Глава 3.
Не люблю городов. И чем город больше, тем меньше он мне нравится. Например, наличием мостовых. Мое племя вообще не слишком приспособлено для того, чтобы ходить пешком. Например, стопы у меня плоские. А уж по булыжникам… Да и когти жалко о них тупить.
Хозяин, в общем, осведомлен о моем отношении к поселениям. Иногда даже старается не брать меня в поездки (хотя и редко – все же магу без фамилиара обходиться… не то, чтобы трудно, но неудобно, непривычно). А уж если приходится выбираться в город вместе со мной, пытается нанять экипаж. Да вот беда – в порту рессорных нет. Я вообще не уверен, что в Кальме они есть, все же не столица. Вернее, не настоящая столица, а торговая. У дворянчиков местных, конечно, найдутся кареты и коляски на рессорном ходу. Или даже у купцов – из тех, что побогаче да понастырнее, что не бояться толщину мошны окружающим показывать. Но до них добраться надо. А у причалов – только арбы, запряженные волами, бестарки для зерна и прочих сыпучих грузов да подводы. На такой ехать по местным булыжным мостовым – это пытка похлеще пешей прогулки по ним же. Вот мы и пошли пешком.
А еще город – это скопление людей. И все они куда-то несутся, глазеют, гомонят и тычут пальцами. А то и норовят, если зазеваешься, наступить на хвост или на лапу. Они ж еще и башмаки носят. Особенно несносны городские человеческие дети. Щенки, в общем, у многих племен пользуются определенным правом безнаказанности. Мол, пока растут, что с них взять? Но эти… В одном поселении, помню, стали местные детишки швырять в меня камнями и палками. Думали, раз их много, хозяин за ними гоняться не будет. Конечно, попасть в меня мудрено, я все же не собака бездомная. И мастер это прекрасно знал. В другое время он, может, и спустил бы детворе такое непотребство, но тут у него настроение было не то. Устроил им взбучку такую, что, наверное, до сих пор помнит – кого наземь вихрем сбил, кого и вовсе обезножил да плетью… Ну, и я порезвился – кого куснул (не сильно, но чтоб запомнил), кому на одежду метку поставил. А метки у меня пахучие, поди отстирай.
Хозяин потом еще с местного дворянчика виру потребовал – мол, не держит подданных в порядке, те его фамилиару урон нанесли, а зверь это ценный, ну как сдохнет? Ему от дворянчика того что-то нужно было, они потом долгонько торговались.
Вот и здесь. Не успел я и двадцати шагов по улице пройти, как собралась свора детишек – замурзанных, рваных, как, впрочем, и большинство взрослых в припортовых кварталах. Но не приближались, издалека смотрели. Лишь один сорванец осмелел, подошел шагов на десять. Потом еще на пять. Потом на два. Ну, думаю, если попробует за хвост ухватить – тяпну зубами. А он вдруг выдал:
— В недрах тундры выдры в гетрах тырят в ведра ядра кедра.
Хозяин остановился. С интересом посмотрел:
— А дальше?
Пацан не сробел, хотя и понял, что перед ним непростой человек. И продолжил:
— Вытру выдре гетрой морду, выдру в тундру, ядра в ведра.
— Выдре, говоришь, морду вытрешь? Да еще гетрой? Да ты герой!
Теперь хозяин не просто улыбался, он почти смеялся!
— Сам придумал?
Паренька явно подмывало сказать, что да, сам, но то ли правдивость перевесила (хотя откуда она у уличного пацана в портовом квартале?), то ли слыхал где, что магам лучше не врать, они ложь чуют, то ли просто почувствовал чего. Поэтому он только помотал головой, и сосульки некогда светлых, но давным-давно потемневших от грязи волос задергались из стороны в сторону над конопатым облезлым носом.
— Ну, все равно молодец. На!
И хозяин сотворил из воздуха пряник на палочке. Причем не банального петушка, а дракончика. Пацан расцвел, схватил лакомство и умчался к своей стае. Дракончик, конечно, чистая обманка, но, надеюсь, приятная на вкус. А детворе другого и не надо. Оно и для зубов полезнее, чем настоящие сладости. Небось, пацан такое чудо в какой-то лавке давным-давно видал и все мечтал попробовать. Так что еще вопрос, кто больше эту обманку сотворил – мастер мой или пацан.
Интересно, сам слопает в уголке или поделится с остальными? Вроде не в чести у людей, если кто свою добычу сам ест. Особенно если люди стайные – крестьяне, например, или войско. У дворян иначе.
— Мастер, за что вы его так…
— Наградил? За скороговорку. Забавная. И, вишь, про тебя.
— Скоро… что?
— Ну, есть у нас такие особые стишки, которые трудно проговорить. А произносить их надо быстро. Такие, что все знают – «на дворе трава, на траве дрова». Или «На горе Арарат растет красный виноград». А про выдр я ни разу не слыхал.
— А зачем?
— Что зачем?
— Зачем быстро произносить.
Хозяин задумался на пару шагов.
— А это вроде как упражнение. Вот я, чтобы руки сильнее были, камни таскал. Да тебя ж недавно заставлял из арбалета стрелять – это тоже упражнение. А скороговорка – это для языка и вообще для рта. У людей умение говорить – вещь важная, понимать должен.
Я понял. Мне ведь тоже учиться говорить пришлось. Правда, фамилиары говорят совсем не так, как люди. Мое племя издает особые щелчки, из которых, как из букв, складываются человечьи слова. Да-да, читать мы тоже умеем. А щелчки — это почти универсальный язык для фамиларов. Кто-то клацает клювом, кто-то посвистывает… Заодно и друг друга понимаем, если придется. Хотя как-то слышал я лай и вой одного пса, так он что-то вроде песни выдавал, почти членораздельной. Но долгие беседы так вести не слишком удобно, поэтому фамилиары обычно помалкивают. Я – исключение, я болтлив почти как человек.
— Хозяин, а не обидят мальчишку?
— Ха! Так мой подарочек – не отдарочек. Мальчишка может по доброй воле дать кому-то откусить или лизнуть. А если у него вкусняшку попытаются отобрать – она в воздухе растает. И он об этом знает, и приятели его тоже. Эх, если б со взрослыми так можно было…
М-да, куда это я полез – мастера учить? Он всяко получше меня в людских делах разбирается. Я украдкой бросил на него взгляд – не сердится ли на мое неуместное замечание. Но он, кажется, уже думает о чем-то другом. Так что самым правильным будет закрыть пасть и не отставать, не теряться во все густеющей толпе.
— Пришли! — неожиданно скомандовал хозяин, останавливаясь перед небольшим домиком, каких на этой улице множество. Причем все, в общем, на одно лицо – два этажа, причем верхний нависает над нижним, фахверковые стены с темными раскосами из тесаного бруса, узкие окна, забранные частыми массивными переплетами, острые черепичные крыши, концы стропил – с блоками для подъема мебели (лестницы-то узенькие, не всякий шкаф пройдет, а в окно можно и пропихнуть). Но если хозяева других домов как-то старались выделиться – у кого цветы под окном в ящике, у кого вывеска над дверью, у кого занавеска с вышивкой – то этот словно бы старался показаться самым обыкновенным, ничем не примечательным.
И вдруг я понял, что помню его. Причем своей собственной памятью. Даже не запах показался знакомый – уж какой тут запах на улице города, где в канавах текут помои, прямо на улицах гадят лошади, да и люди тоже, а от толпы разит потом, луком и спиртным. Но вот узнал.
