След перепончатой лапы (часть 19)

Глава 19

Новое дело.

— Ты, Рыболов, поскучай пока. Хочешь – можешь сплавать да поохотиться, а я тут поколдую малость.

— Не понял…

— Да что понимать-то? Цепь мне проще короткую держать, чем длинную.

— Что за цепь?

— Ну, в которой ты, да я, да Хвост

— Связку, что ли?

— Ну, пусть связка будет. Да хоть вязанка! Но чем больше в ней звеньев, тем мне тяжелее поддерживать взаимоконтакт. А тут Хвост к моему пойдет… бывшему… а не к твоему. Посему еще один элементус прибавляется против обычного. А тебе там и слышать-то ничего не надо – не твой же…

Ох, темнит что-то котище. До того пару раз Хвост к Тернелиусу хаживал, и все мы в связке благополучно умещались – насколько это вообще было возможно при невеликом Усовом умении. Вот про «слышать нечего» — это интересно. Секретничать небось собираются. Только от меня чего таиться? Кому и что я разболтать могу? Да и не понимаю я почти ихнюю тарабарщину.

Или это старый плут что-то дурное затеял против Юкки? Свою, скажем, жизнь выкупить его шкурой? Да нет, не похоже. И при чем тут вообще тогда кот?

Может, наоборот, когтистый да хвостатый меня стесняется, не хочет показывать, что у них за отношения с Тернелиусом? А крысюка, стало быть, не стесняется? Может, и нет – тот под котом ходит, как слуга под хозяином. Да что слуга – почитай, как раб. Может, известный вековой страх крысы перед кошкой тому виной?

А может, замыслил то ли Тернелиус, то ли его фамилиар, а то и оба вместе некий хитрый план, но заранее меня обнадеживать не хотят?

В общем, так ничего не поняв и не решив, я и в самом деле отправился поплавать да порыбачить. Толку, правда, вышло чуть – ну что за радость в охоте, если на душе кошки скребут, до дыр ее продирают? Опять же, тут, на разливе, что омывал монастырские казармы, рыба ловилась плохо. И не потому, что сюда что ни день выезжали на лодках горожане кто с удой, а кто и с сетью. Просто сам город сливал в реку многочисленные свои стоки – и от портомоен, и от кожевенных да красильных мастерских. Какая ж рыба это потерпит? Потому, когда надо было для нашего пропитания рыбачить, я обычно забирался вверх по течению, иногда в притоки уходил. А сейчас отдаляться от казарм было боязно, да и отпустил меня «поскучать» кот всего на пару часов.

Когда я вернулся, оба выглядели так, что не всякая живодерня примет. Особенно крысюк был плох – пасть открыта, слюна из нее стекает, лапы подгибаются… Будто обежал всю казарму раза три, причем всю дорогу от кого-то удирая. Но никто из них ничего так и не сказал. Кот только лапой махнул – вези, мол. Будто я им не товарищ, а лодочник наемный, что за три медяка с берега на берег публику победнее перевозит, когда мосты стража закрывает за-ради какой торжественной или секретной надобности.

Ну и ладно, я не гордый, я свез. Только сперва выбил из кота обещание, что назавтра мы непременно крыса к моему хозяину отправим. И я в связке буду. Обоим – и Фому, и Хвосту – было, по-моему, настолько плохо, что они любое б обещание дали, лишь бы побыстрее выбраться отсюда да отоспаться. Даже до подвала тащиться не стали – забрались под обломки старой лодки да там и разлеглись. А я сиди да сторожи их покой, понимаешь. Лодка-то служила убежищем целой своре мелких собак. Это я сразу по запаху понял. Ну, а как они явились, пришлось пугнуть. Оказалось даже проще, чем я думал. Их-то было больше полудюжины, я даже всерьез заопасалсня за целостность собственной шкуры. Но как ухватил за нос вожака – дурного кривоногого кобеля с шерстью до того грязной, что и масти не поймешь – так остальные только в стороны порскнули. То-то, знай боевого пловца!

Правда, за этими хлопотами самому поспать не довелось. Но это уже мелочи, если подумать. Чего мне спать? На сей раз ведь меня связкой в котовом исполнении не мучили, так что и уставать не с чего. Зато с хозяином увижусь поскорее. Подумав, я решил, что это убежище негоже псам отдавать – обойдутся. Ежели что, пусть кот с крысом в наш подвал отправляются, а я тут покараулю. Опасно, конечно – а ну как днем кто из людей на меня наткнется? Ну, если что, до реки тут двадцать шагов. А в воде ни одна двуногая скотина меня не достанет – руки коротки.

***

Кот слова сдержал. Но все пошло наперекосяк.

Ввести нас троих в связку он мог, только когда мы были рядышком. Поэтому мне приходилось мучатся впустую, пока крысюк бегал по переходам, коридорам и норам уродливого каменного чудища, добираясь до нужной камеры: связка на голову давит, а толку от нее никакой. Причем крыс вынужден был то и дело выискивать новые пути. Дело в том, что казармы явно затеяли перестраивать. А, может, ремонтировать. Или готовить к чему-то. Поэтому проход, еще пустой вчера, сегодня мог быть набит какими-то угрюмыми людьми, очень похожими на невольников. Одни таскали камни и кадки и с известкой, другие замуровывали и без того неширокие окна, оставляя только узкие щели, третьи мастерили из неошкуренных бревен и нетесаных досок какие-то подпорки, лестницы, наклонные лотки или вовсе непонятные конструкции.

В другом коридоре вдруг обнаруживалась груда бочек или штабель ящиков не пойми с чем. Судя по запахам, были там и огненное зелье, и солонина, и еще какая-то едкая дрянь.

Третий вдруг оказывался наглухо перегороженным свеженькой стенкой, зато стена постарше зияла неровным проломом, которому словно начали предавать форму нормальной двери, да бросили на полдороги. Только битый кирпич зубами из стен торчит.

В общем, во что-то эти казармы переделывали. Только я в толк все не мог взять, во что именно – не то в крепость, не то в резиденцию для приемов…

Да, так вот… чтобы мучиться поменьше, я наловчился прямо под связкойдремать. Не полностью засыпать, а так, одним глазком. Бежит себе крыс, лапками перебирает, воздух нюхает, то туда тыкнется, дорогу выбирая, то сюда. И ни я, ни кот ему при этом не нужны – мешать, скорее, будем, чем помогать, против его чутья да умения незаметным по людским жилищам шнырять наши навыки ничего не стоят. А тут меня вдруг что-то как дернуло. Может, запах чужим носом почуял, может, звук.

«Стой, командую, замри и слушай».

Идут двое. Причем добро бы разом – ан нет, навстречу друг другу. И встретиться должны аккурат рядом с тем местом, где наш Хвостик затаился, забился в щель между стеной и здоровенной корзиной с чем-то тяжелым и железным – ядрами, наверное.

— Здравствуйте, Ваше Преосвященство!

— И вам не хворать, полковник.

Вроде обычный разговор, а в воздухе словно звон прошел, как бывает, когда молодые еще льдинки на речке сталкиваются. И мне по хребту холодом шибануло.

— И что привело особу столь высокого духовного звания в наши казематы?

— Ну, во-первых, полковник, я здесь не в первый раз. Во-вторых, казематы в свое время принадлежали одному из духовных орденов, и процесс секуляризации здания, согласно документам, еще не завершен. И в-третьих, я не обязан давать вам отчета.

— Помилуйте, Ваше Преосвященство, смею ли я требовать у вас его? Так, любопытство…

— Знаете, мне тоже знакомо это чувство. Вот, решил полюбопытстовать – что это вы столько времени возитесь с теми чернокнижниками, что у вас тут под замком – один молодой, другой старый? Мне ваш господин рекомендовал вас как большого умельца в части развязывания языков.

— Простите мне мою невежливость, ваше преосвященство, но в этих вопросах я вам тоже не обязан давать отчет. А мой господин, к которому, смею думать, и вы имеете некое отношение, в этих вопросах предоставил полную свободу действий.

— Свобода может быть опасной, — преосвященство не проговорил, а прошипел эти слова. – И колдуны могут быть опасны.

— Поверьте, в этих вопросах я знаю куда больше вашего. Колдуны содержатся должным образом, и сейчас они беспомощнее младенцев.

— Уж больно вы хорошо в них разбираетесь. Да когда они опасны, да когда нет, да чем их поить, да как руки крутить… Не скрою, я был впечатлен вашими умениями во время арестов, но…

— Но сейчас уже боитесь меня, — это был не вопрос. Даже не утверждение. Это была угроза.

— Мне, служителю Церкви, грех бояться чернокнижия, ибо сила его – прах пред мощью Господа…

— То-то ваша братия этого праха столько повывела в прошлые годы. Дым, говорят, до небес стоял – до самого, стало быть, престола Господня.

— Не кощунствуйте, полковник!

— И не думаю. Разве я сказал хоть слово хулы в адрес нашей матери Церкви или Создателя?

— Зачем вам эти чернокнижники?

— Им ведомы некие секреты, которые могут быть полезны и нам. И секреты эти – не того свойства, чтоб делиться ими под пыткой.

— Ой, темните, полковник. Что ж это за секрет, что человеку язык не развяжет ни испанский сапог, ни москованская дыба, ни обычное каленое железо?

— Боюсь, Ваше Преосвященство, вы слишком узко понимаете слово «секрет». Конечно, истязаемый рано или поздно ответит, где закрыт клад, сколько воинов в отряде или на какой день назначено покушение. Поверьте, добыть такие сведения для человека с моим опытом не составит труда, а то и доставит удовольствие.

Преосвященство неопределенно хмыкнул.

— Но представьте себе, что вам нужно убедить упрямца научить вас… ну, скажем, игре на виолине. Много вам тут поможет москованское примитивное изобретение?

— Потому вы им повыбили все суставы?

— А вы осведомлены, Ваше Преосвященство.

— Я же говорил вам, что это здание не полностью секуляризировано. И, пожалуйста, не трудитесь искать тех, кто передает мне сведения. Только время потеряете.

— И не подумаю. Думаю, это вы теряете время. Гораздо проще было бы спросить меня – вот как сейчас. Пришли бы в штаб… Впрочем, что я говорю! Послали бы мне приглашение. Разве посмел бы я отказать явиться на аудиенцию к столь высокопоставленной особе духовного звания? Да бросил бы все свои наиважнейшие дела, явился бы лично и рассказал бы, что как раз вынутые суставы – заметьте, вынутые, а не выбитые – это не такое уж большое увечье. При необходимости восстановить подвижность рук этих… безусловно, небезынтересных мастеров своего дела… можно достаточно быстро, в течение буквально нескольких часов. И допрашиваемые, прошу заметить, об этом знают. Я демонстрировал им такие возможности. Это, поверьте, куда более эффективный способ склонить упрямцев на свою сторону, чем раздробленные в тисках пальцы, вырванные ногти и прочие грубые методы. Я, во всяком случае, не теряю надежды. Тем более, что время у нас еще есть, не так ли?

— Не уверен, — голос у святоши был сух, как прошлогодний камыш на зимнем болоте. Так же шелестел и потрескивал. Эх, жаль, не видно мне его. Глядишь, еще что понять бы удалось.

— Я могу идти, Ваше…

— Уделите мне еще несколько минут вашего драгоценного времени. Конечно, силой удержать вас я не смогу, но прошу – поговорите со мной еще.

— Упаси меня Создатель отказать в просьбе такому человеку. Я весь внимание.

— Где молодой граф? — кардинал повысил голос. Теперь это был уже не шелест камыша, а рокот ворочающихся валунов.

— Простите?

— Не прикидывайтесь, полковник. Я, хоть и далек от чернокнижия, но ложь от правды отличать, хвала Господу, научен. Его взяли ваши люди. Где наследник де Контьи? И зачем он вам? Наш общий… известный вам человек… очень недоволен…

Ух ты! Это что ж, всеведущий кардинал, у которого глаза и уши повсюду натыканы так, что он знает, что именно сотворили с руками хозяина и Тернелиуса, не ведает, куда дели Александера? Или… или тот, в хозяйской камере, совсем не тот граф-маркиз-виконт, с которым судьба нас впервые столкнула на палубе «Морской красавицы», а какой-то другой? Вовсе сторонний?

— Я догадываюсь, о каком человеке вы говорите, Ваше Преосвященство. Но ваши подозрения почти оскорбительны. Если… повторяю, если бы этот вельможа в самом деле попал в мои руки, я бы первым делом поставил в известность… известного нам обоим человека, уж простите за неловкость речи. Вы же понимаете – права наследования, династические разногласия…

— Вот именно! — со значением произнес кардинал. — Вот именно!

Судя по звукам шагов, он отправился своей дорогой. Даже не попрощался. Через пару вдохов тронулся и полковник. А крысюк – вот дурачина! – остался сидеть на месте. Видать, команды моей ждал.

«Давай за полковником».

«За кем?» — даже в связке голосок у него звучал испуганно.

«За тем, который не преосвященство, а другой»

«А кто из них?..»

Вот же горе хвостатое. Ус долог, а ум короток.

Как же ему объяснить? Я ж и не видел, как выглядят те, кого он встретил.

По звуку? Да, они идут в разные стороны, но оба удаляются от крысюка. И что для него сейчас «вперед», а что «назад»?

Так, думай, Хитрый, и быстро.

Запах? Как на словах объяснишь, какой запах нужен?

Голос? У одного хриплый, у другого сиплый. И как это втолковать длиннохвостому?

Одежда!

— Один из них был в длинной одежде, до пят почти, а другой, небось, нет. Так?

Я спросил – а сам аж сжался внутренне. Ну как сейчас этот коротколапый признается, что весь разговор просидел за корзинкой, вжавшись в кое-как отесанные камни?

Но нет, подумав вдоха два, он таки ответил:

— Так.

— Тогда бегом за тем, кто в короткой одежде.

