Переполох начался после звонка Ильи Иваныча. Он звал меня в Москву, на «Открытый ринг». Он почему-то верил в меня, хотя я был хорош только в местных соревнованиях, а все областные обычно продувал.
— Москва, Игорь, Москва! — кричал Илья Иваныч в трубке. — Я за тебя дрался!
От моего веса уже отобрали Саню, и дрался тренер за моё участие в шестидесятниках: пообещал, что я сброшу за неделю лишние семь килограмм. В мои пятнадцать, при росте 169 см, килограммы были нормальные такие, не лишние, но ради победы… За неделю реально было сбросить семь килограмм.
— Ради бокса можно и сбросить! — заметил папа.
— Ради Москвы можно сбросить! — сказала мама.
А я только улыбался — расправил плечи, как вдруг политый цветок. Я уже смирился, что никуда не поеду, что поезд, Москва и бокс будут только для Сани, а тут такое!
И не было никакой прощальной булочки, не было последнего бутерброда с вареньем, финальных пельменей, завершающего малинового мороженого, — я сел на диету сразу же, вот прямо после звонка. Мне такая внезапность виделась особым мужеством, мне верилось, что она отметилась плюсиком где-то там, наверху, где кто-то невидимый заранее определяет победы в соревнованиях.
Я сел на кефир. Хорошо, если быть честным, то на обезжиренный кефир, апельсины и вареные, без соли, рыбу и мясо. Белков и фруктов я разрешил себе совсем чуть-чуть, но на кефир сделал поблажку.
Его было так много, что от скуки и отвращения я часто качал стакан из стороны в сторону, порождая густые кефирные волны, представлял в пузырьках кефира лунные кратеры, сравнивал его вкус со вкусом сметаны, молока, простокваши, которые уже смутно помнил, не раз фантазировал в стакане белый талый шоколад.
Кефира было много. И сначала он казался мне пресным, обычным, потом однажды окислел, надоев, а через несколько дней в нём начала мерещиться сладость, и она всё росла, росла. Я смирился с кефиром, принюхался, пригляделся.
Как мне хватало сил на бои и тренировки — не знаю. Голова иногда кружилась, и крики Ильи Иваныча: «Голову ниже! Поджимай! Не отпускай его! Через руку!» — качались на кефирных волнах.
В Москву хотелось. Я знал о Москве немного, и оттого больше выдумывал, раздувал фантазийный пузырь. Выезд из родного города в первый раз, и не куда-нибудь, а сразу в столицу, повис сладкой морковкой у носа. Морковка была молодая, отмытая, толстая.
Я взвешивался по десять раз на дню и видел — голодания и тренировок мало.
Отец каждый вечер стал забрасывать Рекса в шлейку и выводить меня на школьный двор. Рекс и отец смотрели на звёзды, а я бегал вокруг школы, смотря на крыльцо, на сирень, на футбольное поле, до мельтешения, пока ноги не начинали загребать одна за другую. Сирень я не видел, но чувствовал: на каждом кругу я на секунды попадал в тугое тяжёлое облако аромата, и потом целый круг пытался от него отдышаться. Мутить начинало быстро: я бегал в застёгнутом зимнем пуховике, и мне было тошнотворно жарко.
В итоге тихого, слабого, медленного меня Рекс целовал в нос и толкал домой. Отец каждый раз набрасывал мне на голову капюшон и бодро хлопал по плечу.
Дома я любовался на тёмные подмышки футболки. Чем шире были границы пятен, тем жирнее плюсик мне представлялся в небесном зачёте.
Синяя сумка стояла раскрытая с самого начала диеты. За день до моего отъезда она дождалась — я накормил её перчатками и бинтами, формой и боксёрками, и носками с Плуто, и гетрами, и новой спортивкой, в которой «никуда не стыдно». Я примерил новую капу, чёрную с рисунком вампирских клыков, промыл её и убрал футляр с ней в сумку, на самое дно. Мама тоже чем-то кормила сумку, но меня те вещи совершенно не волновали. Самое ценное уже было внутри.
В Москву я выезжал с тремя лишними килограммами.
Поезд уходил поздно вечером, и я успел до отъезда напоследок оббежать школу. В жёлтом свете фонаря я нашёл на сирени пятилистный цветок и, не жуя, проглотил его.
Это был мой последний ужин дома.
Илья Иваныч встретил нас у поезда прыгучий и бодрый. Рядом стоял заспанный Саня, похожий треугольной головой и шаром носа на Карлсона. Оставаться в весе и приходить в вес — равноценно сложно, поэтому я с силой и пониманием пожал Сане руку. Он со своим тренером ехал в другом вагоне, поэтому я одновременно поприветствовал его и попрощался.
Затем зелёный освещённый вокзал уехал вправо; пролетел мимо мост, еле мерцающий пригород, потянулись чёрно-синие поля. На столике появились бутылка питьевой воды и кубик тетрапака с кефиром. Потекли долгие двое суток.
Илья Иваныч разбирал со мной техники ударов, гадал сканворды, играл в слова. Он приносил мне кипяток из титана, нареза́л кривыми колёсами апельсины, протирал и протягивал огурцы, завёрнутые в белое кефирное полотенце. Я ел смиренно, словно это было таинство, а под видом огурцов и апельсинов я соединялся с Боксом и делался причастником вечного спорта.
В знак тренерской и чисто мужской поддержки Илья Иваныч два дня ел то же самое, что и я; вместо чая, правда, он заварил себе из пакетика кофе, признался, что безумно любит его.
Мне была приятна такая поддержка. Мне было комфортно голодать вот так, за компанию. Только ночами засыпалось плохо — от желудочной пустоты всё мерещился стук: казалось, что кефирные волны изнутри бьют о картонную скалу тетрапака.