***
Это было восемь… или все десять? Не помню, словом, много лет назад. Хозяину тогда сравнялось, кажется, двенадцать, а может и меньше… часто я в людском счете путаюсь, особенно в счете лет, ведь у людей и у нас года по-разному ценятся. Словом, почти совсем мальцом был хозяин, когда отец его одного отправил в город. Колдовскую лодку парню не доверили. И нам с ним пришлось добираться сперва верхом, потом в наемном экипаже. А я был еще сущим щенком. Не то, чтоб только глаза открыл, но размером не превосходил кошку – это при том, что сейчас, если на задние лапы встану, буду среднему человеку по грудь.
И как раз на этой улице встретила нас стая мальчишек. Уличных, злых, оборванных мальчишек, готовых избить и ограбить, а то и убить чужака просто за то, что чужак.
Сколько их было? Не знаю, стая и стая. Тогда-то я и считать вовсе не умел. Помню только, что много. И все какие-то одинаковые: серая грязная и рваная одежка, серые грязные спутанные волосы, серый грязный запах от каждого. Кто повыше, кто пониже – а все одно стая.
Один на один мой хозяин, может, и совладал бы с каждым из них – все же отец его хорошо учил и обычному бою (привез из дальних стран какие-то особые ухватки), и палочному, и даже благородному фехтованию. Но мальчишки не собирались драться по-благородному, просто обступили нас полукругом и прижали к стене – к этой вот самой. Она и тогда была такой же – когда-то беленой известкой, но давно облезшей. Помню, как хозяин прижался к ней худыми лопатками и испачкал замшевую куртку.
— Пошли вон, хамы! — заорал он на нападавших ломким голоском… Слуги обычно шарахались. Но на уличную шпану это не подействовало.
Вожак протянул руку, чтоб схватить хозяина за отворот – и тут увидел меня. Моя мордочка как раз высунулась наружу.
— О, звереныш! Отдай, тогда, может, и отпустим, — и хвать меня за загривок. Точнее, попытался ухватить. И получил клыками по пальцам. Я его даже не куснул, а, скорее, мазнул. Но клычата и по молодости у меня острые были, так что кровь хлестнула обильно.
— Ах ты ж, падаль! — заорал вожак и попытался сунуть пострадавшие пальцы в рот. Но, во-первых, все пять никак не влазили, а во-вторых, он тут же понял, что командовать с полным ртом у него не получится. — Бей их, ребя! А тварь я сам убью!
Связь мага с фамилиаром – это что-то совсем особенное. Даже без включения мы друг друга порой чувствуем. Например, если мастер поранит руку, у меня та же лапа, глядишь, заболит. Это при лечении помогает, хотя в простой жизни может и мешать. А молодой хозяин тогда включился – еще бы, предстоял бой. И почувствовал мой страх — я все же маленький совсем был и испугался такого большого и злого мальчишку, который и впрямь готов был меня убить. Я даже знал, как – он хотел сперва ударить меня головой о стену, а потом топтать ногами. И хозяин моими глазами увидел эту картинку. Ну, и я тут же почувствовал его гнев. И страх тоже. В общем, нас обоих тогда захлестнули чувства, или, по-ученому, эмоции. И он ударил по толпе, чем мог. Двоих просто отшвырнул, одному сжег лицо – не сильно, но шрамы наверняка остались, а главаря – того свило в жгут, как хозяйки обычно выкручивают белье. Аж затрещали кости и сухожилия.
— Колдунец! — закричал один из мальчишек. И поднял камень.
Ему следовало бы задать стрекача, а то и бухнуться на колени. В местах, откуда мы с хозяином прибыли, маг – профессия более чем уважаемая. А тут… Поэтому молодой мастер и растерялся.
А остальная стая тоже потянулась к мостовой – выковыривать булыжники. К счастью, сидели те крепко, так что в нашу сторону полетело снаряда три-четыре. Один хозяину удалось просто отбить рукой, пара стукнули в стену: как ни странно, уличные мальчишки оказались невеликими мастерами в искусстве кидаться. А, может, не по силенкам им были крупные куски камня, с помощью которых городскую улицу превратили в подобие стиральной доски.
И тут над нами раскрылось окно: решетчатые ставни распахнулись так резко, что ударились о стену, и вниз посыпались крупные чешуйки известки. А стекло в переплетах жалобно задребезжало.
— Пошли вон, мерзавцы, — услышал я голос над головой. Да какой! Так, наверное, отдает приказания полководец на поле боя, и лошадь под ним приседает. Мальчишки остановились – не более, чем на пару вдохов. Но владельцу полководческого голоса хватило. Он высунул из окна длинные руки, ухватил молодого хозяина за плечи и потянул вверх. Пальцы его впились в тело, словно когти (у мастера потом месяц не сходили синяки, а мне было трудно плавать). Р-раз – и мы очутились в полутемной комнате. После яркого света улицы разглядеть я ничего не смог, только слышал, как наш спаситель кричит из окна все тем же громовым голосом:
— Пошли вон, я сказал, отребье! Не то я вас из пистоли, — и в самом деле щелкнул курком.
— Так ведь… — попытался было возразить кто-то из мальчишек. Все же храбрый, наверное. Может, сменил потом вожака, если тот не оправился от хозяйской «скрутки». — Так ведь стражу надо кликнуть…
— Кликни-кликни. А я ей скажу, что вы на мой дом напали, как разбойники. И вас живо сволокут в холодную. Вон отсюда, и чтоб духу вашего!.. — бушевал незнакомец.
Мальчишки сообразили, что стража и впрямь поверит взрослому, а не им, и прыснули прочь. Причем бросили вожака на земле. Поганая стая. Крысячья. Или собачья… Не люблю собак…
А наш спаситель закрыл ставни, вернул на место раму и спросил совсем уже другим голосом:
— Ты что ж это делаешь, малыш? Жизнь не дорога?
Мой хозяин ответил, тяжело переводя дух и растирая плечи (и только это не дало ему гордо выпрямиться):
— Они напали, я защищался. Я был один, их – много. Я владею искусством и поэтому пустил его в ход.
— Ты откуда? — незнакомец разглядывал одежду хозяина, да и мою испуганную мордочку. В руках у него в самом деле была пистоль — длинная, с ложем, инкрустированным перламутром, и с небольшим прикладом, чтоб, если что, стрелять, уперев в плечо. Дорогая, судя по всему, чужеземной работы. Фитиль в полумраке комнаты светился красным глазком, и тушить его мужчина не торопился, хотя дымок получался вонючий, селитряной. Мне вон так и ел и нос, и глаза… Людям полегче. Ствол, правда, на нас направлен не был, так что я не мог понять, зачем это он оружие не складывает.
— Верхние Выдры.
— Выдры? — брови незнакомца поползли вверх. Ну да, он по мордочке, видать, определил мое племя. — И где это? Никогда не слышал.
В общем, немудрено. Ничего примечательного в нашей деревеньке (или, вернее, небольшом городке) нет. Стоит себе посреди лесов и речушек. Знают его окрестные селяне – они к нам ездят муку молоть. У нас аж три водяные мельницы и еще одна ветряная. Но ту зимой только запускают, когда лед встанет. Да лесопилка есть – опять же, водяная. Да кузница большая, на шесть горнов – потому что вода мехи качает, хитрые такие, деревянным ящиком сделанные. А все потому, что семья хозяина там обосновалась в незапамятные еще времена.
