта потекли струйки мутной жидкости.
Голова закружилась, к горлу подкатил комок, и я уже готова была свалиться в обморок, как плачь дочери вернул меня в сознание. Она кричала и это был крик голодного ребенка, которому я была нужна, а передо мной лежало тело – всего лишь тело – уже без души и желаний.
Скрипнула дверь, а, может, половица подо мной – я обернулась и на миг мне почудилось, что вижу старика из электрички с всклокоченной бородой. Он смотрит на меня и прямыми указательным и средним пальцами крестит воздух.
Надюшин крик снова режет воздух.
Я закатываю рукав и макаю тряпку в теплую воду.
Это был день моего рождения.