Илья Иваныч внизу долго ворочался, долго шуршал, и шуршание затихало, превратившись в робкий колбасный запах.
Подмосковье цвело сиренью, а вечером началась Москва — серыми вафлями панельных домов, мутно-серым небом, жуками машин на дорогах. Илья Иваныч смотрел на московскую серость глазами с блеском, и я верил ему — всё сложится. И купол вокзала, и плитка на площади, и ступени в метро — всё было серым, даже почти коричневым, но почему-то величественным: просто ко всему добавлялось слово «московское», «московская», и оттого всё преображалось. Я вдыхал московский воздух глубоко, внимательно, и мне было неважно, чем он на самом деле пахнет.
В метро было страшно — непривычно и громко. Но Илья Иваныч освещал глазами мраморные коридоры и коробку вагона, это спасало, он подмигивал, он смотрел на людей и рассматривал станции, я прослеживал его взгляд и кое-как забывал о страхе. Московская улица, московская гостиница, Москва из окна… Мы бросили на кровати вещи и побежали на завтрак. В ресторане гостиницы было почти как на обычной кухне — душно, шумно, аромат яичницы мешался с запахом варёных сосисок, было совсем не величественно, но хорошо.
Илья Иваныч пробежался с большим блюдом мимо железных открытых ящиков, сел напротив меня запыхавшийся и счастливый, с цветной горкой на белом круге. Листья салата и дольки огурца на моей тарелке его смутили.
— Пару часов потерпи, взвесишься — и ка-а-ак поешь!
Я ответил кивком и улыбкой. Мимо девочка пронесла кефир в стакане. За окном начался дождь.
Я не смог съесть ничего. Какие-то граммы могли решить очень многое, и я решил ещё подержаться. Я держался уже долго, и нужно было только продолжить держаться, а не начать вдруг держаться сначала. Это было легко.
Я отпросился в зал и оставил Илью Иваныча с завтраком наедине. Переоделся в номере, настроил точно часы, взял полотенце и, спросив у тётеньки на ресепшене ориентир, пошёл в зал. Ничем другим я не мог занять эти часы ожидания, не мог, не хотел и не должен был. Я видел, что у ресепшен собираются ребята на экскурсию по Москве, но я не хотел видеть сейчас Москву, я хотел видеть себя в списках участников. Я позже всё увижу, и эту Красную площадь, и большой стадион, и башню эту, и всё-всё-всё, я позже всё попробую, я попрошу Илью Иваныча, и он обязательно на всё согласится, всё купит, везде меня проведёт, ничего никуда не убежит, не денется. Мне нужно было просто всё это заслужить. Перед самим собой.
Во всех углах шли тренировки: «Дай по себе ударить! Не перебивай! Не опускай руки!» — голоса смешивались. Пацаны прыгали на скакалках, закрыв головы разноцветными капюшонами нескольких толстовок.
Металлические ручки тренажёра разогрелись от моих ладоней. Зелёные цифры на табло дорожки мерцали и прыгали. Футболка намокала, клеилась к груди, спине. Время шло очень медленно, но шло. Всё было как нужно. Больше времени — больше граммов долой.
Илья Иваныч пришёл за мной немного заранее.
— Намечается мясо! — стукнул он весело кулаком о ладонь.
Я успел принять душ, отдышаться, надеть чистые плавки, штаны. Цифры весов в раздевалке прыгали, я переносил вес с одной ноги на другую, а они прыгали. И ничего было не понять. Сердце отчего-то стучало в левом ухе. Всё, что я мог ещё сделать, — выжать из себя всю возможную жидкость в туалете.
Илья Иваныч переживал, почёсывал макушку, тактакал, поглядывал на часы.
В кабинет для взвешивания я зашёл с совершенно ледяными пальцами на руках и ногах. Разделся до трусов, отстоял очередь, стукаясь плечами о голые чужие плечи и спины. Подошёл, положил на стол документы, встал на весы.
Белая квадратная платформа была холодной. Я представил, как тепло, уходящее через ступни в металл весов, забирает у меня ещё какие-то граммы.
У женщины в белом халате было некрасивое лицо, брови стремились друг к другу, собирая складку. Я видел, что к шестидесяти устойчивым килограммам зелёные цифры весов набирают ещё несколько сотен граммов. Женщина хмурится, женщина поднимает над листом копьё ручки.
Я задрал левую ногу, правую ногу и бросил на пол плавки. Перевес всё ещё был.
— В двести грамм допускается, на трусы, — улыбнулась женщина. — Представим, что они есть.
И она отошла к столу. А мой озноб вдруг сменился теплом, оно потекло снежинкой от живота по телу и ударило в голову.
— Ну что, ну как? — встретил меня Илья Иваныч, потирая шею. Я сообщил ему, что буду биться с шестидесятниками. И мы оба тихо, кивками приняли эту новость.
— На Красную? — зажёгся Илья Иваныч, и я зажёгся:
— Поесть!
Я бросился в столовую. Бежал по лестнице вниз и чувствовал — качает. Белыми парусами бьётся внутри голод, но ещё более белыми — надуты решимость и радость.
О жизни после взвешивания я прежде даже не думал. А теперь жил её, и она была счастливой.
В столовой было по-домашнему душно и спёрто. Я схватил большую тарелку, набросал на неё без разбору всего, что нашёл в бульоне, на подносах и в вазах, от чего шли пар и тепло. Поставил полную тарелку на стол у окна и вернулся к напиткам.
Рядом с самоварами и россыпью чайных пакетиков стояли стаканы с кефиром, строгие, стройные. Я взял один из них в правую руку, поднял над головой холодный белый цилиндр и подошёл к окну, сказал правой руке:
— Смотри, это Москва! Мы победили!