В тамошних местах без мага, почитай, никуда. Только зазеваешься – либо половодьем огороды смоет, либо после дождя (а они у нас обильны) паводком плотинки прорвет и пойдет вода на поля в неурочное время. А то и мельничные запруды порушит. А может и наоборот — летом так припечет, что мелкие ручейки да бочажки повысохнут – ни скотину напоить, ни огород полить. Вот и нужны люди, которые хитрую да сложную речную стихию чуют и управлять ею могут. Такова хозяйская семья и есть. Потому и почет ей. Живет не баронами, не графами, а так. Просто местные маги, пусть и дворянского звания, которым, правда, в нос никому не тычут. А для крестьян, наверное, маг поважнее барона будет. Он и с хозяйством поможет, и волков, если те в лесах распоясались и скот режут, шуганет, да и разбойников, коли надо, повыведет. Либо один, либо купно с теми же крестьянами, которые сами на подъем тяжелы, а вот если их кто направит. Случалось… И барона либо графа, который над таким магом, как над простым рыцарем, властвует, этот обычай вполне устраивает. Никто его зазря по мелочи из замка в глушь не дергает, по чащобам дружину гонять не надо… Ну, то есть так было в прежние времена. Сейчас уже не то…
Домик у семьи не большой, но и не маленький, на самом берегу Грайсса – это речка такая, главная в тех местах. Пристань лодок на пять, причем основательных, емких. Своя мастерская, где те лодки строить можно – в том числе и на продажу. Ну, и угодья для нашего племени.
Почему, спросите, нашего, а не бобрового, если сплошь плотины? Старый хозяин, бывало, когда устанет сильно или просто в дурном духе, особенно, если кто из наших озорует, у селян из сетей рыбу ворует, ворчал: «Уж лучше бы предки с плоскохвостыми древогрызцами сдружились. Глядишь, мне работы было бы меньше». Неделях в трех пути от нас в самом деле есть деревенька, где старый маг-бобровник сидит. И бобры ему повинуются, плотины ставят. И в наших местах ставили, бывало. Да только это дело доброе, когда заказы есть. А ежели нету? Чем тогда фамилиары своего мага кормить будут? Ветками ивовыми? А сам он, если честно, не слишком колдовать горазд. Только с бобрами… Нет, я против плоскохвостых ничего не имею, они звери с пониманием. Им ближе спокойная вода, а нам – бегучая. Они плотины ставят, деревья валят, кору грызут. Мы – норы роем да рыбу ловим. Так что делить нечего, а ежели чего, и помочь можем. Вон, как-то повадилась у бобровника какая-то щука бобрят воровать. Пока утят таскала, это полбеды было. А тут уж совсем совесть потеряла. Так от них по реке бобр приплыл подмоги просить. И подмогнули. Устроили настоящую загонную охоту, мой отец командовал. И им польза, и нам добыча. Знатна щукенция была – чуть не с лодку длиной. Не особо, правда, вкусная — жесткая уже, от старости.
Но наш-то род с человеческим сошелся во времена немирные. И были мы тогда боевыми пловцами. Давно, правда, было это. Но память осталась – и у нас, и у людей. Поэтому путешествовать, особо по рекам да озерам, сподручнее с фамилиаром моего племени, чем с бобром каким-нибудь.
Я уж не помню, что тогда молодой хозяин говорил незнакомцу, а что только передумал. А, может, что-то потом мне рассказывал… Вон сколько раз с тех пор вода льдом покрывалась. Только знаю, что шибко он был удивлен таким вот отношением к себе. Привык, что селяне, завидев пацана с фамилиаром у ноги, шапки ломают.
— Запомни, малыш, — серьезно сказал незнакомец, — здесь все не так. Не знаю, как там в ваших Выдрах королевскую волю исполняют, может статься, что вовсе никак. А это Кальм. И тут всякого, кто покажет искусство, ждет тюрьма, а, может, и что похуже. Костер, например.
Тут он как-то странно усмехнулся и вдруг добавил:
— В том числе – меня.
После этих его слов огонек на фитиле пистоли вдруг резко вытянулся вверх, раздался в стороны, превращаясь в эдакого рогатого человечка с ручками-ножками из тонких струек пламени. Человечек соскочил с фитиля, пробежал по светлой деревянной столешнице, оставляя на ней цепочку коричневых точечек-следов, взлетел на массивный бронзовый шандал, одну за другой зажег все три свечи – толстые, желтоватые, из хорошего осеннего воска – и исчез в огоньке последней.
— Вот так, — вздохнул незнакомец и улыбнулся с облегчением.
И я, и хозяин его сразу поняли. Магу не колдовать долго нельзя. Распирает его что-то изнутри, гложет, вроде как чесотка в брюхе завелась или как если не то съел и из кишок лишнее выпустить не можешь. Потому – это уж я позже узнал – так несложно обычные люди магов определить могут. Особенно если кого подозревали давно. Поймай такого (если сможешь, конечно), посади в холодную да наблюдай. Рано или поздно себя окажет, не удержится. Даже во сне может что-то эдакое сотворить.
Я прищурился на пламя и поерзал за пазухой у хозяина, выбирая положение, чтоб свечи поменьше светили в глаза. Он машинально помог мне, подставил руку под грудку. А я уставился на нашего спасителя.
Человек и человек, явно не первой молодости – вон, в темном мехе на голове серого блеска полно, как у моего отца на спине. Вдоль носа складки глубокие, словно когтем процарапаны. И все лицо какое-то острое, словно тот же коготь – крупный нос вроде лодочного форштевня, подбородок такой, что им впору борт протыкать в бою, глаза как два бурава – не то бронзовых, не то стальных да вороненых. Скулы будто кузнецом кованы – твердые, гранистые. Сразу видать – сильный человек и непростой. Уж на что я тогда щенком был, а сразу почувствовал. Впрочем, на то мне и память предков дана, их опыт, чтоб фамилиар хозяину помогал мир понимать. Вот я и подумал тогда, что такого, как этот, хорошо иметь в друзьях и защитниках и опасно – в недругах.
А пожилой еще раз улыбнулся и выдал:
— Так что мы с тобой товарищи по несчастью. И тебе здорово повезло, что я на тебя наткнулся. Я в этом доме бывают нечасто, живу-то в другом. В общем, малыш, слушай и запоминай, как тут дела обстоят…
Это все было еще при допрежнем короле. А он была куда дружнее с церковью, чем нынешний. Магов по всей стране, мягко говоря, при нем не слишком жаловали. Его недоброй памяти величество Максимилиан своего духовника слушал куда чаще, чем министра финансов или начальника гвардии. Те ему, глядишь, и объяснили бы, что магия – может, и зло, но государству вкрай необходимое, если оно хочет собирать налоги, а не кормить оголодавших от бескормицы крестьян, и иметь армию, способную противостоять войскам других королевств, где тоже имеются люди, не чуждые искусству.