И все же я, как говорил хозяин, «умный-умный, а дурак».

Ибо Хвостик, припустив со всех своих не очень длинных четырех, успел как раз к закрывающейся двери. Да-да, ведущей в камеру хозяина – это я по запаху понял. Но чтоб попасть внутрь, ему нужно было идти совсем другими путями. А теперь оставалось только сидеть под дверьми, слушать – хотя и слух у этого зверя так себе, какие-то звуки будто пропадают, отчего разговор кажется квакающим.

— Как сидится? – вместо приветствия спросил полковник (или кто он там был?).

— Без вас не скучали, — это предполагаемый граф ответил. Хозяин, как всегда, молчит. И это, кажется, не устраивает посетителя.

— Я не столько с вами, ваше сиятельство, сколько с господином фан Лутрисом разговариваю. Вас покормили, сударь?

— И покормили, и попоили. И через те уста, и через эти, — голос у хозяина тихий, приходится прислушиваться. Тихий, но твердый. Все же он у меня из железа кован.

— Как руки? Болят?

— На себе попробуй – узнаешь.

— А так?

Хозяин, не сдержавшись, охнул. Ты что ж там делаешь, сволочь?!

— Так уже меньше болит, верно? И двигать уже получается? И плечом, и локтем, а?

Ответа я не разобрал. Может, и не было его – может, это мастер от боли зашипел.

— Это не все. Сейчас опять будет чуточку больно. Ну-ка…

— А-ах… – видать, больно было все же не «чуточку».

— Вот. А теперь пальчиками, пальчиками шевелим. Тоже получается. Понимаю, пока не слишком ловко, но уже сами себя сможете обиходить. Задние врата, если что, подтереть, а? А то, право, неловко получается. Считайте, что это мой небольшой подарок – возвращенная левая рука. На время. До тех пор, пока сочту нужным. Просто чтоб вы знали, что такое возможно. Да, на всякий случай – знайте, дражайший Лутрис, что это именно я сотворил с вашими руками такое. Могу, если понадобиться, и с ногами. И будете валяться колодой – и знать, что это не навсегда, что стоит мне только захотеть… Интересные открываются першпективы для дальнейшего общения, верно?

Впрочем, это, как говорят ваши ученые мужи, был риторический вопрос. Сиречь, прием для украшения речи. А теперь будет уже обычный. И на него советую отвечать. Вы знакомы с вашим… э-э… однокамерником?

— Он представился. Как воспитанный человек.

— Ценю ваше остроумие. Но меня интересует другое – вы прежде встречались?

— Не знаю.

— Не темните. Иначе снова останетесь без левой руки – должен же я наказывать за неповиновение?

— Не темню. Я не могу утверждать точно, что мы встречались с этим человеком. Возможно, он не тот, за кого себя выдает.

— И за кого же он себя выдает?

— За себя! Я назвался графом де Коньи, потому что я и есть граф де Контьи.

Резкий щелчок, вскрик.

Вероятно, мерзавец опять пустил в ход плеть. А я уже видел, сколь виртуозно он ею пользуется.

— Когда я сочту нужным, чтобы вы, граф, приняли участие в нашем разговоре, я предупрежу. А пока будьте любезны молчать.

Самое ужасное, что после экзекуции тон полковника не изменился ни на йоту. Такой же вежливо-доброжелательный, как у рачительного хозяина, разговаривающего со слугами.

— Ну-с, Лутрис, я жду ответа.

— С графом де Контьи мы встречались.

— Как часто?

— Совсем не часто. В последний раз, насколько я могу судить, незадолго перед тем, как я отправился в рейд. На Урфхорден.

— Любопытно. И о чем вы говорили?

— Ни о чем. Он – если это и вправду был он — сидел среди других ноблей в зале у герцога.

— Ладно, допустим. В конце концов, как раз это легко проверить. А до того?

— А до того мы виделись еще юнцами.

— Ну-ну-ну. Не станете же вы меня уверять, что это было еще на палубе того корабля. Как бишь его? «Водная красотка»?

— «Морская красавица». Я всегда говорил, что переводить названия – дурной тон. Обратный перевод, как видите, вносит путаницу.

— Согласен с вами в этом вопросе. Так что, с тех пор так-таки и не видались?

— Нет, — это опять граф встрял.

Снова щелчок, снова крик боли – и какие-то странные звуки, словно кто-то пил из кружки, шумно втягивая в себя жидкость, как неотесанный мужлан.

— Прекрасно, — проговорил вдруг полковник изменившимся голосом. И мне почему-то вспомнился наш верхневыдринский колесник Джергош. Хороший мастер, но горький пьяница. Вот точно с таким же выражением он говорил (только не «прекрасно», а другое слово, погрубее), когда целый день мучился жесточайшим похмельем, а под вечер дорывался до кружки.

— Прекрасно, — повторил страшный человек. — Замечательный вкус, то, что нужно. И я совершенно уверен, что вкус мне незнаком. Так что за этого человека, в отличие от вас, фрайхерр, никто не заступался. И он открыт передо мной. Вам ясно, граф? Не отвечайте, я вижу, что ясно.

— Мое заступничество не подойдет? — все же решился хозяин.

— Нет, конечно, — в голосе прозвучало удивление. — И как это вам в голову пришло?

Скрип двери. Хвостик со всех лап бросается за угол, где ждет спасительная щелка.

Грохот – дверь закрылась. Удаляющиеся шаги по коридору.

Тишина.

***

«Так, Хвост, нечего хвостом трусить, давай живо в обход и в камеру» — я не на шутку раскомандовался. Кот не возражал – и замечательно.

Бедный крысюк тоже возражать не посмел и поплелся по каменным кишкам. «Живо» у него не получалось. Кажется, он здорово перетрусил из-за этого полковника – аж лужу за собой оставил. Мне-то отсюда и видно, и слышно не все, а он там, рядом. Мог почувствовать что-то эдакое…

Да, мы звери, порой, и слышим получше людей, и нюх у нас острее. Но бывает и то, что никаким слухом-нюхом не объяснишь. Вот страшно тебе – и все. Было у меня такое, в щенячьем еще возрасте. Пошли это мы с хозяином на рыбалку. Обрывчик нашли удобный – тут тебе и тень, и ветерок всякую кровососущую мерзость сдувает… Есть где и поплавать, и удочку кинуть. А вот не понравилось мне – и все. «Идем, говорю, хозяин отсюда, да поскорее». Он плечами пожал да послушался. И… и ничего не было. Ни обрыв не обвалился. Ни бешеный медведь туда не прискакал. А потом хозяин, когда на настоящего мага-речника выучился, мне сказал, что, оказывается, под тем обрывом то ли течения какие-то скручивались, то ли вовсе водяной дух сидел, не помню уже. А только могло нас и подмыть. Но мне-то откуда знать было, я ж не маг совсем.

Пока я это все вспоминал, Хвостик дотрусил до щелки, из которой можно было заглянуть в камеру к хозяину.

Да, дела… Мастер мой, даром что однорукий, ухитрился как-то перевязать располосованное тулово соседа. Тому, как я и предполагал, досталось плетью по ребрам. На повязку, похоже, пошла его же рубашка, и из-под полос ткани сочилась кровь. Хозяин, кажется, даже колдануть попытался, чтоб ее бег остановить, да куда там… Эх, ведь и хороший знахарь может кровь зашептать… Тем более, если рана такая. Подумаешь, шкуру порвало да мясо чуток. Свести края, ниткой стянуть, смолой склеить поверх – и как на собаке. Вот когда сталь внутреннюю жилу режет, да если клинок граненый – тогда беда. Тогда кровь не наружу течет, и без мага, что может в человека заглянуть да его кровяные реки перекрыть, совсем худо.

Эдакую чепуху еще пару недель назад хозяин бы залечил на раз. Особенно если б Лиссия помогла – она кое в чем его даже ловчее. А теперь – смотреть было больно, как он мучается. Даже мутными крысиными глазками – и то больно. Как у него окровавленные пальцы скользят, как его самого шатает, как он узел одной рукой едва ли не наощупь вяжет – видать, в глазах все плывет.

А этот графеныш… или нет, вроде, уже целый граф… ничего так. Шипит, бранится вполголоса, но терпит. Хотя ему по титулу не положено поротым бывать.

И что это он такое говорит-то, а? Хозяин вон, гляжу, тоже заинтересовался.

— Клещиное отродье! Змеенышев прихвостень!

— Почему змеенышев, а не просто змеиный? – кажется, за хвост помянутой рептилии хозяин ухватился, чтоб не упасть – в фигуральном смысле. Очень уж ему нехорошо было. Даже мне видно, что мозги плывут. А он им не дает.

— А ты, фрайхерр, так и не понял, кто тут за всем стоит? Это ж родственничек мой. Дядюшка троюродный. Маркграф Манфред де Контьи. Правая рука предыдущего короля Максимилиана. У него прозвище было — Шварцшланг. Ну, то есть черная змея. А еще был сынок – мой, стало быть, четвероюродный братец Хартвиг. Раз папаша – змей, то сынок – змееныш, — граф засмеялся и тут же скривился от боли. — Шварцшланга в свое время то ли пристукнули, то ли он утонул, когда удирал от фрегатов Рудольфа на своем корабле. А Хартвиг вообще в это время у шлабов гостил. Учился там чему-то, что ли… А теперь вот вернулся. Поумневшим.

— И в чем его поумнелость?

— А ты слушай. Максимилиан ведь вашего брата давил? Давил, хотя и поменьше, чем его венценосный батя. А шлабы – наоборот, любили и пестовали. Мой отец понимал, что дело плохо кончиться может, что умение магов – искусство, так? – можно и на военную службу поставить. Потому потихоньку и принялся обратно вас заманивать, тех кто из страны убежать успел, да у тюремщиков выкупать, да денежек подкидывать, да кое-какие секреты у шлабских колдунов воровать. Ружье вот с мюо-капсюлями видал?

Хозяин мотнул головой – не видал, мол – и тут же его повело от этого движения. Я, хоть и не в связке был, а все одно почувствовал, как ему паршиво.

— Ой, только врать мне не надо. И видал, и пользовался – уж я-то знаю.

Ага, только ты, графчик, не знаешь, что это мой хозяин их и придумал. На пару со старым Иоганнусом. И еще вопрос, кто там больше вложил, молодой ли, старый ли.

— Да, а не твои ли люди с полгодика назад у меня такое ружье увели?

— Не мои, — твердо ответил мастер. И ведь не соврал – мальчишка-то тогда, когда крал аркебузу, еще ему не служил.

— Ну, неважно.  Хотя я почему-то думал, что твои. Ну вот, а этот, что меня порол – типичный шлаб. Ты на морду его погляди, да послушай, как говорит. Вот со шлабской сволочью теперь сюда молодой змееныш и явился. Какое-то время по окраинам сидели, исподтишка гадили да прознавали, что тут да как. Деньги – они ведь многие двери открывают. Пусть даже деньги и фальшивые. Мои ребята пару их караванов взяли. Так вот, мулы везли полные сумы серебра – только со свинцовой да с железной начинкой. А потом… В общем, прогадали мы. И аркебузы эти дела не спасли. Оказалось, дорого их делать и долго. Не сами аркебузы, понятное дело, а капсюли для них. Это ж какую прорву магов надо иметь? Кремни-то почти бесплатные. Ну да, с капсюлями ловчее выходит, особенно в дождь. Можно даже на полку мякоти вовсе не сыпать – огня хватает и так. В общем, не вышло у нас ни перевооружить армию, ни даже нужного количества вашего брата набрать. Все же их покойные величества изрядно нам напакостили. Да и не только в этом деле. Я-то, дурак, думал, что папа мой — самый умный. А оказалось, шлабы сами что-то такое учинили – с порохом да с колдовством. Видал, как они стены прошибали бесовским огнем? Почище пушки будет. Одна радость: пушек можно много наделать да пушкарей научить, дело, в общем, не слишком хитрое. А колдуны даже у шлабов редкость. На Кальм их хватило, на всю страну, глядишь, и не наберется. Да только и Кальм потерять – удар неслабый. Выход к морю, понимаешь ли. Торговля. Флот. Такие дела, фрайхерр.

— То даже не простые колдуны нужны. То заклинатели духов. Это далеко не каждый может. И как раз в наших землях и вовсе не умел никто. А в Шлабии, видать, мастера нашлись.

— Постой-ка, постой… А ты откуда знаешь, что у нас – нет, а там – да?

М-да, похоже, лишнее ляпнул хозяин. А графенок аж приподнялся – и тут же перекосился, зашипел.

— Лежи-лежи. Шкуру заращивай.

— Да погоди ты со шкурой! Знаешь откуда про духов?

— Да уж знаю, — хозяин двинул плечом (наверное, хотел махнуть рукой, да не вышло) и, шатаясь, пошел к своей куче соломы. Его качало, как в шторм. Нелегко дались и уход за раненым, и разговор. А де Контьи все не отставал. По-моему, у него уже был жар, язык заплетался.

— Нет, ты постой… Начиналось ведь все… Отец рассказывал… На острове – что никто посторонний… Старый полоумный звездочет… Был там мальчишка… с ручным зверьком… Ты?

Хозяин сделал вид, что спит.

Но вдруг привскочил – хотя сам же об этом пожалел, скривился, зашипел, забранился… Но взял себя в руки и заговорил почти нормально, только лоб весь складками идет, как дюны.

— Слушай, ваша светлость… Этот, что тебя порол – он ведь еще и кончик кнута облизал, так?

— Да. Страху, видать, нагонял. А, может, обычай у этих дикарей такой.

— На дикаря он не похож, — проговорил мастер так, словно думал о чем-то другом. – Число сегодня какое?

— Число?

— Да, число, — нетерпеливо повторил хозяин. – Меня когда… скрутили… я без памяти какое-то время провалялся. Со счету сбился.

