На самом деле моя мама человек в высшей степени добрый и в высшей степени взбалмошный. Ладить с ней нет просто никакой возможности. Она может дать сто заданий одновременно, затем отменить их, затем снова задать, в конце концов переделать все самой, а меня отругать за неповиновение. Она может в субботу браниться из-за того, что похвалит в понедельник. Купить мне новый наряд, а затем, решив, что я недостаточно пылко изъявляю благодарность, засунуть обнову глубоко в шкаф, пообещав не выдать никогда. Словом, моя мама… Это моя мама.
Когда я училась в школе, мы часто ссорились, а когда я поступила в институт, то и вовсе перестали понимать друг друга. Периодически, когда чаша терпения переполнялась, я ретировалась к бабушке с дедушкой. Мудрый дед вел долгие разговоры с мамой. Коротко суть их сводилась к следующему — дед терпеливо внушал маме старую как мир истину: ее дочь уже выросла и являет собой самостоятельную личность, которая при желании в очень скором времени сама может стать матерью.
Последний довод действовал на маму, как красная тряпка на быка. Она немела от негодования, а затем начинала громко хохотать. Для мамы я пожизненно была ребенком на тонких, как две вермишелины, ногах с луковицами коленок и пышным белым бантом на голове — фотографией из семейного альбома. Но фотография от страницы к странице менялась, становясь то школьницей с толстой косой, то старшеклассницей с короткой по моде стрижкой, то рослой вполне симпатичной студенткой, — и моя мама, даже со своим характером, ничего не могла поделать с этой быстротечностью времени.
Свадебный марш Мендельсона над моей головой прозвучал в маминых ушах ударом грома.
А через год появился Он. Маленький, сморщенный, со старческим малиновым личиком, мягкой продолговатой головенкой с редкими кустиками пуха и вздутым животом, в центре которого торчал обрубок пупа (до чего же уродливы новорожденные!) Однако отныне он стал воплощением красоты, смысла и содержания жизни в нашем доме. И на него полился нерастраченный источник любви, заботы и нежности.
-Теперь ты для меня не существуешь, — сказала мама, когда я вернулась из роддома. — Теперь у меня есть Он.
— Но почему же… — попытался возразить мой муж, — Это ведь наш ребенок.
— Не подходи, — холодно отчеканила мама, — Ты не стерилен, от тебя микробы.
Молодой отец растерялся, покрылся красными пятнами открыл в негодовании рот, чтобы… Но в этот момент из свертка, положенного на диван, раздалось невнятное покряхтывание, а затем громкий и требовательный крик.
— Ребенок хочет есть, — мама прижала сверток к груди.
— Может быть, вы его и покормите? — насмешливо спросил молодой отец. Мама задохнулась от возмущения и передала младенца в мои руки.
Впрочем, история, которую я хочу рассказать, вовсе не о том, и связана с этим пространным вступлением лишь косвенно. Дело в том, что в нашем доме проживало еще одно живое существо — толстый черный кот по прозвищу Тимофей.
Тимофей занимал в мамином сердце место исключительное. Обычно мама приходила с работы, открывала дверь и начиналось: «Ах, ты мой ненаглядный! Мой лапусик! Как же ты весь день без меня? Небось голодненький… Разве эта бездельница тебя накормит как надо? Ну, ничего — я свежей рыбки принесла, специально для тебя в очереди стояла…» И далее, уже вечером перед телевизором, лаская ненаглядного лапусика на коленях, мама обычно говорила, выразительно глядя в мою сторону: «Он единственный, кто меня не расстраивает!»
На это мне возразить было нечего. Кот имел передо мной два неоспоримых преимущества: во-первых, не умел разговаривать и потому всегда соглашался с тем, что сказала мама, а во-вторых, был все-таки мужского рода. Хотя сей факт, надо сказать, остался в прошлом…
Мама сама свезла Тимофея в ветлечебницу, так как по молодости лет жгучими мартовскими ночами кот начал уходить из дома. Причем, загуливал не на шутку, являясь через несколько суток с вырванными клочьями шерсти и подпухшим зеленым глазом. Мама это очень переживала, подозреваю, что в ней говорило чувство собственничества, так развитое у женщин. Поэтому постыдные загулы решено было прекратить.