Но король слушал духовника, падре Люфия. Тот, говорят, пытался стать магом, у него не вышло – вот он и возненавидел всех. Другие рассказывают, что дело вовсе в женщине, которой он добивался, а она вышла за мага, да тот еще и публично оскорбил Люфия с помощью какого-то фокуса. Третьи… да, в общем, неважно. Важно то, что охоту на людей искусства объявили по всей стране. Не везде, правда, королевскую волю кинулись исполнять с одинаковым рвением. Куда-то глашатаи просто не добрались, где-то – да вот как на землях, где стояли наши Верхние Выдры – нашлись и среди графов с баронами умные люди, понимавшие, что без магии им будет только хуже, в том числе – если коронная гвардия на родовые земли вдруг нагрянет. Но вот в Кальме – с благословения епископа и королевского наместника, при молчаливом согласии ратушных ноблей – колдунов велено было побивать камнями. Нашли церковники в писаниях своих какие-то слова, якобы оправдывающие такие действия.
Большинство настоящих магов разгоряченной толпе оказались не по зубам. Тогда чуть не полгорода сгорело от пожаров, вызванных волшебным огнем (а может, и не волшебным вовсе, может, кто свечу на сеновале уронил, а потом на магов свернули – кто теперь разберет?). Но вот мелкие гадатели, предсказатели, лекари, не брезговавшие волшебными средствами – те поплатились. Кого забили камнями, как велят писания, кого сбросили с моста в полноводную Рейну, кого спалили вместе с домом…
В общем, город обезмажил. Да и, почитай, полкоролевства тоже.
Потом был голод. Год выдался сырой да холодный, и почти весь урожай сгнил – некому было ни отвести тучи от полей, ни направить воду с залитых огородов в нужные русла. Купцы обходили стороной города-погорельцы: ясно же, что у оставшихся жителей в карманах пусто. Но во всем обвинили, конечно же, магов.
С тех пор все чуток улеглось, справились с голодом, с трудом, но отбились от соседей. Но колдовское племя до сих пор оставалось вне закона. Поэтому неудивительно, что уличные мальчишки, хоть и были напуганы, не бросились прочь, а взялись за камни.
— А ты, значит, маг-водник? — полуутвердительно произнес мужчина.
— Речник, — поправил хозяин.
— Да? И в чем разница? — на остром лице незнакомца (между прочим, он явно не спешил представляться и вообще хоть что-то о себе сообщать, кроме того, что тоже умеет больше простого человека) отразилось настоящий интерес.
— Ну, река – это ведь не только вода, — кажется, молодой мастер был рад возможности блеснуть знаниями. Сегодня бы я его, пожалуй, удержал от лишней откровенности, а тогда сам мало что понимал. Да сегодня он и сам откровенничать не стал. А тогда повел как по писаному:
— Это и берега, и деревья по ним, и ветер, и солнце, и снега, что таят на холмах… Тогда вода талая сбегает в ручьи, из них – в реку, и это все влияет на течение. А солнце – оно и берега сушит, и влагу в тучи сгоняет… Поэтому речник должен во всем этом разбираться. И в том, какой лес лучше высаживать по берегам оврагов да обрывов, чтоб их да дальше не пустить. И какую ячею на сети крестьянам разрешить, чтоб на следующий год рыбой воды не оскудели. И чего ждать от погод, если тростник по дальнему болоту сохнуть начал….
— И ты все это знаешь?
Я не ослышался? В голосе звучит не всегдашнее полупрезрение-полуснисхождение к детям, а настоящий интерес?
— Не все, конечно. Но я учусь.
— Великолепно! — мужчина хлопнул по подлокотникам кресла и встал, прошелся по комнате взад-вперед, и пламя свечей заметалось от поднятого ветра. Остановился перед нами и повторил:
— Великолепно! А скажи мне, мой юный друг… Да, мы так и не познакомились, меня можешь звать мастером Тернелиусом…. А тебя как зовут?
— Юкки.
А хозяин-то не дурак, мало что мал. Назвал не родовое имя, а только детское прозвище. Обладатель носа-форштевня это явно понял, однако возражать не стал.
— Так вот, Юкки, а скажи-ка ты мне, зачем пожаловал в Кальм?
— Отец послал.
— Гм…. Отец – это, конечно… Он ведь у тебя тоже маг?
— Да. И отец, и дед, и прадед, —мальчик явно гордился своими предками, хотя, может, и не следовало бы выбалтывать о том, что ты – потомственный. Мало ли в любом деле скороучек? Причем, говорят, среди них попадаются совсем неплохие в своем деле искусники — будь то хоть тележники, хоть пушечники. Да только родовые тайны – это родовые тайны, сокровища, скопленные поколениями. И магов, и их фамилиаров.
– А скажи, Юкки, твой отец, кроме реки, гаданием не балу… не промышляет?
Мальчик задумался. Все же гадание – это особая деятельность, это даже не вполне искусство. И не все маги его одобряют. Есть и те, кто смеется в открытую, называя бабскими сказками. Среди отцовых знакомых был такой – Йохан. В искусстве он понимал немного – то есть, понимать-то понимал, но делать почти ничего не мог: дар слабенький. Потому на жизнь зарабатывал купечеством – ходил, вернее, ездил, с обозами по всему Северу, забирался то в славские, то в свенские земли, то в Полабию. Возил янтарь, невиданные ткани, клинки северной ковки, поташ, меха, мед… Не брезговал, если что, и лесом торгануть, хотя это дело медленное, громоздкое, шумное и не слишком прибыльное. Раз в полгода, а то и в год Йохан заезжал в Верхние Выдры, посидеть с отцом Юкки за бочонком местного пива. Говорят, по молодости они побывали в одном деле, о котором распространяться не любили. И под вечер, когда оба были крепко навеселе, Йохан – дородный, хотя и не жирный, в богатой, отороченной мехом одежде и блестящих висюлинах – всегда заводил один и тот же разговор. Мол, все еще веришь в свои волшебные дощечки, зверь ты болотный?
А худощавый и одетый куда более просто (обычно – в небеленую холстину, которую, однако, умудрялся превращать во что-то удобное и даже красивое) хозяин дома отвечал неизменно:
— Кабы не они, кормил бы ты сейчас червей, шар ты перекатный.
— У отца есть гадательные костяшки, — осторожно ответил, наконец, Юкки.
— Костяшки? — переспросил Тернелиус. — Никогда не слышал. Знаю, что гадают по картам, по звездам (и это великое искусство), по полету птиц. Дикари на южных землях – те даже по потрохам и крови, хотя, как по мне, мерзость. А что за костяшки?
Юкки удивился. Для него это были вещи привычные, и странно было, что кто-то может не знать.
— Ну, — он с трудом подбирал слова, — такие плоские небольшие дощечки. Их делают и из дерева, и из кости. Можно и из камня. Вот такие, — он сжал в кулак правую руку и вытянул безымянный с мизинцем, а левыми указательным и большим отмерил длину. — Каждая делится на две половинки. И на половинках – точечки, от одной до шести. Может и ни одной не быть. Ими обычно в разные игры играют – простые совсем, проще, чем в карты. А можно гадать. Только для игры один набор берется. А для гадания не меньше двух, один из черных камней, то есть дощечек, другой из белых.
— Покажешь?
— Я только игры знаю. А гадать – не умею.
Тут он несколько приврал. Самые простые арканы отец ему как-то показывал. Но не открываться же полностью перед этим Тернелисуом, даже если тот, — Юкки уже понимал, — в самом деле спас ему жизнь. Уж здоровье точно.
— Ладно. Но, видимо, твой отец знал, что делал, посылая тебя сюда. И встреча наша… — он не договорил. — А что ты сделал с мальчишками? Ну, двух просто с ног сбил – это выброс твоей собственной силы?