— Постой… двадцать… нет, уже тридцатое. Да, тридцатое сентября. А что?

— Позже…. Ты писать сможешь?

— Не… не знаю. Спина болит. Да и на чем? Чем?

— Углем по стене! – хозяин почти крикнул. – Ну, или по полу, прямо на брюхе лежа. Вишь, плиты тут большие да плоские.

Он приподнялся, помогая себе левой рукой, при этом потревожил правую, задел выбитый сустав и охнул. Но все же встал на ноги, проковылял в угол и подобрал там что-то вроде палки. Через мутные крысиные глазки было не разобрать. Но, скорее всего, это был огарок факела.

— Держи вот! Рисовать умеешь?

— Нет.

— Плохо. Но хоть дугу вычертить сможешь?

— Попробую. Но зачем?

— Увидишь. Мне левой несподручно, так что я командовать буду, а ты действовать. Давай, рисуй окружность.

— Что?

— Круг, говорю, рисуй. Да центр отметь. И чем вас, графьев, только учат?

— Фехтованию, например, — не без намека выдал Александер.

— Ну, это и я умею, — в тон ему ответил хозяин и вдруг, развернувшись к тому углу, где сидел Хвост, спросил:

— Хитрый, ты тут? Слышишь меня? Дай знать, морда!

«Ответь ему», скомандовал я крысюку. Тот, бедный, аж затрясся – до того ему не хотелось выдавать свое местоположение людям. Но мою команду поддержал кот (от его вмешательства голова отдалась новой болью), и Хвост коротко протявкал:

— Да.

Хозяин, шатаясь, подошел к углу, кряхтя, опустился на колени и уткнулся носом в самую морду крысюку. Я почувствовал знакомый запах и даже ощутил, как колыхнулись крысиные усы от человечьего дыхания. Мастер с немалым удивлением уставился на незнакомую тварюшку. Наверное, он и раньше догадывался, что я не сам сюда прихожу, раз нашел некий способ передавать послания. Но, видать, втайне надеялся, что увидит меня. И такое разочарование. Вон кончики губ вниз пошли, будто к каждому по гирьке привесили.

— Крыса, ты от Хитрого? От моей выдры?

Хвостик кивнул.

— Так передай ему вот что…. Нет, постой, посиди тут, пока я не закончу расчеты, ладно?

Снова кивок.

— Вот и умница.

Кряхтя, поднялся с колен и вернулся к распростертому поротой спиной кверху графу. Тот, кажется, уже засомневался, не сошел ли с ума его сосед по камере. А хозяин его тут же раскусил.

— Не бойся, я в здравом рассудке. Что за наука астрономия, знаешь?

— Звездознание. Ты что, гороскоп собираешься вычислять?

— И чему вас, графьев, учат, кроме фехтования? Гороскопами занимается астрология.

— А не один хрен? – совсем не по-благородному спросил де Контьи. – Там астрос, тут астрос. Это ж звезды, верно?

— Верно. Чему-то тебя все же научили. Но нас интересуют сейчас не звезды, а Луна.

— Луна?

— Да, Луна. Знаешь, белая такая?

Ага, шутит уже! Значит, не все так плохо.

— Но зачем тебе Луна?

— Да затем, что этот… палач от нее зависит. И если мои расчеты подтвердятся… Эх, старика Иоганнуса бы сюда, он бы враз по памяти мне сказал, что да как.

— Ага, так ты его знал? Мастера Кеплера?

— Да знал, знал, — ворчливо ответил хозяин. – Ты ж уже догадался. Только он в искусстве… ну, в колдовстве, по-вашему, понимал куда хуже, чем в делах небесных. Ладно, к делу.

И он принялся командовать, что да как писать, как проводить линии, сыпал незнакомыми словами (ну, я их, понятное дело, слыхал, когда мы квартировали в Ураниборге, но что они значат, так и не выучил) и сердился на графа за то, что тот не умел отличить какой-то альфы от омеги. Тот вяло отругивался, но, кажется, с грехом пополам понимал, о чем речь.

Дело двигалось туго, несколько раз им приходилось стирать написанное и начинать почти сначала. Да еще обгорелая деревяшка и шершавый песчаник пола – это вам не свинцовый карандаш и не ройнская бумага. Время от времени хозяин выходил из себя из-за нерасторопности помощника и принимался сам чиркать левой рукой, но выходило совсем скверно. Вот Йорг – тот одинаково хорошо владел обеими руками, во всяком случае, когда дело касалось обращения со смертоубийственным железом. А хозяина, как ни бился, обучить этому не смог. Ко всему еще и света в камере было мало. И крысу, да и мне тоже, стало совсем плохо от затянувшейся связки. Он даже напустил лужу по этому поводу, и свежести камере это не прибавило.

В конце концов, расчеты закончились. Не только пол, но и стены кое-где оказались покрыты толстыми черными линиями и закорючками. В конце какую-то группу букв и цифр хозяин обвел жирной корявой рамкой. Я не большой мастак читать, а крысиные глазки к этому и вовсе не были приспособлены. Потому и не разобрал, что там.

— Эй, Хитр… крыска… Ты еще тут?

— Да, — на этот раз Хвостик отозвался сам, без команды, хотя и еле слышно.

— Тогда передай Хитрому, что вытаскивать меня отсюда нужно не позднее, чем через пару дней. Потом можно и не пробовать. Я надеюсь на него. Так и передай, очень надеюсь…

Затем наклонился и зашептал тихо-тихо – наверное, все же боялся, что в камере могут быть чьи-то ненужные уши. Да хоть бы и графенка. Но крысы слышат куда лучше людей. Так что я все разобрал. Хотя и не все понял. Но запомнил крепко.

***

Со всеми этими делами мы проторчали у тюрьмы – вернее, под ней, в водостоке – едва ли не сутки. Связку, понятное дело, разорвали, но она нас так утомила, что, едва крысюк добрался до нашего плота, так сразу и свалился без сознания. По-моему, кот сделал то же самое, хотя и пытался показать, что просто отдохнуть прилег. Я завалился следом за ними, пристроив морду на краешек плавучей доски.

Поэтому отплыли с рассветом.

А когда мы вернулись на берег, то там нас ждал знакомый филин. Тоже из бывших…Так я и не узнал, как его зовут.

Подобрался он, как и положено, совсем бесшумно. Но вот беда – в том месте, где мы причаливали, не было достаточно толстого дерева, чтоб столь объемистая птица смогла бы сойти за сучок. Потому я, хоть и толкал плот с котом и крысюком, сумел заметить визитера: морда-то над водой. А, может, филин сам так устроил, чтоб я его заметил. Уселся на крышу сарая да торчал на фоне светлеющего неба.

— Здорово, кот!

Понять его было непросто – клюв-то у него хоть и здоровый, а все ж не аистиный. Щелканье получалось не очень громкое, а тут вода плещет. А у меня еще и уши прикрыты, чтоб не налилось.

Интересно, чего это он только с котом здоровается?

Впрочем, мне-то что за дело?

— И тебе не хворать, мой пернатый друг, — Ус одним движением спрыгнул на прибрежную грязь, почти не качнув плота. У крысюка так никогда не получалось. Но он, кажется, и не спешил на берег. Может, боялся филина? Так тот его и с плавучей деревяшки лапами снимет. И я ничего сделать не смогу. Не достану его с воды – он, чай, не утка. Впрочем, атаковать филин не собирался. Сидел себе пень пнем, щелкал:

— Нет. Уже не друг.

— Что так?

— То, что ты опять ввязался в дела людей. Я в этом участвовать не буду.

— Да разве я тебя заставлял? Или просил? — кот, кажется, вправду удивился. Или мастерски сыграл удивление.

Филин несколько раз крутанул башкой туда-сюда. Когда человек так делает вместо простого «нет», это понятно. Но у пернатого голова-то проворачивалась полностью, словно тележное колесо. Хошь – вперед себе смотри, хошь – назад.

До объяснений он все же снизошел.

— Если ты опять пошел к людям, то и люди могут прийти к тебе. А мне это ни к чему, я в сторонке посижу.

— Затем и прилетел?

Кот сверкнул глазищами, и я вдруг подумал, что они чем-то похожи, кот и филин: у обоих морды круглые, глаза желтые, большие, да и когти немаленькие. В общем, если кота обрядить в перья, выйдет филин. А если филину обрасти шерстью, получится кот.

— Не только за этим. Хотя многие наши недовольны. Предупредить. Похоже, кто-то уже пришел. Там, у логова, шляется один. Давненько, с вечера еще. Походит-походит – и давай какой-то сигнал высвистывать. Словно гуляет он так, и дела ему никакого нет. Опять походит – опять свистит. Вроде песенку. Не знаю, по твою душу или вон по его, — филин махнул крылом в нашу сторону, так что я не понял, меня он имел в виду или Хвостика, — но ты знай.

Не прощаясь, огромная птица расправила крылья и полетела прочь, не издав более не единого звука.

Но потом сделала круг и вернулась.

— Там вас будет ждать один мой… знакомый. Глядишь, поможет. Должен будешь!

И филин снова растворился в небе.

***

Понятное дело, после такого предупреждения мы сперва поспорили, идти ли «домой» (то есть в подвал горелого дома) или перекантоваться тут. «Мы» — это я и кот, потому что крыс явно не считал себя вправе вмешиваться в разговор двух таких больших и уважаемых зверей. Да-да, мы, фамилиары, по-прежнему остаемся зверями, а значит, закон «кто больше, тот и главный» в общем и целом продолжает действовать. Но и у нас роли поменялись. Горожанин Кот — любитель комфорта, потому, после наших ночных рейдов, предпочитал возвращаться в логово, несмотря на усталость, и там отлеживаться на старом кресле, давным-давно оставленным в подвале, грязном, сыром, но все еще мягком. Ну да, это ведь не он работал гребцом и заодно кормщиком, перегоняя плот от берега до берега. Хотя, конечно, наведение связки и его выматывало.

Я, лесной житель и бродяга, готов был и под кустом подремать. А под перевернутой лодкой — это вообще мечта. Бить лапы и тереть хвост о мостовую, топая в дальнее, хоть и безопасное жилище, мне часто было лень.

Сейчас же Фомиус заосторожничал. Мол, мало ли кто может отираться около подвала. Может, это кто-то из бывших выискался. Еще, чего доброго, попытается вернуть под свою власть беглеца-фама. Мне же казалось, что он, по людскому выражению, на холодную воду дует. Мало ли что могло привидеться этой пернатой твари с вертлюгом вместо шеи? Оставаться на берегу не хотелось. Время суток было непривычное, поэтому незнакомые запахи и звуки (кто-то уже лодку отвязывал, кто-то гремел замком сарая, вернувшись с ночной рыбалки) настораживали и пугали. Поди выспись под такое…

Прав оказался я – к логову следовало идти. Хотя причина моей правоты оказалась неожиданной.

К дому (вернее, бывшему дому) после предупреждения мы шли не по улице, пусть она даже и была пустой по предутреннему времени. Мы пробирались задами, дворами, лазами – в некоторые я едва-едва пролезал: все же из всей троицы был самым большим. Правда, глядя в раскормленную котову морду, можно было решить, что наикрупнейший тут он. Правда, он был наиумнейшим – башка-то вон какая! Тоже не во всякую дыру в заборе пройдет. Но – проходила. И к дому мы подошли с заднего фасада, а попросту со двора, где, наверное, когда-то разгружали и нагружали повозки, а теперь валялись куски полусгоревшего забора, торчал здоровенный обуглившийся ящик (может, просто собачья будка) и громоздились кучи дурно пахнущего хлама – обломки мебели, которую, видать, пытались спасти во время пожара, траченые огнем и водой и потому негодные штуки сукна, битая посуда и прочая всячина. Все это безобразие уже не вызывало любопытства у бродяг и нищих, зато прекрасно прикрывало нас от посторонних глаз. А если что, и сигнал подать могло – пробраться через эти нагромождения, не подав шуму, не смог бы ни один человек. А кто-то пытался – вон та резная ножка стула, похожая на кошачью лапу, раньше торчала иначе. Да и на прибитой дождями золе явный отпечаток башмака.

Но дальше, вглубь двора, неизвестный визитер не прошел. Наследил бы точно.

Мы переглянулись с котом. Общаться звуками сейчас, пожалуй, не стоило. А звериные лапы, увы, куда хуже человечьих рук подходят для того, чтоб изъясняться жестами. Но Фомиус сумел растолковать, чего хочет. Крысюк пошел в обход дома. Я двинул напрямик, чтоб выглянуть на улицу сквозь многочисленные щели в остатках сгоревшей стены первого этажа. А сам пышнохвостый командир рванул к ближайшему дереву, чтоб с его гостеприимных ветвей перебраться на соседние крыши – оттуда обзор хорош, да и безопасно.

Но в чем дело, понял прежде других я.

Если это филин назвал песенкой, то с музыкальным слухом у него дело еще хуже, чем у меня. Странно даже – совы ведь должны отменно слышать. А тут не мелодия, а какие-то отрывистые взвизги. Рваные и совсем немелодичные. Чайки – и то приятнее орут.

А потом я понял – и словно к месту прирос. Никакая это не песня. Это кто-то, незнакомый с языком фамилиаров, пытается проговорить всего пару слов. Видать, вытвердил их накрепко, да только учитель попался неумелый.

Так что я даже не сразу понял, что это за слово. По буквам разбирал. И разобрал:

— Х-и-и-т-р-ы-й-м-и-д-ж. Х-и-и-т-р-ы-й-м-и-д-ж. Х-и-и-т-р-ы-й-м-и-д-ж.

Я осторожно высунул голову в дыру.

На мостовой, неумело делая вид, что он тут ни при чем, стоял мальчишка с мельницы.

