Юлька поморщится, по-детски прогоняя давнюю обиду. Борис улыбнется и обнимет:
– Понимаю твою високосную травму. Но не отказываться же от праздников. Предлагаю отныне отмечать твой день рождения по два раза в год.
– Компенсаторно? – вздохнет она, не отрывая щеки от его плеча.
– Ну да. Так через сколько-то лет количество дней рождения придет в норму. Что же касается дат, придумаем. Например, дни весеннего равноденствия и зимнего солнцестояния вполне подойдут.
– А может, ну их в баню?
– Не могу позволить, чтобы у моей Джульетты день рождения был раз в четыре года. Угораздило же родиться 29 февраля. Високосная моя.
Он погладит ее по голове, она зажмурится от удовольствия и умиротворения.
– Все мы сейчас високосные.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Некоторые конфабуляции на останках социализма. Конец 80-х
***
Юлькина учеба в университете явно затягивалась. Она оформила академотпуск, затем планировался заочный факультет. Работа отбирала почти все время. Пришлось устроиться в «скорую помощь» фельдшером на полторы ставки, потому что мзды и подношений она брать не умела. А вместо этого бегала между дежурствами по домам ставить капельницы зажиточным алкоголикам, колоть антибиотики анонимным пациентам кожвендиспансера и другим стеснительным болящим, не предающим свои недуги огласке.
Раны Бориса заживали медленно и постепенно, как лед затягивает прорубь, если ждать нетерпеливо. Но Юлька не ждала – она врачевала. Меняла повязки, не боялась побеспокоить вопросами хирургов, лечивших его сразу после Афгана, делала инъекции, заставляла есть и гулять. Борис слушался, но больше молчал, глядя исподлобья. Он часто вскрикивал по ночам. Она пулей прибегала к нему босая из комнаты Доры Моисеевны, ласково похлопывала по щекам, чтобы проснулся. Крепко обнимала его поседевшую голову. Немного придя в себя, он отстранялся и отворачивался, играя желваками. Прижав руки к груди, она смущенно уходила на свою раскладушку.
По утрам за завтраком Юлька вопросительно смотрела на Бориса. Однажды он не выдержал и сказал вполголоса:
– Мне не снятся взрывы и выстрелы, и изуродованные тела товарищей. И трупы афганских мальчишек, которых мы вынуждены были убивать, чтобы они не убили нас, тоже не снятся. Обычные кошмары из глубин моей тени. Помнишь капричосы Гойи? Что-то в его духе. Сон разума рождает чудовищ. Пройдет.
Конечно, Юлька помнила Франциско Гойю и его офорты. Альбом стоял на полке у окна. Там же находился альбом с фотографиями скульптур Огюста Родена. «Поцелуй», «Вечный идол», нагие мужчина и женщина, трепетные и страстные прикосновения, не оставляющие сомнений… Был ли в снах Джульетты оживший мрамор Родена, или были они с Борисом из плоти и крови, – не разобрать. Только бесстыдство этих грез тоже не оставляло никаких сомнений. Когда Юлька смотрела на себя, полусонную, в зеркало над умывальником, на ее губах блуждала загадочная улыбка.
***
– Не пойму – куда ты тянешь? – ворчала Дора Моисеевна, пока на плите тихонько булькал густой красный борщ. – Женись, родный! Я вмру, вам наша коммуна уся останется. Смотри, как она за тобой ходит. Порадочная обратно же.
– На фига я ей сдался? Решето вместо легких. В голове, похоже, конкретная вавка. Еще и старше на целый червонец… Нет, об этом не может быть и речи! – сердился Борис, выдыхая сигаретный дым в распахнутую кухонную форточку.
– Тогда отпусти. Или нагони. А то болтаешь ерундой, сил нет! И не шмали, щас вернется – ущучит, сделает вирванные годы. Говорит – низя тебе, горически, – качала головой старушка.
– Категорически. Да ладно, не ущучит. Или скажем, что это ты курить начала, баба Дора!
Но выбрасывал недокуренную сигарету и махал руками, разгоняя остатки дыма.
Ждал. Каждую минуту. Она заезжала домой в перерывах между вызовами, чтобы увидеть Бориса. Для виду глотала на ходу огненный чай. Он укоризненно сдвигал брови. Особенно если баба Дора вступала с Юлькой в преступный сговор и делала ложный вызов скорой. Тогда появлялась возможность задержаться даже на полчаса. Они сидели наедине и смотрели друг другу в глаза. Рядом на столике стоял ртутный сфигмоманометр, а плечо Бориса плотно облегала брезентовая манжетка. Юлька задумчиво крутила в руках фонендоскоп и тихо вздыхала. Было сладко. Было невыносимо.
Когда она уходила, Борис вспоминал ее письма в Афган, смелые и откровенные. Винил себя за свои, такие же прямолинейные. И был благодарен за шанс написать их оттуда.
Потом он вспоминал их первые свидания после его возвращения. Они случались в темном длинном коридоре коммуналки. Сначала она водила еще неокрепшего Бориса в ванную и обратно. Было положено опираться на ее плечи. Такие почти объятия торкали почище Юлькиного дремотного ночного сидения у его постели. Впрочем, длилось это не долго. Ночи через три он прогнал ее спать. Она ушла к бабе Доре, взяв с него слово, что он быстро встанет на ноги. И он встал. Во всяком случае уже спустя неделю Борис свободно курсировал по квартире, усаживался на древний заляпанный краской табурет посреди коридора и наблюдал за Джульеттой, снующей туда-сюда в хлопотах по хозяйству. Ловил ее взгляд, невзначай касался руки. Это была игра: посмотрит – не посмотрит, улыбнется – не улыбнется. Это и были их свидания.