— Нет, это ветер. По улице ветер шел, я его направил. Слабенький, правда, иначе всех бы можно было сбить, если со всего переулка воздух собрать и в жгут, — он пожевал губами и выдал ученое слово, — сконцентрировать. Ветер, конечно, не вода, но потоки есть потоки, ими можно управлять. До некоторой степени, — закончил он явно, повторяя чужие слова. Может, отца своего, а может, еще чьи.
— Та-ак, — кажется, Тернелиус удивлялся все больше. — А еще?
— Ну, одному просто кожу на лице попалил. Это солнце. Просто сильный солнечный ожог. Как если бы он летом целый день на одном месте лежал, морду вверх.
— Тоже «сконцентрировал»?
— Ну да.
— А главному? Тому, которому твой… друг… палец прокусил?
Ага, стало быть, сквозь ставни за нами этот остролицый наблюдал какое-то время, прежде чем вмешаться…
— А у того в животе вода была. Он, прежде чем со своей ватагой на улицу выйти, напился. Кажется, из колодца. Наверное, перед этим съел что-то такое, соленое или, наоборот, сладкое. Хотя сладкое – вряд ли, где ему взять-то? Разве что украл… Ну, вот. У него внутри было целое озеро. Я его и взволновал, сделал там что-то вроде водоворота.
— Браво! — Тернелиус несколько раз негромко хлопнул в ладоши. Затем снова поднялся из кресла и сказал торжественно:
— Молодой человек, я приглашаю вас в компаньоны. Вы, конечно, юны, и, скорее, годитесь мне в ученики, но и мне есть чему у вас поучиться. Поэтому, если вы примете мое предложение, то получите мой кров, стол и защиту, а также возможность учить и учится. И порукой в том – мое владение искусством и слово дворянина. Хотя, — тут он сбился на менее торжественный тон, — возможно, для вас слово дворянина значит меньше, чем слово мага.
— Меньше. Но все же значит, — важно, явно копируя отцовское выражение, сказал молодой хозяин. — Я принимаю ваше предложение.
И они пожали друг другу руки.
Меня при этом, конечно, никто не спросил.
Это я только сейчас подумал, тогда-то все воспринимал, как должное. Да и кто я тогда был? Щенок щенком…
А еще подумал, что не уверен, что это моя собственная память рассказывает о том случае. А не, например, память отца. Да и что было это именно с нынешним моим хозяином, а не с его батюшкой.
Я затряс головой.
Но что дом тот самый — сомнения не было. Вон даже следы от камней на стене – их замазали, когда белили по новой, но заглаживать выбоины не стали. И дыра в мостовой, откуда выковырял камень мальчишка-вожак, никуда не делась.
Зачем же мы слова пришли сюда столько-то то лет спустя? Да еще другим путем. Вряд ли хозяин плыл по мелковатой, давно не судоходной речке и прорывался сквозь тех разбойников на плотине только потому, что хотел оживить детские воспоминания. Хотя и они много стоили.
***
Бум! Бум! Бум!
Дверной молоток на двери висел самый простецкий – грубое кованое кольцо, неровное, да еще изрядно подпорченное ржавчиной, продетое в ушко из загнутой полосы металла. Под ним – такая же пластина без всяких изяществ, разве что ржавчины поменьше, видать, осыпается, когда в дверь стучат. В приличных домах все норовят сделать колотушку то в виде птичьей головы, то хвоста рыбы или змея. А уж если вешают кольцо, то продевают его в нос бронзового льва или еще какого внушающего уважение зверя. Но тут улочка была не из богатых, львиную голову, чего доброго, сперли бы. А на это железо не позарятся, да еще поди его отдери. Однако бухало оно знатно. Если в доме кто есть, наверняка услышат.
— Кто там? Чего надо? – послышался из-за двери незнакомый и совсем недружелюбный голос. Чуть надтреснутый, так что говорит, похоже, старик. Или, скажем так, мужчина в возрасте, потому что стука палки из-за двери я не услыхал. Да и шарканья ног тоже.
— Передайте хозяину дома, что его хочет видеть Юкки.
— Юкки? Вот как? – невидимый привратник (или придверник? врат-то никаких не было) был явно озадачен. Если он не вовсе глух, то понял, что говорит с ним вовсе не мальчишка. А вот имя назвал мальчишечье.
— Да, именно так, Юкки, — повторил хозяин, причем с таким видом, словно назвал дворянский титул с кучей загогулин на «де», «цу», «фон» и «душ». Подумал и добавил:
— И передайте хозяину, что в прошлый раз я вошел в дом через окно с его помощью, но сегодня счел бы такое действие неучтивым.
Уж не знаю, воспринял ли наш собеседник последнюю фразу как угрозу или просто решил, что стоит доложить, но отправился он назад с немалой скоростью. Шагов его я и на сей раз не услышал (то ли старею, то ли тот вправду мастер бесшумной ходьбы), а вот скрип не то половиц, не то ступеней разобрал. Сперва удаляющийся, потом, почти сразу, приближающийся. Доклад, по всему знать, не занял слишком много времени. Я даже соскучится не успел – а мне для этого и двух минут порой хватает.
В-в-жух! Бряк!
Отодвинулся с той стороны двери засов. Могучий, чтоб не вдруг выбили, если что.
Тре-е-е…
А вот на масле для петель могли бы и не экономить. Скрипят так, что у меня аж челюсти свело.
Ага, теперь понятно, почему я шагов не слыхал. Привратник обут был в войлочные башмаки. Вернее, это подошвы у них были войлочными, а верх – меховым. Хотя лето на дворе. Над башмаками нависали широченные пестрядевые штаны, уходившие под полы то ли ливреи, то ли мундира серого сукна с белым витым шнуром по груди. Шнур прикрывала широченная бородища, наполовину черная, наполовину седая. Лица в полутьме прихожей было не разглядеть – только глаза блестели да виднелся нос, здоровенный, пористый и чем-то похожий на кулак. В общем, понятно, почему владелец всего этого великолепия не зажигал огня. Мы-то стояли на улице, освещенные пусть вечерним уже, но солнышком, все как есть на виду. А он – внутри, в полумраке. Как дверь открыл, так сразу и отшагнул назад и вбок, придерживая левой рукой пистолю. Знакомую такую, длинностволую, с маленьким прикладом, инкрустированным перламутром. Только в челюстях серпентины зажат был теперь не фитилек, а стеклянный шарик с крупный боб размером. За мутным серым стеклышком угадывался огонек.
— Проходите. Велено сопроводить.
— Ну, так показывай дорогу, страж, — хозяин откровенно веселился, несмотря на ствол, уставленный хоть и не прямо в нас, но явно в нашу сторону.
— Велено сказать, что ежели вы тот, кем назвались, то дорогу и сами знать должны.
Голос … потерянный какой-то. Да недружелюбный еще. Непонятно бородатому, кто мы такие – то ли почтенные гости, приходу которых его хозяин обрадуется, пир закатит (а значит, и ему вкусненького перепадет), а то ли мошенники и попрошайки, которых гнать придется. Да еще нагоняй получать, что не тех пустил.
А на меня ишь как зыркает! Небось, понимает, что я не ручной мопс. А значит, догадывается, что посетители – люди непростые. Или не догадывается, а только любопытно ему на зверя посмотреть? Мое-то племя в городах бывает редко. Да и размерами я, ежели кто до того видал только простую выдру, удивить могу. Так что давай, бородач, любуйся, мне не жалко.