Постоял-постоял, повысвистывал свой ужасный сигнал, повернулся, чтоб пройти по улице – ага, гуляет он тут, перед рассветом, около пожарища. Просто так проветриться решил. И чем думал? А ну из соседнего дома кто-то на свист высунется да и кликнет стражу?

В общем, не стал я его больше опасности подвергать, выскочил из проваленной глазницы бывшего окна – да и цап за штаны!

Он обернулся, рванул из-под одежды ножик (по-моему, хозяйский) – и только тут узнал меня.

— Господин… Хитрый…

Ну вот, дожили. Ежели меня господином называть, то когда дела делать?

А этот болван бухнулся передо мной на колени и, кажется, расплакался даже:

— Господин Хитрый, как же я вас долго искал!

Ладно, искал так искал, нашел уже, дальше чего? Нечего на улице рассиживаться, не ровен час, увидит кто. Положим, мальчишка на улице – дело обычное. Вот выдра – едва ли. А уж мальчишка, с выдрой обнимающийся – явление и вовсе неслыханное. Заметит кто – враз стражу крикнет. Небось, новая-то власть соответствующие указы с приказами на всех столбах и заборах развесила. Ловить-де всех, кто на колдунов похож. Эх, недосуг было мне столбы рассматривать. И зря.

В общем, потащил я его в логово наше. За штаны и потащил, а как еще? Он же, бестолковый, по-нашему не говорит. Да и вообще не говорит почти, только всхлипывает и сопли по лицу размазывает. Пробираться в безопасное место пришлось, ясное дело, через переплетение полусгоревших балок, потому у мальчишки сперва руки черным покрылись, а потом и лицо.

В подвал я его не повел – мало ли что скажут по этому поводу его обитатели? Всяко понятно, не обрадуются. Но в закуток, почти не видный с улицы, затащил. Остановился, сел напротив и в глаза ему уставился. Даже голову набок склонил по-птичьи. Мол, давай, излагай уже, зачем пришел.

— У меня для вас… вот… послание.

Полез за пазуху, пятная черными пальцами одежку, вытащил сложенный листок бумаги – скверной, дешевой, с неровно обрезанными краями.

Развернул. Передо мной на землю положил, вернее, на бывший пол. Придавил краешки старыми головешками, чтоб залетевший в развалины утренний ветерок бумажку не уволок. И в свою очередь на меня уставился, голову по-птичьи склонив. Видать, не верил, что я читать умею. Полно, а сам-то он грамоте обучен? Вряд ли.

Та-ак, что это за каракули? Я недоуменно уставился в странное послание и с трудом удержался, чтоб не обнюхать его, словно незнакомый след.

Я, конечно, грамотей невеликий — это хозяин мой языков с десяток, поди, превзошел и на всех читает, а мне и одного достаточно. Но письмена разные видал – и наши, и славские, и герцкие. И везде, в общем, одно и то ж – буковки, на жуков похожие, по бумаге шагают, что солдаты в колоннах. Где по двое, где по пять, а где и больше. Каждая колонна – слово. Каждый жучок – звук. Выучил жучков – значит, и читать научился. Хоть чуть-чуть.

А тут не жучки были. Тут будто след от червяка, который ползет по каменистой тропинки после дождя. Где земля мягкая, там след остается от брюха или, может, от хвоста. Где камешек лежал – там ничего. Вот тут также. Черточки, точечки… И ведь не озоровал кто, явно пером писано. Черкано. Рисовано.

Вдохов двадцать (а может, и сорок) я тупо переводил глаза с бумаги на мальчишку и обратно. А он – на меня. Ясно было, что объяснений от него не получить. Велено – принес. И кем, кстати, велено?

— Гиррк? – как можно вопросительнее проговорил я. И головой вверх дернул, и даже бровями. Так иногда люди делают, когда спросить хотят: «Чего??». Ну, или удивление изображают.

И, гляди-ка, понял! Не зря хозяин говорил, что мальчишка смышленый.

— Это она мне передать велела. И вас найти. Ну, та госпожа, у которой я ружье…

Смутился. Надо же! Ну да, у которой украл ружье, чтоб спасти моего хозяина. Да и своего тоже. И нечего тут стесняться. Тем более, лацертину потом вернул, и та нам не раз жизнь спасала.

А вот если это Лиссия… Уж не она ли его и сигналу тому, свистом, учила? Очень похоже – по-фамски ведь говорит с пятого на десятое. По-фамски… А ведь это значит – щелчками или иными звуками короткими, хоть клювом по пустому дереву, навроде дятла!

Может, и черточки эти – вместо звуков? Невдомек барышне было, что я обычные буквы читать могу, вот и взялась выдумывать фамское письмо. И ведь неплохо вышло!

Ну-ка…

Я стал сам себе вслух читать. Гирркать, то есть, на каждую черточку.

Первый же червяковый след сложился в уже слышанное: Х-и-и-т-р-ы-й-м-и-д-ж. Даже ошибка в выговоре та же: длинное «и» вначале. А надо – короткое.

Мальчишка терпеливо переминался с ноги на ногу, пока я разбирал письмена. Потом – пока перечитывал еще раз, потому что с первого раза не все понял. А когда понял – решил перечитать еще раз, потому что сразу не поверил.

План был… безумен. По-хорошему так безумен, по-человечески – мне бы нипочем не придумать. И эта безуминка могла бы сработать – если бы нашими противниками были полные дураки. Ну, или если бы их разом пронял понос. И все же… если еще использовать то, о чем мне нашептал хозяин… Только вот как, во имя всех бойцов моего рода, объяснить это мальчишке? Попытаться написать ответ? А вы когда-нибудь видели пишущую выдру? Надо отдать должное девчонке, голова у нее и впрямь варит, не зря на нее хозяин глаз положил. Ишь, измыслила письмо! Таким, поди, и фамилиары могли бы пользоваться – это куда проще, чем человечьи закорючки выводить, длинные черточки можно хоть клювом, хоть лапой, хоть даже и хвостом выписывать. Долго только выйдет. И учиться этому надо. Сколько, скажем, уходит времени у человечьего детеныша, пока он сносно писать научится? Год? Два? А людские руки к этому делу куда как приспособленнее моих лап. Так что письмо сейчас состряпать не получится. Отправляться вместе с ним к Лиссии – день терять. А этого никак нельзя. Да и она по-нашему разумеет через пень-колоду. Простые слова знает, вроде «еда» или «рыба». А вот «щука» или, скажем, «сазан» уже нет. А мне ей объяснять сложное… И когда я с досады уже готов был цапнуть ни в чем не виноватого парня за ногу, над головой послышался цокот и скрежет когтей по металлу. Мы – я и мальчишка — разом подняли головы. На полуоторванной водосточной трубе – и как ее еще никто не утащил, медную? – устраивался здоровенный ворон. Чернющий, как головешки вокруг. Но они были тусклыми, а у этого перо отливало в утреннем свете тусклой радугой. Птица склонила голову набок, раздула бородку из перьев под крепким мощным клювом и посмотрела на меня блестящим глазом – хитрющим и лукавым, так что я сразу понял: не простая птаха залетела. Да и что ей делать, простой, в Кальме? Трупы-то с улиц уже убрали…

И все же, когда он заговорил, мы оба вздрогнули.

— Пр-роблемы?

Хрипло так сказал, с рокотом, словно у него в глотке мелкие речные камни перекатываются. Я уже вспоминал, что видал как-то папских петухов, и те тоже по-человечьи умеют. Слыхал, что и сорок, и даже скворцов, бывает, учат слова повторять. Может, и мальчишка про то слыхал – потому и не сильно удивился. Ну, и со мной ему дело иметь приходилось, так что для него разумная птица уже, видать, не была таким уж дивом невиданным. Так, редкостью… Поэтому я и ответить пернатому не успел, как мальчишка уже заговорил:

— Да вот, господин ворон, никак сговориться не можем.

— Гос-спожа. Ты учтив, невзрослый человек. А я могу пер-реводить. Недолго. Попр-росили.

— Филин? – прогирркал я. И любопытства ради, и чтоб проверить, не врет ли ворониха (или как ее? воронесса? ну, не ворона же – то другие птицы) и в самом деле понимает два языка.

— Неважно. Попр-росили, — повторила она.

Ладно, неважно так не важно. Другое дело, можно ли ей доверять.

Словно подслушав мои мысли, из переплетения обгоревших балок высунул голову кот. И проговорил… вернее, наверное, сказать «пробулькал и прошипел» — какую-то фразу. Не на фамилиарском, не на человеческом, а на еще каком-то. Воронесса в ответ разразилась серией хриплых звуков, словно дверь открывалась на давно проржавевших петлях. Я снова ничего не понял, но мог бы поклясться хвостом, что это тоже не пустое карканье, а наполненная тайным смыслом речь.

— Все в порядке, — кот повернул ко мне лобастую башку. – Ей можно доверять. Она готова поработать не только переводчиком, но и гонцом.

— Должен будешь, — на фамском прощелкала птица.

— Буду, — не чинясь, согласился кот. – Все будем. Хотя дело архиважное, следует сказать.

— Понимаю. Потому и берусь. Но даром в этом мире достаются только кукушиные яйца. Не бойся, хвостатый, наглеть не буду.

Мальчишка ошалело вертел головой.

— Не будем терр-рять врр-емя, — сказала, наконец, птица. – Излагай, поедатель лягушек.

Может, другой на моем месте и обиделся бы. А я не стал. В самом деле, я их ем – и с удовольствием. Но от ответа удержаться не смог.

— Хочешь, и тебе наловлю?

— Хочу. Потом. Напомню, — не стала чиниться воронесса. – А теперь давай по делу.

И я дал.

***

— Знаешь, почему я иду с вами? – угольно-черный Снежок закрасил и пятнышко на груди, давшее ему прозвище. Я видел, как он елозил по головешке, собирая копоть. Так что теперь его в темноте можно было заметить разве что по блеску клыков. А когда он прятал их, то становился почти невидимкой.

У меня, кстати, тоже белое пятно под мордой (его хозяин еще в детстве – и моем, и его – называл фартучком), но я не додумался до такой маскировки.

— Не знаю. А почему?

Пока сидим за прибрежными кустами, почему бы не поговорить? Тем более, ветер шумит, вода плещет – а до выступления еще время есть. Ибо бесстыжая Луна рассветилась во весь небосклон, и плыть под ее светом – дело рискованное. А ветер, глядишь, скоро нагонит тучи – эвон как старается, аж стонет, бедный, в ветвях. Худо, что выступать надо будет ночью, а действовать – днем. Хозяин, правда, туманно намекал, что свет нам не будет мешать. Я не понял, но ему виднее.

А Снежок – единственный из всех бывших фамилиаров, согласившийся нам помочь. Не считая кота и крысюка, конечно. А жаль. Та же рысь — зверюга мощная, нам бы ее когти очень пригодились. Но увы.

— Из зависти.

Пес говорит отрывисто, короткими фразами. Все же щелкающий фамилиарский язык для собачьей глотки не очень подходит. Гавкать вместо того, чтоб щелкать – слишком долго выходит. А рыкать внятно не получается. Так что я даже не всегда понимаю своего нынешнего спутника.

— Постой-постой, из зависти, по-моему, не помогают, а пакости делают.

— А я не только завидую. Я еще и посмотреть хочу.

— На кого?

— На твоего.

— Зачем?

— Затем, что ты его не просто любишь. Ты ему еще и друг.

Я задумался. Даже два раза. Сначала о том, люблю ли хозяина. Ну да, люблю, а как еще? Потом – о дружбе. Мы с ним много вместе пережили разного – и доброго и худого. Но мало ли… Какой-нибудь рюттер со своим боевым конем видал не меньше – что ж они, друзья после этого?

— Не понимаю, — признался я, наконец.

— Понимать нечего. Он тебя прогнал, да?

— Да, — поневоле я и сам стал говорить коротко, поддавшись манере Снежка.

— А ты ему все равно помогаешь. А тебе помогают кот и крыса. Я видел. Давно. Они тебе друзья, ты их не любишь. Значит, и он – друг. Помочь другу друга – правильно.

— Ну да, правильно, — я все еще был сбит с толку. И он это почувствовал.

— Слышал выражение «собака – друг человека»?

— Конечно.

— Это вранье. Для человека собака – не друг. Это слуга. Серв. Раб. Дружба – это когда равные. А когда один выше, другой ниже – не дружба, нет.

Я промолчал в ответ. А что тут скажешь? Я никогда не считал себя равным мастеру. Он – умный. Он знает, как поступать. Он – хозяин жизни. Да, и моей тоже. Но назвать себя его рабом? Нет, он никогда так себя не вел. И даже служить себе не заставлял. Так, иногда попросит рыбки наловить, раков натаскать… Так мне это в радость только. Да и не может быть боевой пловец рабом! Даже слугой не может. Либо служить, либо воевать. Или может? Люди-то на войну слуг берут. Кто-то всяким там генералам еду готовит, сапоги чистит… Так все же — вот то, что есть… или хотя бы то, что было между мной и Юкки – это дружба?

Пес, видимо, понял мое молчание иначе.

— Не веришь? Мой вел себя только так. «Принеси сапоги». «Я сказал – значит, ты пошел и сделал». «Тебе не надо думать, все равно не умеешь, ты должен делать то, что я велю». «Смотреть в глаза и радоваться! Радоваться, собака!» … У меня была подруга – дикая, обычная, не фамилиар. Я хотел от нее щенков. И она хотела. Это были бы обычные звери, ну, может, чуть умнее обыкновенных. Ведь фам рождается только от двух фамов. Мой запретил мне видеться с ней. Просто чтоб показать, кто главный. А потом застрелил ее – чтоб проверить, как я на это посмотрю. Я это пережил. А потом ушел — когда он не ждал. Давно ушел. А недавно его поймали и повесили. Я это видел. Просто пришел и смотрел. Ведь он не приказал мне помочь? Нет. Вот я и не помогал. А ты идешь и помогаешь. Потому я и хочу глянуть – кому? Что это за человек, что стоит дружбы?