***
День рождения Бориса, вечно отложенный и отвергнутый, ждал до тех пор, пока не был затерт и вытеснен вторым днем рождения, прилетевшим афганскими пулями, клинической смертью и мучительным воскрешением. И все же…
21 марта (в день весеннего равноденствия) 1987 предвисокосного года Борису исполнилось тридцать три. Джульетта достала у моряков маленькую баночку черной икры, которую вместе с книгой Анатолия Рыбакова «Дети Арбата» вручила ему, вернувшись с ночного дежурства.
– Только не вздумай ни с кем делиться икрой. Это лекарство, – безапелляционно заявила она.
– Я и забыл, как приятно получать подарки от любимых людей.
Он положил пакет на тумбочку и поцеловал Юльку в лоб. Она прильнула к нему всем телом.
– Опасная близость, – прошептал Борис, сжимая ее в объятиях. – Ты же помнишь, что со мной порой трудно совладать.
– Я помню, все-все помню, мой милый.
– А как же Гоша? – вдруг задал он давно мучивший вопрос.
– Его сто лет уже не существует.
– То есть как это не существует? Он тебя бросил? Я убью его!
– Гоша не виноват. Он случайно прочитал мое письмо к тебе. Последнее, я не успела отослать. Он понял, что…
– Бедный Гоша… Не хотел бы я оказаться на его месте. Письмо дашь прочитать? Оно ведь мое?
– Он разорвал его – так был взбешен. Но я знаю каждое слово.
– Скажи.
– Ты первый скажи.
– Ладно. Сопротивление бессмысленно. Я сдаюсь. Делай со мной, что заблагорассудится.
– Хвала небесам, а то я думала, что больше не понадоблюсь тебе.
– Не хитри. Теперь твоя очередь. Что было в письме?
– Там было, как я влюблена – до умопомрачения, до беспамятства.
– Именно: до беспамятства и до умопомрачения!
…Джульетта проснулась в его постели и тут же застеснялась своего улетающего сна, натянув одеяло по самый подбородок.
– Со мной она спала, баба Дора, со мной, – донесся из коридора шепот Бориса. – Сама твердила – женись. Я прислушался к совету. Так что не гони волну.
Зашаркали задорные старушечьи тапки, забормотали в кухне включенные краны, заквакала радиоточка.
***
Слезы Джульетта обычно экономила. А может, их у нее и вовсе не было? Иссякли. Во всяком случае заставить ее плакать было довольно трудно. Это не удавалось ни строгой, чересчур требовательной заведующей, ни пациентам-жалобщикам, ни усталости после тяжелой смены. Особенно туго стало со слезами с выздоровлением Бориса и возвращением его на службу в прокуратуру. И после их свадьбы. Впрочем, свадьбы никакой не было. Они торопились расписаться, а все остальное отложили на неопределенный срок, который так и не наступил. Но им не было до этого никакого дела.
Утро за утром Джульетта просыпалась в объятиях Бориса и тут же выставляла свой улетающий сон напоказ, потягиваясь и сладко улыбаясь.
По утрам на их древней коммунальной кухне проходили политинформации. Начинала всегда Дора Моисеевна. Она давала, как говорится, затравку. Тему подхватывал Борис.
А началось все с визита Маргарет Тэтчер в Москву. Баба Дора только упомянула, что на днях, прогуливаясь по Привозу, где-то между бочками квашенной капусты и горами изюма, краем уха услышала об этом событии.
– Все говорят, что Тэтчер подняла перестройку на смех и припомнила Горбачеву Афганистан, – заметила Юлька, становясь к плите жарить блинчики.
– Не могу с ней не согласиться. Сразу было ясно, что все это большая кровавая авантюра, – подтвердил Борис, с шелестом перевернув газетную страницу.
– А я верила в перестройку. Сильно хотелось верить. Но Маргарет я тоже верю. Похоже, моя давняя к ней симпатия теперь передалась всему советскому народу. – Она засмеялась.
Затем Борис прочитал вслух бодрую заметку об открытии в городе нового коммерческого ресторана.
– На службе судачат, что кооперативы – это замысел, чтобы выявить врагов социализма. Раскулачат, мол, как только жиром обрастут, – добавил он от себя.
– А ты что думаешь?
– Госсектор отдан на разграбление ушлым частникам. Но никакого замысла здесь нет. Сплошной эквилибр с вывертом. Кроме новоявленных нэпманов выгода только у ментов, которые жрут на шару.
– Меня беспокоит другое. Больные все чаще и чаще высказывают недовольство. Вчера один дедушка так раздухарился, что еле давление сбили. Все поносил, на чем стоит, новый вид воров в законе. Пришлось седировать* срочно. И такое сплошь и рядом.
– Завидуют кооператорам? Типа нарастающего народного гнева?
– Ну да. Как-то настораживает.
– Не беспокойся, любимая. Пока кто-то сильный не возглавит народный гнев, он не страшен. Сведется к брюзжанию усталых стариков.
– Я так понимаю, ви не пойдете в новый рэсторан? – с хитрецой и коронным прищуром поинтересовалась баба Дора.
– Посетители набегут – стопроцентный бандитский элемент, которого сейчас развелось, – фыркнул Борис. – Не предадим мы родное сто-пятидесятирублевое население. Правда, любимая? Уж лучше кушать на коммунальной кухне. Нас и тут неплохо кормят, – и поцеловал Юльку в макушку.
Продолжение следует…