Полюбоваться ему не дал мастер. Легко шагнул через высокий, выше обычного, порог и сразу повернул налево, где, как помнится мне, располагалась коротенькая, всего в три ступени лестничка, больше похожая на три поставленные один на другой ящика. Да, полагаю, ящиками те ступени и были. Пахло тогда от них железом и чуть-чуть огненным зельем. Небось, на случай, если кто в дом ломиться будет, лежали дам огнебойные подарочки самого недружелюбного свойства. В те года под Юкки, тогда еще мальчишкой, лестничка не издавала ни звука. Теперь под мастером – заматеревшим, хотя и не набравшим лишнего жира – заскрипела на два голоса. И куда громче, чем под бородатым привратником – с чего бы?
Я оглянулся. Предмет моего интереса шел, широко расставляя свои обутые в войлок ноги и слегка покачиваясь. Потому наступал на внешние края ступенек, там, где те опирались на дощатые стойки – стенки подступенных ящиков. Видать, бывший моряк. А ноги больные, вот и греет. У мореходов бывает, что крутит под старость у кого ступни, у кого колени – после соленых и холодных ветров-то.
Но, хоть и прихрамывая и раскачиваясь, как барка на волне, идет споро, не желая отставать от молодого и быстрого на ногу хозяина. Хорошо стволом в спину не тычет – положил дуло на плечо. Опять-таки на левое. А пистоля-то обычная, серпентина у нее на правом боку. Станет громила этот с плеча оружие снимать – чего доброго, бороду зацепит. Это надо учесть – на всякий случай.
«Всякого случая», к счастью, не было.
— Юкки, мальчик мой, вы ли это?
Человека, вышедшего к нам навстречу из-за конторки и раскрывавшего объятия, годы, казалось, не тронули. Тот же нос-форштевень, тот же подбородок-таран. Ну, может, чуть больше серого в волосах да складки у верхней губы поглубже. Зато наряд… Наряд оказался куда пышнее, чем при нашей первой встрече, да и при всех последующих тоже. Кружева такие белые, что аж глазам больно, и столько их, что будто на море в бурю смотришь, сплошная пена. А под ней – бархат, как то самое море в ночь да в сильное ненастье: вроде и черное, но отдает в густую синь. И на пальцах блестит, и на шее… А еще говорят, время никого не красит.
— Мое почтение, мастер Тернелиус, мое почтение!
— Эк тебе, право, везет, что меня застал. Я же в этом доме…
—… помню-помню, не живете, а только по делу бываете. Вот я по делу и зашел.
— Нет, ну ты видишь! – обратился Тернелиус к бородатому. – Вот она, молодежь. Никакого почтения к старому учителю. Нет бы зашел просто так, проведать старика. А он по делу. И это после стольких-то лет. Я уж думал, что тебя кит сожрал, когда ты с «Морской красавицы» деру дал. Думаешь, я тебя теперь просто так отпущу? Ну, что стоишь столбом, дубина! – это уже привратнику. – Оставь в покое пистолю, все равно ты из нее с трех шагов в быка не попадешь, да сходи принеси нам пару бутылей хорошего райнского. И рыбки свежей захвати, не забудь. Ведь ты уж не тот малыш Юкки, а? Можешь позволить себе пропустить кружечку в обществе прежнего компаньона, которого так неожиданно покинул, а?
— Да уж могу, конечно. Наверное, сегодня многие об этой чести только мечтают?
И было что-то в голосе у мастера такое, что шерсть у меня на загривке поднялась сразу. Пусть этот Тернелиус в прежние годы и впрямь нас спас, и научил многому. А вот сейчас хозяин его, кажется, опасался. И не доверял – хотя это был едва ли не единственный его знакомый в Кальме. Так что будет мне не до рыбки, клянусь хвостом.
***
— Ну, рассказывай, где был да что видел?
Тернелиус сидел, развалясь в кресле. И не есть мне больше карасей, если я понимал, как он это делает. То есть — как можно столь вольготно развалится в эдаком чуде мебельного ремесла. Жесткое, без обычных подушек, набитых конским волосом, с высокой резной спинкой, красивой, но на диво неудобной даже с первого взгляда: такое там было множество острых граней да загогулин… Думаю, он сам заказал такое чудо, чтоб, сидя в нем, не задремать над бумагами. А оных на столе было преизрядно – и в отдельных листиках, и в виде книг, и в каких-то прошнурованных папках. Приглашая хозяина к столу, Тернелиус небрежным жестом сдвинул всю эту шуршащую груду в сторону. Но сдвинул так, что прочесть теперь нельзя было ни строчки – листики будто бы случайно наползли друг на друга, переплет книги прикрыл заглавие, выведенное явно профессиональным писарем на папке из дорогого белого картона… Это ж уметь надо так ловко… Значит, умение это зачем-то нужно.
— Где был? Ну, например, в этом доме, — хозяин вертел в руках пузатый бокал из тонкого боемского стекла, заставляя вино внутри прозрачной чаши ходить водоворотиком. Причем, кажется, не только под действием его пальцев. В темно-красном вихре вспыхивали искорки от многочисленных свечей, которые Тернелиус зажег небрежным щелчком пальцев. Может, и искорки эти были колдовские, не берусь судить.
Два мага посмотрели друг на друга – и расхохотались. Я не понял, чему или над чем. То ли веселила их собственная рисовка друг перед другом, то ли дурацкий вопрос хозяина дома и не менее дурацкий ответ на него.
Смех звучал вполне искренне, но было за ним что-то такое… вроде натянутой тетивы давешнего арбалета. Издалека глянешь – палка прямая, вроде ивового прута. А тронешь лапой – аж звенит от напряжения. Говорят, собаки, когда чуют такое в воздухе, принимаются выть. Я выть не приучен, но вот потянуло то ли тявкнуть, то ли, может, за скатерть дернуть зубами, чтоб на пол упал графин дорогущего резного хрусталя. Пусть бы упал да разбился — чтоб в брызги и вдребезги. Все легче, чем звон этот неслышный в голове терпеть.
Брызги… брызги… помню их – красные такие…
***
Петух недоуменно квохтал. Он явно не понимал, что с ним происходит. Тупая птица, надо сказать. Самый обычный, в меру пестрый (рыже-бурая грудь, зеленоватое брюхо, хвост из кривых перьев опять-таки с прозеленью). «Хозяин курятника», купленный на рынке у первой попавшейся крестьянки за парочку медных грошей, уже второй час стоял на заднем дворе мастера Тернелиуса, привязанный за чешуйчатую желтую лапу к толстому обрезку бревна. И все это время на него пялились два человека, один постарше, другой помоложе. Да что там — мальчишка совсем. Явно не собирались ни кормить, ни рубить украшенную довольно жалким гребешком башку на той же деревяшке, ни нести на птичий двор топтать курочек.
В общем, петух был в растерянности. Как, впрочем, и молодой хозяин.
— Смотрите на него внимательнее, юноша. Ведь кровяные жилы внутри у этого птаха – это те же реки. Попытайтесь управлять их течением.
— Да я пытаюсь, — с некоторым даже раздражением ответил Юкки. — Но он ведь и сам управляет. Сердце бьется – вон как трепыхается.
— А вы попробуйте вопреки его петушиной воле. Остановить, например, сердце.