— Я… я постараюсь сделать так, чтобы ты его увидел.

А что я еще мог ему сказать?

Снежок был из породы рыбацких морских собак – сильных, крупных зверей, не боящихся моря. Конечно, в умении плавать ему до меня было далеко – не те лапы, не та форма тела. Но широкие стопы, мощная грудь и длинная спина выдавали умелого пловца. Даже вон уши висячие, чтоб в голову вода меньше заливалась. Такого пса брали в лодку, чтоб он потом, когда она будет возвращаться, проныривал сквозь прибой и вытаскивал на берег конец, а то и само суденышко помогал вытаскивать. Рыбу он, конечно, сам не ловил, но лопал с удовольствием – я проверял. И сегодня нам с ним еще предстоит поплавать на пару. Если выйдем живыми из передряги – я ему пообещал самую большую щуку, которую только смогу поймать.

— Лучше сома, он вкуснее, — попросил Снежок и облизнулся.

Ладно, пусть будет сом. Да хоть раки. Лишь бы мы их ели, а не они нас…

***

— Слюни прибери!

Ради разнообразия, это относилось не ко мне. И даже не к Снежку, хотя из его широкой пасти то и дело свешивались длинные стеклянистые струйки – такая особенность губ, ничего не сделаешь, хоть и противно. Сказано это было мальчишке, которого, как, наконец, выяснила Лиссия, звали Фрицем. А слюни он пускал, глядя на нее – и немудрено. Девица, стоя на корме Белой, полностью разоблачилась, явив миру белое, вроде рыбьего брюха, тело. Я его пару раз уже видал, но то в полумраке, то мельком. Тут мог разглядеть во всех подробностях. Ясное дело, мне не понять, чем этот вид привлекает самцов человечьего племени, слишком по-разному мы устроены. А все равно любопытно. Вот хозяина голышом я видал не раз, так что мог сравнить. И даже попытался прикинуть, какое тело удобнее для жизни. Пожалуй, все же мужское. Не потому, что больше и сильнее. У мужчин бестолковыми тряпочками болтаются только детородные органы, мешая, например, при быстром беге. Но они легкие. Женские груди – тяжелые и тоже болтаются, значит, во время бега мешать должны больше. Или, скажем, при скачке верхом. Непонятно, между прочим, зачем они такие большие. Неужто человечий малыш пьет молока много больше, чем, скажем, щенок выдры? И поэтому Создатель украсил женщину эдаким выменем, да еще в верхней части, а не у живота, как ту же корову или козу? Ладно, выдра от человека сильно отличается. Но вот Крайхи – вылитый же человечек, только волосатый и росточком поменьше. А у нее на груди таких висюлин нет. Опять же, какой смысл той же Лиссии заранее таскать на себе эту тяжесть, ведь у нее еще ни разу не было детей? Как по мне, куда правильнее было бы, чтоб груди у женщины росли одновременно с животом. А потом, как родит, пусть бы уменьшались. А так мешают ведь, небось, – на брюхе, например, ползать. Или плавать. Или пролазить в щель какую-нибудь. Потому, думаю, женщины и стягивают верхнюю часть тулова лифами.

Правда, потом я подумал, что у мужчин их болтающиеся причиндалы – штука очень уязвимая. Сам не раз проверял в драках. А у женщин их груди? Не знаю, с женщинами драться не доводилось. Но, похоже, тоже штука нежная. Недаром мужчина обычно прикрывает только бедра, а женщины – и бедра, и грудь. Хотя на женской-то нижней части, вроде, ничего такого особо болючего нет?

Впрочем, это не единственная несуразность в людском телостроении. Зачем им волосы на голове, еще можно догадаться. Хоть чуток, но защищают от холода или зноя. Но зачем в тех местах, откуда растут ноги и руки? Ведь эти-то совсем ни от чего не защищают. И, если уж на то пошло, почему во всех остальных местах волос нет? Почему кожа такая тонкая? Приходится людям возиться с одеждой, а это ж сколько мороки? Правда, от нее и польза бывает – карманы, например. Или вот хоть доспехи – тоже ведь одежда, если подумать. Только обычная защищает от холода или зноя, а эта – от оружия. Была б у людей шкура потолще да поволосатее, и не изобрели бы они ни карманов, ни доспехов.

Понятное дело, это я мог о таких вещах думать, глядя на голую Лиссию. А мальчишка, кажется, ни о чем думать вообще не мог: пялился, как новорожденный теленок на мамку. Только что рот не открыл.

— Слюни, говорю, подбери! Не по тебе лакомство. Пойди лучше ружье заряди, бесстыдник.

— Сама бессдыница, — пробормотал мальчишка, отворачиваясь, но тихо. Я-то расслышал, а вот хозяйская подружка – вряд ли.

Вслух же он сказал совсем другое:

— Да зарядил уже.

— Ну, так проверь, не отсырел ли порох на полке. Нам только осечки не хватало.

— В этом ружье и полки-то нет. Там же этот… му-капчуть.

— Попасть-то хоть из него сумеешь? – спросила Лиссия уже чуть другим тоном. Раньше ей, кажется, нравилась дразнить мальчишку видом своей голой задницы, а теперь речь зашла о деле.

— Да уж не хуже некоторых. Вы ж сами видали, как я стреляю.

— Это когда?

— Да уж тогда, в саду…

— А, верно-верно. Ты ж мой спаситель. И, небось, благодарности ждешь, а?

В ее глазах снова запрыгали бесенята, но мальчишка демонстративно отвернулся и смотрел на серые в утреннем свете воды залива, взъерошенные ветром.

— Будет тебе благодарность, не боись. Может, и не та, о которой ты мечтаешь. А, может, и та самая, поглядим. А тогда ты выстрелил удачно, признаю как ценительница. И, молодец, утащить ружье догадался, хоть и тяжелое оно. Эх, лацертинку бы сюда! Из нее-то куда сподручнее, а?

— Да, у вас ружьишко славное было. И легонькое, и прикладистое, не то что эта оглобля, — парень по-прежнему пялился на воду, будто увидел там невесть какое чудо. Уши у него алели. Может, от холода.

— И не говори! Только за то, что ее у меня отобрали, готова этих мерзавцев порезать на ленточки.

И, словно чтобы слова не расходились с делом, она вытащила из кучи одежды, брошенной на палубу, два стилета и заколола ими прическу, как шпильками. Ну да, чего зря волосы мочить? Одежду она, не слишком заботясь об аккуратности, запихала в мешок, длинный и узкий, вроде бы кожаный. Потом подула в горловину, так что мешок раздулся, дважды перегнула ее и обмотала просмоленным шнурком.  Приглядевшись получше да принюхавшись, я понял, что никакя это не кожа. Запах знакомый – не рыба, не мясо, а… А кишки, вот что это было! Вернее, одна кишка – здоровенного северного зверя. Из таких была сделана та чуднАя складная лодка, на которой мы с хозяином, Йоргом, Лукой и Петером плавали полжизни назад.

Вот и теперь Лиссии предстояло плыть, опираясь на надутую кишку. Говорят, в дальних горах, где леса на постройку лодки не найти, жители так через тамошние бурные реки плавают на кожаных бурдюках с воздухом. Да и хозяин так в свое время с «Морской красавицы» спасался. А тут тебе и пузырь плавательный, и мешок для сухой одежды. Умно.

Но плыть предстояло еще не сейчас, а ветерок по заливу гулял прохладный, поэтому Лиссия накинула на себя парус. Вернее, постаралась накинуть, да он оказался больно тяжел, так что пришлось ей заползать под шершавую парусину, как под тяжелое и не слишком удобное одеяло. Мальчишка было сунулся помочь, но она только зыркнула на него, и он снова скрылся в каюте.

— Долго еще? – спросил Снежок.

Спрашивал он у меня, но Лисся, как ни странно, поняла его не слишком внятную речь.

— С полчаса еще. Знаешь, что такое «полчаса»?

— Да. Почему?

— Что «почему?»

— Почему не сейчас?

— Сейчас светло.

Пес посмотрел на нее, как на сумасшедшую, и оскалился в жутковатой для непривычного человека (и не человека тоже) улыбке – вон клыки какие торчат, совсем не до смеха.

— А через полчаса – темно?

В общем, его иронию понять было можно. Солнце еще не перевалило за середину небосклона.

— Будет темно. Он обещал. И еще сказал, что, может быть, будет какой-то большой переполох там, внутри. Впрочем, — она прищурилась, — тебя ведь за ошейник никто не тянет, верно? Можешь плюхнуться за борт и вернуться в город. Не поздно еще.

Пес глухо рыкнул – может, из-за того, что она упомянула ошейник (на его могучей шее не было и следа ненавистного ремня… или был, там, под густой шерстью? Не знаю, не щупал). Может, потому что обозвала его трусом – не в лоб, но он понял.

— Веришь ему? – отрывисто спросил он.

— Да. А ты?

Он смолчал. А как он мог верить человеку, которого вообще никогда не видел? Если Снежок и верил, то, скорее, коту. Или, может, мне…

Я оглядел наше воинство. Да уж, пестрая команда собралась. И, прямо скажем, угрожающая. Впору пятки салом мазать. Два человека, из которых один — мальчишка, другая – барышня. А еще – кот, обезьяна, крыса, пес и выдра. Да воронесса-переводчица, которая за нами увязалась, хотя и сразу заявила, что голову смерти в пасть совать не будет: «Мои мозги стоят всех ваших, вместе взятых». Сказала она это по-фамски, так что не знаю, поняла ли ее Лиссия. Мальчишка так точно не понял. А шпилька предназначалась, прежде всего, именно ему. Ибо сначала он не нашел ничего умнее, чем запустить в птицу первым попавшимся чурбаком – она-де несчастье сулит, смерть вещует. Воронесса в ответ обложила его крепкими матросскими словами, а когда он рот открыл – то ли от изумления, то ли от восхищения – еще и посоветовала:

— Р-р-от закр-рой, дур-ралей. Вор-рона залетит.

Потом связно объяснила, что явилась сюда в качестве толмача, но не уверена, что сумеет растолмачить хоть что-то такому «пр-ридур-рку».

Мальчишка ее зауважал, хотя, видать, неловко ему было снова оказаться самым младшим в стае.

Хотя… это еще вопрос, кто тут старший, кто младший. Не поймешь, кто тут командует. И кто должен командовать.

Кот, конечно, умен как дьявол, но в военных делах понимает слабо. Да и вообще, что это такое – «боевой кот»? Даже звучит смешно.

Я? Да, боевой пловец, но где это видно, чтоб фам командовал человеком? Фаму положено защищать да приказы слушать. Смогу, интересно? И защищать, и слушать? И не слушать, если пойму, что приказ глупый? Да, и Лиссия и Фриц уже доказали, что умеют убивать, но убивать и быть воином – разные вещи.

Снежок, кажется, тоже знал толк в драках. Но драка и бой – тоже не совсем одно и то же. А нам вообще даже не бой предстоит, а настоящая военная операция. Эх, Йорга бы сюда! Уж этот-то явно разбирался в таких делах. Хорошо бы не его одного, а с Лукой да с Петером в придачу. Но где этих искать, я не знал. Не знал, к слову, и что сталось с Йоргом, когда все в город въехали. Хозяина повязали, Лиссию под домашний арест упекли, а головорез куда подевался? Боюсь, убили его. Или, когда понял, что дело жареным пахнет, ушел? Он ведь хозяину клятву на оружии не приносил, и вообще у него свои дела – непонятные, темные. Надо бы Лиссию спросить, да не сейчас. Не до того ей. Сидит под парусом, напряженная вся. Ждет. А, может, и колдует даже. Тем более, нечего с расспросами лезть. Выживем – расскажет.

Да, был на борту еще один человек. Дело в том, что аккурат сегодня утром городская стража решила, что Белая – имущество бесхозное, а потому под шумок, пока власть в городе не устоялась, можно и прибрать к рукам справное суденышко. Попробовали. Да на меня нарвались. Вернее, нарвался. Стража вся на своем ялике дальше по заливу ушла, одного бедолагу на борту оставила, мол, и сам справится. Немолодой уже мужик, с лошадиной мордой и рыбьими глазами. Как они не выскочили из орбит, когда он меня увидал, как я из швертового колодца вынырнул? Рот раскрыл, а заорать не успел. Ни к чему мне было, чтоб он орал. Сшиб я его на палубу, да так, что он затылком ее чуть не проломил. Другой бы, может, и помер от такого удара, а этот ничего. Череп толстый, мозгов мало… Пришлось добавить хвостом по горлу – хорошо хоть бороды стражник не носил. Потом, по моему сигналу, Фриц на борт поднялся, спутал мерзавца и вбил ему в пасть кусок пеньки. Еще и стыдить его вздумал: мол, стражник, а в воры подался. Тот, кажется, и не понял даже. Говорю же, невеликого ума человек. Когда мы к берегу подошли, приняли на борт Лиссию и прочую честную компанию, мальчишка, осмелев, предложил скинуть нежданного пассажира за борт. Не уточнил, правда, как скинуть – то ли руки-ноги предварительно развязав, чтоб плыл, куда глаза глядят, то ли, наоборот, привязав к шее что-нибудь тяжелое для верности. Пучеглазый, кажется, подумал второе – замычал, задергался. Но Лиссия сказала, что нечего зря воду поганить, ей туда еще лезть. Мол, дело сделаем, а там разберемся. Может, даже отпустим бедолагу, если будет вести себя хорошо. Поэтому сейчас пленник валялся на дне тише мыши, хотя лежать ему было неудобно, кильсон давил в спину, да и штаны уже мокрыми сделались – то ли от страха, а то ли просто так не утерпел. И вообще на борту бардак редкостный. Вернется хозяин – хвост мне вырвет за такой порядок. Ладно, пусть вырывает, лишь бы вернулся.