Надо честно заметить, что поездка в ветлечебницу произвела неизгладимое впечатление не только на обреченного отныне на безбрачие Тимофея, но и на мою маму. Когда она вернулась, на ней не было лица.
— Он кричал нечеловечьим голосом, — сказала мама и налила себе валерьянки.
После описанных выше событий Тимофей перестал повиноваться низменным животным инстинктам и не обращал внимания на представительниц противоположного пола. Но на улицу продолжал ходить, очевидно, чтобы окончательно не потерять интерес к жизни.
С появлением младенца в доме неколебимые позиции Тимофея зашатались на глазах. О традиционной порции свежей рыбки не могло быть и речи, если младенец высосал на десять грамм молока меньше, чем написано в книге Спока, или, упаси Бог, не обмочил нужного количества пеленок.
Кот отощал. Канули безвозвратно теплые вечера у телевизора с нежным воркованием: «Тиша мой ненаглядный. Тиша мой единственный…». Увы, единственным может быть только один. И эту жестокую, но правдивую истину Тимофей очень скоро почувствовал на собственной шкуре.
Кот загрустил и стал чаще ходить на улицу и даже бывать на помойках. Стояла осень. Мокрый и грязный, кот возвращался домой и как-то, воспользовавшись всеобщей неразберихой и хаосом, улегся спать в детскую кроватку. Наверное, его привлек острый интерес к счастливому сопернику и молочный запах, обычно идущий от младенцев.
Поднялся сильный крик — младенца обмыли марганцевым раствором, поменяли пеленки, а кота побили веником по морде.
Но этот грустный опыт не произвел на Тимофея должного впечатления — через два дня его опять обнаружили спящим в кроватке младенца. В этот раз крик и принятые меры были еще сильнее. Но и в третий раз кот, это черное безобразие, вместилище бацилл, микробов и инфекций, которые он вполне мог подхватить, болтаясь по помойкам, улегся рядом с новорожденным.
Вечером состоялся семейный совет, где было решено отдать Тимофея в хорошие руки. Разумеется, временно, пока не подрастет маленький, а затем, естественно, взять назад.
Хорошие руки нашлись в образе уборщицы с работы моего мужа. Та любезно согласилась подержать кота, так как в ее доме завелись мыши. Тимофея посадили в кожаную большую сумку, закрыли молнией и увезли.
Муж, возвращаясь с работы, регулярно рассказывал маме о состоянии здоровья кота и даже брал с собой кусочки рыбы, чтобы передать их уборщице. Так продолжалось около трех недель, а потом разразилась буря — кот пропал.
Мама рыдала как сумасшедшая. Никакие доводы, никакие уговоры, просьбы и увещевания не могли остановить этот поток слез.
Мама упрекала всех — меня, мужа и даже младенца в чудовищном эгоизме, в желании отнять у нее единственное и самое дорогое, к чему она привязана, лишить ее опоры в жизни. Она обвиняла нас в заранее продуманном и тщательно подготовленном заговоре, в отсутствии любви к животным, в нежелании считаться с чьими-либо интересами, кроме своих, в негуманное™ и, наконец, в желании сжить ее с собственной квартиры вслед за котом.
В доме пахло валерьянкой и валидолом. Ребенок лежал в мокрых пеленках, кровати не стелились, в раковине копилась грязная посуда.
Муж, не выдержав нервных нагрузок, взял отгул и ушел на поиски кота.
А мама все плакала и плакала.
Посовещавшись, мы решили пойти на хитрость: муж принес маленького черного котенка. Однако операция «замена» с грохотом провалилась, вызвав лишь новый приступ рыданий, а муж вместе с котенком был выставлен за порог.
В квартире царило военное положение. Для успокоения мамы срочно были вызваны дед и подруга юности.
А мама все плакала и плакала. Правда, уже потише…
На седьмые сутки, когда уговоры деда и воспоминания подруги юности начали потихоньку оказывать свое воздействие, муж вернулся с работы в неурочное время.
— Тимофей нашелся! — провозгласил он срывающимся от счастья голосом. — К уборщице пришел.
И тут моя мама поразила всех, произнеся фразу почти классическую:
— Нет уж, потерялся так потерялся… — сказала она и обвела нас непреклонным взглядом…. Воистину, неисповедимы женские характеры.