— Да зачем же? Если можно просто скрутить шею?
— Это петуху можно. А… А если попадется кто покрупнее?
— Человек? — спросил молодой мастер, в упор глядя на Тернелиуса. И вот дела – смотрел-то он снизу-вверх (росточком-то пока не вышел), а вроде как на равного. И глаза темные вроде как палки стали – так и давят, так и тычут…
— Вы проницательны. Да, в том числе и человек. А также медведь, кабан, боевая собака – да мало ли кто еще. Вы уже имели возможность убедиться, что в нашем мире неплохо уметь за себя постоять, не так ли?
— Но я умею. И ведь вы уже дали мне пару уроков фехтования…
— Дал. И ваш батюшка учил вас кое-чему, как я успел убедиться. Но лишний туз в рукаве не помешает. И потом, здорово вам поможет фехтование против противника вдвое старше и тяжелее?
Хозяин, подумав, кивнул. И тут же снова поднял голову.
— Но ведь если я убью противника столь… необычным образом, меня сразу отправят на костер как колдуна, верно?
— Вы неплохо запомнили наш первый урок. Но ведь тогда, у фасада, вы никого не убили, верно? И действуй вы чуть более осмотрительно, все можно было вообще списать на естественные причины. У кого-то закружилась голова, у кого-то кишки свернулись в узел – да они ведь и свернулись, когда вы взволновали, по вашим словам, воду в брюхе одного из уличных сорванцов. Тело любого человека, как известно, управляется течением жидкостей – крови, флегмы, желтой и черной желчи. Научитесь управлять их течениями – сможете воздействовать на человека.
— Но кровь или флегма – не вода.
— До некоторой степени – вода. То есть вода с некоторыми… мнэ-э… приправами. Там есть соль, например. Иначе почему бы кровь была соленой, словно море? Да и вода в обычной реке, столь для вас привычная, тоже не всегда чиста – она несет глину и грязь, растения и рыб. И это все не мешает речному магу управлять ее течением, верно?
Хозяин снова кивнул – раздумчиво так, словно вспоминая, как это – управлять речным потоком по весне, когда вода несет вывороченные половодьем кусты и деревья, всякий сор, смытый с берегов, когда бурлит она на залитых низовых деревенских улочках, норовя снести то забор у последнего огорода, то запруду у озерка, где летом поили коз… И поди ее ухвати тогда, мощную, своенравную, выскальзывающую из пальцев воли, поди заставь умерить свой бег, свернуть в сторону… Полно, в силах ли это человеческих? А вот поди ж ты – и он, и многочисленные его предки, ухитрялись находить общий язык со своенравной и в то же время податливой стихией…
— Я думаю, попробовать стоит и с кровью, — оторвал его от воспоминаний старик. — Например, попытаться создать на ее пути запруду, чтоб направить ток в другую сторону. Или заставить кровь вовсе пробить себе новое русло. Через сердце или, например, мозг. Человека… или, мнэ-э, медведя в ваше распоряжение предоставить не могу, поэтому начнем с петуха. Ну, что вы оробели? В конце концов, эта птица и предназначалась своей хозяйкой на заклание. Так какая разница, отчего ей умереть – от ножа повара или от руки начинающего речного мага? А так петух, прежде чем стать супом, еще и искусству послужит. Вы же из деревни родом, что там, кур, в самом деле, не резали никогда?
Тернелиус ободряюще улыбнулся, так что нос-форштевень и подбородок-таран почти сошлись в некие клещи. Нельзя сказать, что улыбка у него была привлекательная – по людским меркам, конечно. Но молодой хозяин улыбнулся в ответ.
— Давай, Юкки, давай. Сделай уж с бедным петухом хоть что-то, пока он от голода не околел. А то я супу хочу – куриного, да с потрошками.
Мастер кивнул и напрягся, бледный лоб, тогда еще по-мальчишечьи гладкий, перечертила косая морщина, а пальцы зашевелились, помогая выплетать Узор. Привычка, за которую его, бывало, поругивал отец.
Петух задергался, затанцевал, вытянул шею, словно собираясь кукарекнуть, но так и не успел издать не звука. На горле у него, под бородой и чуть сбоку, вдруг вырос пузырь, встопорщив короткое рыжее перо – и лопнул, обдав двор струей кровищи. Птица рухнула, затрепыхалась, взметая пыль и собственные перья…
— Для начала неплохо, — пробормотал себе под нос Тенлениус. А я, почувствовав даже не приказ, не просьбу, а так, невысказанное пожелание хозяина, прянул вперед и прокусил глупую петушиную черепушку, прижал лапами вздрагивающее тело и держал его, пока не затихли конвульсии. Мне не впервой.
А что вы думаете, выдры только рыбу едят? Да ничего подобного. Даже тогда, будучи еще совсем щенком, я мог утащить с поверхности воды чайку или почти взрослую крякву, хватал и черепах, и крыс водяных. Так что вкус теплой крови на морде для меня привычен и приятен. И затея этого седоголового понятна – мы вот тоже учим своих детенышей убивать. Полезный навык в этом мире. Не только для людей. Но для людей, может, больше всего…
— М-да, а крови ты многовато выпустил, — заметил Тернелиус, с неудовольствием рассматривая испятнанные стены и изгородь. — И кто теперь это прибирать будет?
— Сейчас попробую, — тяжело дыша, словно пробежал с полмили, ответил молодой хозяин. — Пока не высохло. Это ж почти та же вода.
Он попытался улыбнуться, хотя губы слушались плохо.
Но под его взглядом красные лужицы и пятна сползлись в шарики на крашеной известкой стене и укатились в бурую пыль двора, благо, тот не был мощен. Правда, кое-где брызги успели засохнуть, и мастеру таки пришлось потом, как простому деревенскому пареньку, поработать кисточкой. Но он не обижался, согласившись с утверждением Тернелиуса «маг должен уметь замести следы». А то, в самом деле, придет какой-нибудь булочник или трубочист в дом, заметит кровавые брызги на заднем дворе и невесть что подумает. Объясняйся потом с городской стражей, пока та будет шататься по двору и тыкать в землю ржавым железом, выискивая свежую могилку. А раствор известки – это ведь тоже вода, и Юкки, закрашивая пятна на заборе и стене дома, всласть наигрался с белой жижей, заставляя ее ползать по вертикальным поверхностям, закручиваться в вихри и выписывать кривые вензеля ручейков.
Тернелиус застукал его за этим занятием и, как ни странно, не рассердился, а заинтересовался даже. Спросил:
— Неужто эдак быстрее, чем кистью?
— Кистью, конечно, быстрее, но так интереснее, — ничуть не смутившись, ответил молодой хозяин и потер перепачканный белым нос. Кстати, одежку ухитрился не замарать.
…А через месяц нас всех уже тошнило от курятины. Всех – это Тернелиуса, меня, молодого хозяина и даже приходящую прислугу, которая все никак не могла взять в толк, чего это господа расщедрились. Конечно, люди ели петухов жареными либо вареными, а мне все больше доставалось сырого мяса и тех самых потрошков, о которых старый маг сперва мечтал.