Да что ж эти клятые полчаса тянутся, как смола на солнце?!

Я глянул на солнце – и ахнул. На его краешек будто наползало что-то черное, как смола, хотя разобрать было мудрено.

В городе тоже заметили, что со светилом творится неладное. В одном месте послышался колокольный звон, в другом – барабанный бой. В монастырских казармах тоже засуетились, кто-то сдуру даже выпалил из мушкета.

— Пора, — скомандовала Лиссия, и я понял, что именно этой вот солнечной невнятицы мы и ждали. И именно о ней говорил мне хозяин в тех непонятных словах, что я не понял, но запомнил и пересказал, как мог, Лиссии.

— Да не бойся ты, — уж не знаю, мне она это сказала или мальчишке. – Это всего лишь Луна.

И уже чуть менее уверенным тоном:

— Так Юкки говорил.

Ну да, что-то про Луну в его послании было – как раз одно из немногих внятных мне слов. Только почему от этого надо меньше бояться? Говорят, особо сильные посвященные могут повелевать ветрами и разгонять тучи. Хотя я и не верю. Но вот чтоб Луну с неба свести, да чтоб она Солнце закрыла? Сам Юкки этого сделать не мог – я же видел, он сейчас к колдовству не способен. После палаческих-то клистиров. Тогда кто? И если этот могучий колдун ему друг, почему просто не раскатает по камешку казарму?

Додумывал я это, впрочем, на ходу. Верее, на плаву. Мне предстояло успеть отбуксировать плот с котом и крысом к водостоку, пока барышня и пес вплавь отправятся к другому месту – а потом нагнать их. Мы решили, что высадиться с лодки нам не дадут, какой бы переполох в казармах ни поднялся – просто встретят мушкетным огнем. А вплавь да в сумерках шанс есть. Полная тьма на город не пала, хоть солнце и слизывал с неба неведомый черный язык – кусок за куском. Небеса только потемнели. Но и это нам в помощь. К тому ж немногочисленные часовые вверх пялятся или, наоборот, глаза закрывают да молитвы шепчут. В общем, не до того им, чтобы бдить.

А мне – не до того, чтобы мешкать. Я поднажал, изо всех сил работая лапами и хвостом. Чертова деревяшка казалась особенно неповоротливой и тяжелой. А, может, и была такой: напиталась водой за наши многочисленные плаванья туда-назад. Да еще волна поднялась, хлестала мне все время в морду справа, наваливаясь мокрым брюхом на плот. Кот, промочивший лапы, недовольно шипел.

Быстро затолкав доску в водосток, я пожелал товарищам удачи – и ринулся прочь. Эх, до чего ж хорошо плыть, когда никакая ноша тебя не тяготит. И воды больше чем обычно – еще вчера обнаженная больше чем наполовину широкая кирпичная труба теперь на добрых две третьих ушла под воду. Прилив, что ли, на море большой? Так далековато до устья него. Или это ветер нагоняет?

Мучительную связку кот пока не задействовал. Так что, сколь я не торопился, пришлось вернуться.

— Эй, Ус!

— В чем дело? – недовольным тоном, но все же вежливо отозвался котище.

— За водой следи. Поднимается. Не нравится мне это. Чтоб вас тут не залило, как… — хотел сказать «как крыс», но постеснялся.

— Спасибо за предупреждение, — серьезно ответил усатый. – Буду следить. Если что, придется лезть через решетку.

Не обрадовало его такое будущее. Ну, авось еще и лезть не придется, место до сводчатого потолка еще есть, доска всплывет, если что.

Я вновь развернулся и припустил вдоль самой стены, уходящей в воду. Наперехват, туда, где к маленькому причалу на задворках монастырских казарм приближалась по воде девица, обхватившая кишку неведомого зверя. Пес, вначале помогал ей, уцепив зубами горловину мешка. Но потом бросил – силы, видать, берег.

Успел я вовремя.

Лиссия выходила из воды. Струи стекали с ее тела, сверкавшего красным в неверном свете раненого светила. А шла она так, словно имела на это полное право. Не шла – шествовала прямехонько на двух солдатиков, охранявших причал – давно заброшенный, ибо основные грузы доставляли в казармы либо посуху, либо водой, но с большой пристани, за поворотом, где могли ошвартоваться глубоко сидящие в воде барки. Здесь же сумела бы причалить только рыбачья лодка, и выход был неудобный – узкий проход в стене, задавленный низкой неприметной аркой. Может, монаси им пользовались, когда нужно было потихоньку в город сплавать. В веселый дом, например.

Новые хозяева лаз не заделали, а, наоборот, приставили к нему часовых. Тоже, видать, думали, что такой вот черный ход может понадобиться.

Они ее заметили. Уж не знаю, что должны были подумать два не слишком умных мужика, завидев голую бабу, выбирающуюся из реки в такое вот время. Может, приняли ее за русалку. Или за демона. Или за ангела. Один закрестился, забормотал что-то про конец света и какую-то винонскую лудницу. Другой неуверенно поднял мушкет – но выстрелить не успел. Снежок, черной молнии подобный, выметнулся из-за посеревшего от времени и непогоды швартовочного кнехта, грудью ударил стрелка, сшиб наземь, рванул страшными клыками горло. Фонтан крови ударил, залил пегую бороду, обтреханный синий мундир и оскаленную морду пса. Тот облизнулся.

Второму на плечи прыгнул я – успел взлететь по каменистому берегу, разогнаться и ударить, как стрела из тяжелого крепостного арбалета. Бил чуть пониже уха, так что солдатик, совсем еще молодой парнишка с простоватым лицом младшего крестьянского сына, чурбаном опрокинулся. Даже кровь ему пускать не пришлось. Если голова крепкая, может, и выживет еще.

Оказалось, был еще и третий. Кряжистый краснорожий сержант или унтер-офицер, он прятался в арке, скрывавшей вход, и не испугался голой девицы. Напротив, выскочил ей навстречу, широко раскидывая руки, в одной из которых был зажат здоровенный тесак, а в другой…

Не успел я разглядеть, что было в другой. Стилет вошел унтеру в правый глаз.

Лиссия замерла, держа второй стилет в левой руке, отведенной для еще одного броска. Но его не понадобилось. Ее темные волосы из разворошенной прически медленно стекали по голым мокрым плечам.

Сверху, на стене, тревожно перекрикивались – но не по нашу душу. Солнца оставалось все меньше, черный круг почти полностью скрыл его, и солдат охватывала паника. А то, что среди них оказалась парочка долгорясых из прежних хозяев казарм, только усиливало неразбериху. Кто-то пытался командовать, кто-то призывал небесных заступников, кто-то просто орал…

А перед нами открылся путь внутрь. Снежок опомнился раньше других, мигом слетал к воде, приволок мешок-кишку и бросил к голым ногам, всем своим видом показывая, что больше таскать поноску не намерен. Лиссия быстро подхватила ношу и нырнула в арку. Ей срочно нужно было одеться и, главное, обуться. Вся земля у причала была усеяна каменным крошевом, битым кирпичом, щепками, черепками и прочим мусором, который, видать, сваливали тут, чтоб не так противно было ходить по раскисшей грязи. Это если в сапогах. А босыми ногами так особо не поскачешь. Мне и то неудобно было, что уж говорить про нежные девичьи стопы.

Однако сперва Лиссия вынула из мешка не сапоги, а здоровенное серое полотенце и принялась растираться. Причем, когда распутывала завязки, я заметил, как у нее руки дрожат. Неужто испугалась тех трех молодчиков у входа? Лишь потом, увидав, что ее белая кожа стала совсем бледной, да еще и покрылась мелкими бугорками, я сообразил – да девчонка просто-напросто замерзла. Вода-то по осенней поре уже не такая теплая. Сейчас бы ей крепкого вина хлебнуть – а нельзя. Голову нужно иметь ясную. Это нам со Снежком хорошо. Он отошел чуть в сторону и отряхнулся, да так, что во все стороны полетели настоящие водопады. Близлежащие стены теперь смотрелись так, будто по ним часа два колотил добрый июньский ливень.

Мне так еще проще – мой мех куда лучше собачьего приспособлен к воде. Почти и не берет ее.

Но, надо отдать девице должное, обрядилась она быстро. Даже вытерлась не до конца, натянула брэ, камизу и камзол прямо на влажную кожу, правда, порозовевшую после грубого полотенца.

— Вперед!

Только не надо думать, что мы собирались с боем продраться к самой камере хозяина и вытащить его оттуда. Это только герои сказок на подобное способны. И то, если их противники – круглые дураки, к тому же слепые и глухие, которым вдобавок вдруг приспичило бросить крепость или, там, тюрьму на произвол судьбы и отправиться в лес по грибы.

Нам требовалось другое – найти укромный уголок (лучше всего – пустую комнату) как можно ближе к камере мастера. Потому что там, где не сработает грубая воинская сила, в ход идет искусство. Другое дело, что не был я уверен в том, что уголок такой легко удастся сыскать. Все же это казармы, а не заброшенный дом после пожара.

Но коридоры оказались на удивление пусты, словно здание и в самом деле забросили. Часовые перекликались у нас за спиной снаружи, а внутри царствовала глухая тишина, так что даже цоканье собачьих когтей по неровному каменному полу, вяло прокатившись пару раз от стены к стене, вязло в пустоте коридоров, как в мокрой шерсти.

Да и казармы, в самом деле, все больше напоминали склад – эдакий портовой пакгауз, нанятый вскладчину несколькими купцами. Причем купцы уже успели перессориться и решили разгородить помещение на несколько отдельных клетушек, да вот беда – нанятые плотники с каменщиками побросали работу и отправились в город кутить. Именно так все тут и выглядело – какие-то недостроенные перегородки из камней и балок, проломы в старых стенах, которым еще только предстояло стать дверными проемами, свежие заплаты на месте бывших дверей, корыта с известкой, кучи кирпича, штабели досок, корзины с кирпичным боем… И нигде – ни души. Порой я слышал глухие людские голоса, но издалека.

Непонятное всегда пугает. И забираться в эти каменные кишки поглубже мне совсем не хотелось. Но – приходилось. Перед вылазкой мы, как могли, нарисовали внутренности монастырских казарм. Ох и намучились! Я, понятное дело, ни свинцовый карандаш, ни перо в лапах не удержу. Приходится объяснять. А фройлян фан Клайес, при всем ее уме, по-фамски понимает с пятого на десятое. Воронесса пытается переводить, а толку? В связку бы войти, подумал было я тогда – и тут же себя одернул. На это право имеет только хозяин. Правда, для его спасения, наверное, можно… Кажется, Лиссия тоже об этом подумала и даже попробовала – эвон под черепушкой у меня защекотало. Да только ни хвоста не вышло. А ведь было разок – там, в горах, когда доставали их всех из подвала. Но тогда-то мастер рядом с ней был, может, в том дело…

Сейчас нам предстояло провернуть что-то похожее. Подобраться как можно ближе к хозяйской камере – и попытаться наладить связку. Поэтому и продвигались мы вперед рывками. Я – вперед на разведку, вдоль стеночки. До Хвостика в части незаметности и умения хорониться по углам мне далеко, но я низенький, в коридорах темновато (не окна, а узкие бойницы, и то не везде) и много хлама. Но здоровенного, как теленок, угольно-черного Снежка поди не заметь. Поэтому он и оставался сторожить Лиссию, пока та… не знаю даже… прислушивалась? принюхивалась? Не дано мне понять. А у нее с хозяином ведь тоже что-то вроде связки. Или связи? Нет, я знаю, что, если мужчина и женщина оказываются в одной постели, это еще может ничего не значить. Но тут – значило. Не уверен, что Лиссия станет моей хозяйкой. Но если она и в самом деле сумеет вытащить Юкки из тюрьмы, я многое ей прощу…

— Достаточно, — прошептала девушка. Я еле расслышал, а оглянувшись, увидел, что ей и впрямь нехорошо. По лицу пот струится ручьями, будто не ее только что колотило от холода. Дыхание хриплое, глаза блестят. Неужто простыла? Быстро что-то.

— Что случилось? – на всякий случай спросил я.

Пес, похоже, понял меня вообще без слов, подошел к ней, ткнулся носом в ладонь, повернул ко мне лобастую башку:

— Не больна. Холодная.

Ну, положим, руки и у заболевших могут быть ледяными. Но собачий нос все же учуюял бы и жар, и запах дурного пота. Наверное.

— Не заболела, — подтвердила и Лиссия, чуть улыбнувшись. – Уже слышу его. И ему плохо. – Пора якорь бросать.

Эх, да где ж его тут бросишь? Двумя сотнями вздохов раньше бы… А тут – стены коридора ровные, чуть загибаются, и ни одной тебе двери. Сумасшедший эти казармы строил, не иначе. Ни складу, ни ладу, одна каменная путаница.

— Еще чуть-чуть.

Ага, а ей и «чуть-чуть» может, и не одолеть. Вцепилась рукой в холку Снежка, он недовольно дернул губой, но стерпел. Так, значит, страж из него сейчас уже никакой, только поводырь. А мне вон тот перекресток как раз не нравится.

Так и есть – за углом нос к носу столкнулся со здоровенным детиной скорее разбойничьего, чем солдатского вида. Широченные черные штаны, заправленные в низкие мягкие сапоги, алый кушак, из-за которого высовывается пистольная рукоятка с яблоком на конце, кривая валашская сабля на боку, ярко-синяя куртка, расшитая витым черным шнуром, длинные висячие усищи, закрученные на кончиках на манер поросячьего хвотста, серьга в левом ухе…

Мне повезло – он в первое мгновение растерялся. Все же выдра, да еще размером с крупную собаку – не тот зверь, которого рассчитываешь встретить в коридоре крепости. И сначала он не понял, то ли я для него – добыча, то ли враг, то ли развлечение. Руки расставил, пентюх, будто меня обнять пытался. Да при этом в правой держал топорик на длинной прямой рукоятке — вроде трости. Так что мешкать было никак нельзя. Дальше все было просто. Рванул зубами за вооруженную руку, повиснув на ней всем телом. Усач не выдержал, покачнулся, получил хвостом под коленку – и таки впечатался лбом в стену, а потом сполз по ней. Не сам, понятное дело, сполз – я висел у него на плечах, сжимая челюстями мощную шею пониже затылка.