Хозяин навострился приканчивать птиц самыми разными способами, уже без кровавых брызг. У одного пернатого приключался разрыв сердца, у другого – удар в куцых мозгах, у третьего – что-то там с печенью или другими потрохами, четвертый вдруг просто переставал дышать – легкие не работали, вокруг пятого закручивался пылевой вихрь, так что мелкие частицы земли забивали дыхательное горло…
Для разнообразия Тернелиус пару раз покупал живых уток, диковинных птиц инюдшек, привезенных из-за дальнего моря, а раз даже расщедрился на подсвинка. Молодой хозяин говорил, что теперь для него разницы большой нет, кого именно «хватать за внутренние реки». Индюшку-де сперва было чуть сложнее, потому что она сама больше. В Кальме самой дешевой птицей были все же куры, а Тернелиус, по-моему, деньгу берег, поэтому мастер тренировался все больше на них.
С тех пор мы с ним побывали во многих переделках. Случалось лишать жизни и людей, и волков, раз даже с медведем схватились – да разошлись, мишка умнее многих двуногих оказался. Мастер пускал в ход и железо, и стрелу, и искусство. Да и я в стороне не стоял. Но он, находясь в добром духе, не уставал повторять, что лучше всего умеет убивать кур, что знает триста пятьдесят один способ лишить жизни несчастную птицу и что, живи он среди дикарей, непременно получил бы от них почетное прозвище Гроза Петухов или Петушиная Смерть. А если дела пойдут-де совсем плохо, он под старость осядет где-нибудь рядом с местами, где проводятся петушиные бои. Чтоб подыгрывать тому, кто заплатит.
Пока, правда, и до «совсем плохо», и до старости ему далеко. Да и не увидеть мне его старости…
***
— Так от чего, говорите, умер прежний король?
— Я не говорил, но его величество изволил отойти в другой мир от апоплексического удара.
—Запруда возникла в мозгу, да? И ток крови пробил новое русло?
Тернелиус со стуком поставил бокал на инкрустированную слоновьей костью столешницу, рывком встал (аж заскрипело неудобное кресло), прошелся по комнате взад-вперед, подошел к окну. И заговорил, глядя в него.
— Ты никогда не спрашивал у меня, где мой фамилиар. Почему?
— Ну, еще будучи мальчишкой, я слыхал, что бывают маги-одиночки. А что?
— А то, что у меня был фамилиар. Кот. Здоровенный черный котище, умный, как дьявол. И умелый – куда там твоему плавунцу.
Я не выдержал и фыркнул из угла. Плавунец – это ведь жук такой. Еще чего придумал – меня козявкой обзывать.
Люди не обратили внимания.
— Так вот. Мага ведь проще всего вычислить по фамилиару. При его негодном величестве Максимилиане у нас даже мясники от собак отказываться стали. Раньше были у них особые псы, приземистые такие, мощные. Тележки возили по городу. Удобно. Места пес занимает куда меньше, чем лошадь, а прокормить – так в мясной лавке всегда костей и обрезков полно. Но вот после того как пару мясников сожгли по подозрению в колдовстве вместе с псами, горожане стали даже от лошадей избавляться. А я… я остался без своего Фома.
Я бы мог рассказать тебе, скольких моих друзей сожгли или попытались сжечь, сколько бежали, бросив дома. Мог бы вспомнить о женщине, которую любил. Но у тебя, насколько я понимаю, нет друзей. И нет любимой, по настоящему любимой женщины. А вот что такое горечь потери фамилиара, ты поймешь.
Тернелиус резко обернулся, и мне показалось, что в комнате стало темнее.
Черты его лица, и без того острые, заострились еще больше. Щеки вдруг ввалились так, что скулы выдавались сквозь кожу, как старые, облизанные морем скалы сквозь прибрежный песок. А лоб пробороздили морщины, глубокие, как овраги по весне.
— Ты уже не мальчик и многое повидал – я вижу это на дне твоих глаз. Но слышал ли ты когда-нибудь, как пахнет город, в котором каждый день жгут людей? Когда смрад горелой плоти и пожарищ въедается так, что даже в винном подвале от него не избавиться? А можешь себе представить, что чувствуют люди, зная, что в любое время к ним в дом могут вломиться святые отцы или их присные в поисках запрещенных книг или предметов, которые только могут показаться подозрительными? А доводилось ли тебе просыпаться от криков женщины, у которой из дома среди ночи выводят мужа? Просыпаться и знать, что ничем не можешь помочь, потому что на улице рота аркебузьеров? Ты этого не застал. Когда мы встретились, уже и ловить-то в городе стало некого. Да и некому, почитай. Зато и лечить, и учить тоже некому. Я, может, один из всех посвященных и остался на весь Кальм. Но тебя тогда запросто могли сцапать – указы-то «О всеобщем и повсеместном искоренении противуестественных колдовских и бесовских штук» и «О изничтожении чернознатцев» никто не отменял. И награды за сданного колдуна – тоже. И все это – волею его величества… Так не ко всеобщему ли благу он помер, этот злобный и глупый человечишко, которым к тому же как угодно вертели кому не лень – то вояки, то святоши? Помер – и только поэтому искусство в стране окончательно не погибло…
Я думал, мастер ничего не ответит. А он вдруг сузил глаза и проговорил спокойно-спокойно:
— А я вас ни в чем не обвиняю, мастер Тернелиус. Или вы в самом деле подумали, что я сейчас побегу на вас доносить? Да и кому? Вы же сейчас, кажется, весьма уважаемый человек. Тайный советник герцога? Или явный? Или ухо и сердце на королевской службе? Мне просто интересно…
— А тебе и не в чем меня обвинять, — перебил старик. — Максимилиан в самом деле умер от удара. Нельзя сказать, что я к этому не был причастен вовсе. И что не использовал твою науку – не зря в свое время я пригласил тебя в компаньоны. Но я, увы, не обладаю твоими талантами.
Он прошелся по комнате, ступая тяжко-тяжко, аж скрипели половицы. А ведь я знаю, что, если надо, старик бесшумнее тени. Был, по крайней мере. Сейчас его выдавали еще пощелкивания суставов.
— Да, я у тебя учился – и ты это знаешь. Но вот можешь ли вспомнить, чтоб я хотя бы одного петуха сам прикончил?
— Нет, не было такого, — несколько обескуражено ответил хозяин.
— На самом деле было – когда ты поехал прокатиться с моими добрыми друзьями. Потому что при тебе позориться не хотелось. Знаешь, сколько я ходил вокруг проклятой птицы? Два с половиной дня! Два дня пытался нащупать его жилы с расстояния сперва тридцати шагов, потом двадцати, потом десяти. И если бы окаянный пернатый не околел, я просто свернул ему шею. А король – не петух. Да и подойти к нему не так просто – ни на десять шагов, ни на полсотни. Два-три выхода к народу в год. Ну, может пять. Толпа орет, ее сдерживают гвардейцы, а безумное величество едет на своей колымаге или милостиво машет с балкона дворца… Иначе почему бы мне было не отправить его к праотцам сразу? Я восемь раз ездил в столицу, ходил на эти, с позволения сказать, народные гуляния, пытаясь подобраться поближе к августейшей тушке и хоть чуть-чуть изменить ток жидкостей в теле. Хоть каких-нибудь. А помер он вообще в своем дворце, когда я здесь, в Кальме, сидел. Хочешь – проверь.
— Да зачем бы мне это? Помер себе и помер. Вам это на пользу, мне тоже не во вред… Кстати, а с друзьями вашими вы меня зачем отослали? Не только ж для того, чтоб в покое и одиночестве потренироваться лишать жизни пернатых?
Продлжение следует…