Когда на шум явился Снежок, ему осталось только помочь мне затащить тело в комнатку, которую, видать, усач и охранял, пока был жив. Лиссия в переноске покойника участия не принимала. Спасибо хоть, помогла дверь открыть: на кушаке гайдука (так его обозвала фан Клайес) обнаружилось что-то вроде кармана, а в нем – внушительный, грубоватой работы ключ. Комнатка оказалась небольшой, да еще почти полностью заставленной сундуками. Сунув для порядку нос в один из них, я сперва чихнул от пыли, а только потом изумился: книги! Здоровенный окованный железом ларь был набит старыми фолиантами – дюжины, наверное, две, если не три. Зачем бы их на замок запирать, я еще могу понять. Есть, говорят, такие книги, что за них знающие люди по весу серебра платят. Но стража еще приставлять… Это ж как указатель поставить: «Тут ценное лежит». Скверно, на самом деле. Еще, чего доброго, кто придет проверить, как этот, с саблей, службу несет. Но выхода нет. Мне – дальше идти, Лиссии и Снежку тут оставаться. Почему так? Да уж не читать они будут, точно. Разве что одним из сундуков дверь задвинут. А дальше Лиссия будет колдовать, а Снежок – ее сторожить. Спросите, почему не Крайхи и вообще где она? Все просто: обезьяна плохо плавала, а в студеной по осенней поре, водице и вовсе могла потонуть. Потому и осталась на Белой вместе с Фрицем – за нас всех переживать.

А я? А я сейчас двину дальше по коридору. Штука вот в чем. Войти со мной в связку Лиссия не может, но я могу протянуть эдакую нить от нее к хозяину. И тогда мы втроем замкнем контур. А с другой стороны к нам попытаются прицепиться кот, крысюк и Тернелиус. Я в этих делах не очень понимаю. Знаю только, что связку может вызвать посвященный, но не его фамилиар. Уж как это удавалось Фомиусу – не знаю. Может, он тоже посвященный. И то – связываться мог только со мной да с Хвостиком. Остальные обитатели сгоревшего дома не поддавались. А, может, просто не желали терпеть тех стальных щетинистых червяков, что принимались копошиться в черепе и в утробе, как только кот начинал колдовать. Уж не ведаю, чему его там учил Тернелиус, но не доучил. Кстати, котову ворожбу он тогда почуял, но сам с ним долго в связке оставаться не мог – рвались нити. И свою создать не получалось – его, как и хозяина, пользовали мерзким зельем. Но вот теперь, если мы сделаем общее ожерелье, как выразилась Лиссия (тоже, между нами говоря, недоучка, хоть и, по словам хозяина, талантливая), то связанное в телах двух магов, старого и молодого, искусство, может, и удастся освободить. А там посмотрим, кто кого…

Я потрусил по коридору, изо всех сил стараясь не сбиться, не отвлечься на ползающих по хребту мурашей чужой, непривычной волшбы и моля всех предков, чтобы коридоры и дальше оставались пустыми.

Неудобно было… Ведь до сих пор я эти переходы если и видел, то глазами крысы. Приходилось напрягаться, узнавать приметы… Спросить ведь Хвостика нельзя – не слышу я его сейчас. Я плутал, возвращался, нюхал воздух и сырой камень… Крысы – животные пахучие, особенно когда им страшно, так что несколько раз, уже сбившись с пути, я находил метки Хвостика. Прочих его соплеменников – что диких, что не совсем – в монастырских казармах не было. То есть, когда-то были, а потом ушли, оставив систему лазов и нор, которыми наш друг крысюк и пользовался. А я, увы, не мог – морда не пролазила. Приходилось идти коридорами, спускаться по лестницам (а они не для моих лап) и каждый раз вздрагивать, когда на пути оказывалась дверь. К счастью, почти все они оказывались прикрытыми, но не закрытыми на засов. А после упражнений в Ураниборге такого рода препятствия я преодолевать умел. Время только тратить приходилось – повиснуть на ручке, упереться в косяк задними лапами, напрячь спину…

Но добрался, добрался-таки до заветной двери в камеру. Как узнал? Да вот узнал и все. И приметная она – ниже остальных, доски толще и схвачены поперечной скрепой, бронзовой, а не железной, чтоб, видать, сырость не проела. И видел я окрестности уже – когда Хвостик тут в первый раз встретил того, с кнутом. И запах… Несмотря на плотные деревяшки, хозяйский запах наружу пробивался – не спутаешь ни с чем. Тем более, мыться ему давненько не доводилось.

«Готов», — просигналил я Лиссии. Как? Да по нити, что за мной тянулась. От настоящей связки она отличалась, как конский волос от якорного канала, но все же отрицать не буду – приятно было чувствовать, что ты снова не один…

А в следующий миг меня словно проткнули гигантской иглой, в ушко которой была продернута смоленая веревка с узелками, и веревку эту стали дергать – туда-сюда, туда-сюда, сквозь мозги, сквозь кишки, сквозь хребет. Да, до мастерской связки, наведенной умелыми руками хозяина, ЭТОМУ было далеко. Какие там слои, какие уровни?! Все смешано, спутано, перекручено, как в лодочном сарае, пережившем паводок: сети, поплавки, сапоги, весла, ветки, вар из разбившегося бочонка – одна непонятная куча.

Бедная голова не успевала понимать все, что хлынуло в нее. Я одновременно чувствовал жесткие доски ящика под задницей Лиссии и расползающуюся солому под голым животом хозяина, чуял ее вонь; где-то слева под нижней челюстью висел мохнатый неровный канат, тянущийся к Хвостику, и его глазами я видел нижний край какой-то бочки; от Хвостика веревка тянулась к коту – тот сидел в абсолютно темном, пропахшем мокрым камнем и тиной помещении – а от него уходила дальше, в темноту, прикрепляясь там, кажется, к Тернелиусу. Того я не видел и не слышал, только чувствовал краешком сознания, будто тень запаха…

— Лис, ты?!! Хитрый?! – взорвалось у меня в мозгу.

Ну да, сначала она, а я уже потом. Ладно, не время для ревности, не время.

— Тише, милый, тише. Я. Все потом. Дай-ка я тебя сперва…

И меня стали мять, растягивать и лепить невидимые руки. Боль была такая, что я не выдержал, завизжал, сделал лужу – и только потом сообразил, что мнут-то не меня. Это Лиссия из своего далека пыталась вправлять вывихнутые суставы, ставить на место мышцы и связки. А хозяин ей по мере сил еще и помогал – я откуда-то знал, что сегодня палач почему-то припозднился со своим клистиром, и яда в крови, дурманящего голову, осталось не так много. А еще знал, что нам предстоит растянуть этот яд на троих, как сейчас мы растягивали огонь из искалеченных суставов.

Я уже говорил, что взять на себя часть хозяйской боли – прямой долг фамилиара. Так что Лиссия и не должна была лезть в это дело – но она лезла. Дура! Еще, чего доброго, из-за этого напортачит что-нибудь там, у хозяина внутри. Ох, как больно-то, словно в каждую косточку по гвоздю вбили, а теперь греют торчащие наружу шляпки в пламени горна. Все же я попытался оттянуть на себя еще чуток, чтоб людям было полегче – и едва не потерял сознание.

— Тише, Мидж, не жадничай, — надо же, хозяин мой маневр заметил и даже шутить пытается.

— Он у тебя молодец. И он тебя любит.

Что это? Всхлип? Да без девчоночьих соплей обойдемся! Колдуй давай!

Она колданула. Я опять взвыл – и пожалел, что мы не взяли на дело еще и Крайхи. Все же тогда делить пришлось бы на четверых.

«Но тогда связку держать было бы еще сложнее».

Хвост! Она мои мысли слышит. Стыдоба-то какая… Ладно, постараюсь не думать больше… Нет, не смогу, когда думаешь о чем-то постороннем, не так больно. Больно! БОЛЬНО!! О чем, о чем постороннем? О реке. О том, как славно нестись сквозь ее прозрачные струи, как здорово догнать зазевавшуюся форель-пеструшку и вонзить зубы в ее розовую плоть. ЗУБЫ! В ПЛОТЬ! А-А-А!

А потом все разом кончилось. Ну, почти. Да, кости и мышцы ныли по-прежнему – каждая связочка, каждое волоконце отзывались, но это была лишь память о прежней боли, ерунда, по совести говоря. Ну, еще глаза словно заволокло разноцветным дымом, а мысли брызнули в разные стороны, смутные, неуловимые, как головастики в мутной после дождя воде. И я понял, что это и по моей крови разошелся дурман. Сквозь его пелену раздался злой и веселый голос мастера:

— А вот сейчас мы поглядим, насколько крепкое брюхо у этой черепахи!

Почти забытое ощущение хозяйской волшбы прошло от хвоста до затылка, встопорщивая шерсть. А потом я почуял, как соленые лбы пришедшей из моря воды сталкиваются со струями реки, бегущими с гор, как вода выпучивается, не находя себе дороги, как вливается в каменные кишки водостоков, водозаборов и колодцев, пронизывающих фундамент монастырских казарм (краешком сознания подумал «кот, беги!», но не знаю, услышал ли он). Тугие водяные жилы вздулись, разбухая, выгнулись горбами, жадные мокрые хоботы принялись высасывать, вымывать глину и камни основы из-под фундамента. Тот не выдержал, заскрежетал, затрясся – и надломился, раздирая старую каменную кладку, на которую когда-то пожалели молока и яиц, выламывая из гнезд или перекусывая пополам балки (на них вороватые строители пустили не дуб, а простую сосну), круша валуны и подгнившие за века сваи.

Шум стоял невероятный – бурлили струи, сыпалась с пололка кирпичная крошка и целые кирпичи, визжали выдираемые гвозди, скрежетали раздираемые углы балочных соединений…

Потом здание вздохнуло все разом, пол ушел из-под лап на добрый фусс и накренился – и разом все стихло. Ну, почти – по сравнению с той какофонией, что только что терзала уши. Где-то что-то ссыпалось, потрескивало и поскрипывало, бурлила и билась в новые берега потревоженная вода, орали перепуганные люди…. В общем, ничего особенного.

— Прошу на выход, граф, — послышался хозяйский голос. На этот раз не у меня в мозгах, а снаружи. Я обнаружил, что сижу, зажмурив глаза, ноздри и уши (словно нырять собрался), да еще прикрыв голову лапами. Стыдоба! Вскочил, отряхнулся – и понял, что не зря жмурился. В нос тут же ударила мелкая каменная пыль, наждаком прошлась по горлу, вышибла из глаз слезу. Оглядеться удалось не сразу. Да еще башка кружилась от яда, вернее, от его тени, разошедшейся по связке.

Коридор накренился, по стенам вокруг ветвились многочисленные рогатые трещины. Одна из них прошла как раз через верхнюю часть дверного проема камеры (еще бы – искала слабину и нашла) и все еще сочилась мелким каменным крошевом. Нижние концы проема разошлись, как ножки у циркуля. Замковый камень просел, и под его весом пара центральных досок в двери выгнулась и лопнула. Бронзовая скрепа тоже подалась, и вся дверь теперь напоминала покосившийся забор. Осталось вышибить из него доску-другую, чтобы получился лаз.

— Ваше сиятельство, не сочтите за труд, помогите с дверкой. А то мне как-то не с руки сейчас мужицким плотницким трудом заниматься, — голос слабый, но бодрый. А дверка крепкая. Я, наверное, впервые в жизни пожалел, что не уродился бобром. Сейчас его зубы пришлись бы впору.

Сквозь щель высунулась мужская рука – не хозяйская, незнакомая, с тонкими пальцами и длинными грязными ногтями – ухватила за доску. Граф (а кто ж это еще мог быть?) тут же всадил себе в мякоть ладони здоровенную щепку – и выдал что-то, более приличествующее пехотному сержанту. Но от дела не отступил, крякнул – и вывернул-таки обломок доски. Потом другой. А ведь деревяхи-то были не тоненькие, пальца в два. Получился эдакий лаз. Худому человеку только-только хватит боком протиснуться.

— Прошу, фрайхерр.

И я, наконец, увидел хозяина своими глазами.

Предки-предки, как же он исхудал! Ребра все наперечет, кожа в рубцах и кровоподтеках, темные волосы спутались, потускнели, стали похожи на лишайник-бородач, а на заросшем щетиной лице одни глаза живут – огромные, усталые, на дне еще плещется боль от недавней пытки. Я кинулся ему навстречу, визжа, как щенок, потом остановился… Все же он меня прогнал. И с тех пор не простил.

— Здорово, Хитрый! – неловко как-то проговорил хозяин, протянул вперед правую руку и тут же сморщился. Истерзанные суставы стрельнули болью и отдались во мне. Тогда он поднял левую и чуть коснулся моего носа, провел пальцем по переносице, по лбу, ероша шерсть.

— Мидж… какой же ты у меня молодец, а! Ваше сиятельство, позвольте представить. Вот это – мой самый большой друг под этим небом. Ближе и вернее в целом мире нет.

Я пожалел, что рядом нет Снежка. И сдержанно поклонился, что-то гирркнув. В горле першило, глаза застилало пеленой – от пыли, наверное.

Сиятельство тоже вылезло из дыры – не без труда, надо заметить, ибо было чуть пошире в плечах да пообхватистее в груди. Подрос, подрос Александер с тех пор, как мои зубы оставили отметину на его шее. Вон и сейчас виднеется, все же борода на том месте почти не растет. Хорошо, что я его тогда не убил…

— Мы знакомы, — суховато заметил де Контьи и почесал шрам.

А мастер уже принялся осматриваться, прикидывать, что и как. Ясно было, что прямо отсюда наружу никак не выбраться – трещины в стене хватило бы разве что крысюку. Значит, придется выбираться тем же путем, которым я сюда пришел.

«Лисси!» — услышал я словно бы из далекой пещеры, наполненной чем-то рыхлым, вроде тополиного пуха. Не сразу понял, что это хозяин по связке зовет, поэтому звуки прокатываются через меня, от кончика морды до кончика хвоста, и убегают вдоль нити.

«Да, милый? Скажи своему зверю, чтоб шел назад, он слишком близко к тебе и слишком далеко от меня, мне тяжело держать контакт».

Связка – это вам не обычный разговор, тут чувства собеседника не вдруг уловишь: не поймешь, как там у него голос дрожит или дыхание перехватывает. Но я разобрал, что девчонка волнуется, что ей в самом деле тяжело – и что она всеми силами это пытается скрыть. Мол, вся из себя она собранная и деловая.

«Нет, это ты сюда иди».

«Зачем?»

«Старика будем вытаскивать, — мысленно пожал плечами мастер, и я вслед за ним передернул лапами. – Он же тут, я – и то его слышу. Что ж, бросать своих?»

«Да я тоже слышу, но зацепить его не могу. Боюсь, не выйдет, как тебя, на расстоянии лечить».

«Значит, будем не на расстоянии. Да поторопись, пока эта чертова куча камней совсем не рассыпалась. Не нравится мне тут что-то».

Мне тоже не нравилось. Где-то на пределе восприятия что-то то ли свербело, то ли трещало навроде полузатухшего костра, то ли жужжало старым осиным гнездом. И от этого скверно делалось, аж усы скручивались. Хозяин это тоже слышал, да получше моего. И тоже понимал, что хорошо бы рвануть отсюда со всех ног. Но вот решил идти другим путем – и ведь пойдет. И Лиссия уже поняла, что придется ей топать к нам, а не наоборот, что не переупрямить ей хозяина.

Я лучше прочих знал, где искать Тернелиуса. Поэтому двинул вперед – оно и надежнее, как для разведки.

И поэтому прозевал опасность.

— Эй, ты, колдун, куда? А ну живо назад, не то пальну.

Я оглянулся. На боковой лестнице, мимо которой я только что благополучно проскочил, стоял солдатик. Совсем мальчишка, со светлыми, чисто пшеничная солома, волосами, водянистыми перепуганными глазами и крошечным подбородком, ушедшим куда-то к кадыку. Казалось, солдат попытался сглотнуть, да так и не сумел, отчего его передние зубы высунулись над нижней губой, как у зайца.

«Заяц» неумело держал здоровенное, не по росту ружье – древнее, еще фитильное, и в челюстях серпентины исправно тлел конопляный жгут, распространяя вонь паленой тряпки и селитры. Граненый ствол смотрел поверх хозяйской головы, но я понимал, что могу не успеть, если сейчас кинусь. Опустить дуло да дернуть курок – тут и полувдоха хватит.

И хозяин мог не успеть. У него все еще плыло перед глазами, от остатков дурмана, от недавнего колдовства, от голода (эх, не догадался я хоть хлеба краюху с собой захватить!) – и потому не получалось сосредоточиться на внутренних реках солдатика. А тот стоял, полумертвый от ужаса, готовый напустить в штаны – и сжимал потными ручонками аркебузу.

— Все-все, иду назад, — проговорил мастер, но мальчишка его то ли не услышал, то ли не понял, повел стволом. И только тут я заметил, что выше по лестнице стоит еще по крайней мере один человек. Совсем плохо. Одного я, может, и сшибу. А если у того, второго, тоже оружие, то кто-то из них успеет выстрелить.

Не успел. Лезвие снесло пацану голову начисто, вместе с заячьим оскалом и перепуганными глазами. Фонтан крови ударил в потолок, — и тут же изменил направление, когда обезглавленное тело перехватила сильная рука. Здоровенная тварь стояла, направив красное извержение себе в пасть. Стояла до тех пор, пока струя не опала с последним толчком, а потом отбросила то, что осталось от несчастного солдатика. Глухо брякнуло о ступени ружье. А тварь повернула голову в сторону хозяина – и только тогда я ее узнал. Это было… был… тот, что приходил в камеру, что порол кнутом графа и рассказывал о своем знакомстве со старым сарашинским магом. Только тогда он был одет богато, почти роскошно, а теперь его тело покрывали лохмотья. Хотя, кажется, они остались от того, прежнего костюма – шнурованный жилет, вышивка … Только выглядят так, словно их обладатель крепко дрался где-нибудь в грязном подвале, причем его не раз сбивали на пол. Потом – умыли в крови. А еще – на его щиколотке, пониже обрывков штанины, красовалось здоровенное кованое кольцо. Любовно так кованое, даже с изяществом, и обвернутое полосками то ли замши, то ли желтовато-коричневого бархата. Чтоб, значит, ногу не натирало. А от кольца тянулся обрывок цепи – совсем короткий, звеньев в двадцать. И последние три-четыре будто жевал, мял и рвал медведь с железными зубами – пока одно не лопнуло.

В левой руке страшилище сжимало что-то вроде широкого серпа. Во всяком случае, я никогда раньше не видывал кривых клинков, заточенных по вогнутой стороне – только орудия для мирного крестьянского труда. Но это железо, готов поспорить, срезало только колосья человеческих жизней – вот как парнишку-аркебузьера.

Я так подробно все успел рассмотреть, потому что после убийства все замерли – и этот, с серпом, и хозяин с графенышем, и маленький человечек, который на лестнице раньше стоял за спиной у солдата, а теперь скорчился в углу бесформенной кучей, стараясь даже не дышать. От него разило чем-то знакомым и противным, вроде как от старой бочки, где бродило сусло, а потом что-то скисло. Я тоже замер, прикидывая линию броска и понимая – не головой, а печенкой и прочими потрохами – что, скорее всего, не успею, что красное кривое лезвие встретит меня на подлете и превратит в два обрубка. Я же видел – вернее, не успел увидеть – как и откуда этот возник, как взмахнул серпом…

Пришелец повел носом, повернулся всем телом, взглянул на мастера.

Я мимоходом успел заметить, какие у чудища глаза – черные-черные, пустые-пустые, как два пересохших колодца в ночи.

Оно еще постояло, медленно качнуло головой…

Мастер поднял левую руку, то ли собирался колдовать, то ли просто защищаться. Граф поднял обломок доски – единственное оружие, которым удалось обзавестись у камеры — и выставил вперед острый скол, как копье или, может, шпагу, когда ту берут двуручным хватом.

Ужасный человек еще раз шумно втянул носом воздух – и вдруг повернулся, пошел прочь, мимо меня, вдаль по темному коридору. Сзади у него болтался невесть как уцелевший кнут, вернее, обрывок кнута. Плетеный, размочаленный на конце ремень хвостом мёл каменные плиты, подпрыгивая на неровных стыках.

«Лиссия!» — снова позвал хозяин, и даже сквозь связку было слышно, что он не на шутку испуган и взволнован. — «Сюда, скорее! Я не успею, а этот… он пошел к старику. Его надо хотя бы предупредить».

«Кот, опасность! Предупреди своего! – выкрикнул и я, тоже молча, хотя не был уверен, что Фамиус меня услышит. Его присутствие я чувствовал самым краешком, а мыслей не слышал.

— Мидж! За ним! Помоги Тернелиусу! – это уже вслух.

И я припустил по коридору. Но успел услышать еще один приказ, не мне адресованный:

— Граф! А этого убейте.

И я наконец узнал запах палача – того, что накачивал моего хозяина дурманом. Эх, с каким удовольствием сам бы перервал ему глотку. Но увы, придется оставить это удовольствие де Контьи. Как, возможно, и все прочие удовольствия, объединяемые одним простым словом – «жить». Ибо, если по приказу хозяина мне придется защищать Тернелиуса от чужака, то из схватки живым не выйдет никто из нас. Я так уж точно не смогу. Прощай, мастер.

Вообще, выдра бегает быстрее человека – если недалеко. Поэтому я сначала не очень торопился. То есть торопился, но средненько так. Все же помирать не хотелось, а уйти от меня мерзавец не уйдет – так я думал. А потом понял, что уходит. Вот здесь, судя по запаху свежей крови, он был только что и не мог никуда деться — а нету его! Дальше, дальше! Вниз по ставшему наклонным коридору, мимо куч битого камня, еще курившихся пылью, мимо трещин в стенах, мимо расщепленных балок, вперед!

А в мозгах у меня бушевал какой-то хаос чужих голосов.

Хозяин: Лисси, да что ты там копаешься!

Лиссия: Не мешай, я не могу быстро и бежать, и колдовать.

Хвостик: Идет! Слышу

Кот: Вы что там, рехнулись совсем! Мой тут один! Хвост, кто там?

Хвостик: Идет! Страшный. А!..

Кот: Убей!

Хвост: А!…

Лиссия: Куда, крыса! Стой! Я через тебя его, наконец, зацеплю!

Хозяин: Тернелиус, слышишь меня!

Непонятно кто, но, наверное, Тернелиус, слабым голосом: Юкки… Беги…

Хозяин: Я те дам «беги»! Слушай, к тебе идет какой-то fortis insanire[1]. Ему нужна твоя кровь. Я не успеваю!

Тернелиус: да знаю я, кто это! Бегите, дураки!

Лиссия: Черта с два, дед! Как суставы сейчас?

Йоуаа! Опять суставы! Меня снова скручивает от боли, бросает на пол. А ведь так же сейчас достается и…

Хвост: Ааааааа!!!

Все. Нет больше Хвостика. Не выдержал то ли боли, то ли силы нити, которая пронзала всех нас. На полвдоха я словно ослеп и оглох. Оказывается, когда боль вдруг пропадает, как обрубленная ударом валашского клинка, это действует так же, как прыжок в ледяную воду – теряешь все чувства разом. А потом я снова ощутил рывок под нижней челюстью, слева – и понял, уж предки знают как, что это кот сумел подхватить, срастить обрывки нити. Теперь, когда я был ближе к Тернелиусу, оказалось, что можно и без Хвостика. Получается, он погиб напрасно?!

Тернелиус: Фоммиус, ты сотворил чудо. Хотя и сделал это зря. Спасибо, девочка. Так гораздо лучше. Только без толку. Мне не уйти.

Хозяин: Не говори глупостей!

Тернелиус: Не груби учителю, лучше слушай. Тут…

И тут мне стало не до их разговоров. Я увидел вражескую спину – и прыгнул. А тот прыгнул одновременно со мной. И я понял, что – уйдет. И не догнать мне его, как бы ни старался. Потому что он прыгнул не просто так, а через разлом.

Именно здесь переломилась тюрьма, подмытая водой и хозяйским колдовством. И часть пола в коридоре и по его сторонам обвалилась куда-то вниз, образовав эдакое ущелье шириной фуссов в двадцать пять с кирпичными берегами. Мне нипочем не перепрыгнуть. Да и человеку тоже. А этот – перемахнул, только обрывок цепи высек искры из камней да хвост кнута оборвался, застряв в щели. Перемахнул – и ринулся дальше, уже вверх по наклонному коридору.

Я глянул вниз – не очень глубоко, пяток фуссов, на дне каменные и кирпичные глыбы, между которыми вьется вода. Можно спуститься, потом подняться.

«Не стоит, ты его все равно упустил».

Это хозяин.

«Да, упустил. Но…»

«Все равно упустил»

«Не ругай малыша, — это Тернелиус. — Он все равно ничего бы не сделал. Лучше слушай. Тут, рядом – daemon igneus[2], может быть, даже не один. Точно не один. Ты их разбудил»

«Я?»

«Твое дикое речное колдовство. Столкновение двух заклинаний всегда непредсказуемо. Но ты их разбудил, и это хорошо. Я с ними работать не умею. Ты – умеешь, я знаю. Выпусти их»

«Но они…»

«Выпусти, говорю! Мне не уйти все равно – он у меня уже дважды брал кровь. Я сейчас слабее осенней мухи. И цепь на ноге. Зато их огонь смогу направить ему навстречу. Давай же! Я помогу…»

И хозяин дал. Он умел принимать решения. Впереди, там, где только что скрылся чертов супостат, грохнуло так, словно взорвалась разом дюжина бочонков пороха. С берегов ущелья посыпался камень – и я тоже чуть не ссыпался вниз, еле отскочил.

А потом навстречу мне рванулся огненный вал – горячий и почти невидимый, как жар над горном. Он выметнулся из узкой трубы коридора – и растекся над провалом. Думаю, это меня и спасло – силы прилива (или как это назвать?) не хватило, ее разметало окрест… От жара у меня затрещал мех, свернулись усы (счастье еще, что зажмуриться успел) — но и только.

Казарма утробно вздохнула – и стала складываться сама в себя. На той стороне провала я успел заметить знакомого зверя с дымом вместо шерсти – только теперь он был размером с самого большого медведя, и не серым, а черно-красным, и дым был раскален. Он подпер башкой потолок, привстал – и выломился наружу, точно медведь из берлоги. Только с ужасающим грохотом посыпались обломки балок, вспыхивая прямо на лету.

Я кинулся прочь – назад, не разбирая дороги, туда, где был хозяин. Но все же сквозь треск, грохот и вой гибнувшего здания расслышал в голове далекий жалобный мяв, а потом слабую просьбу Тернелисуса:

«Мидж. Спаси кота, если сможешь».

[1] Могучий сумасшедший (лат.)

[2] Демон огня (лат.)

Окончание следует…