«Это я сказал? Я? И сейчас я сказал?» — и так до бесконечности.
Ребёнок понял свою сущность, но не может поймать за хвост того, кто в нём думает.
Текст — это тюрьма, из которой надо освободиться, но это так же сложно, как и поймать того, кто внутри тебя говорит твоим голосом.
Автор Слаксина явно перегружен советскими смыслами, от которых пытается избавиться через отпущенного на волю Афанасия Слаксина.
Когда он пишет, то удивляется откуда всё лезет и лезет эдакий комок советских газет, головоломка из лозунгов, услышанных по телевизору? Ведь вот уже 25 лет он живет в контексте другой культуры и говорит на чужом языке.
Часть1
Афанасий Слаксин тащил груз бытия.
Он шел по чёрной дороге и ел просвирки.
Груз тянулся за ним как парашют немецкого диверсанта.
Афанасий бросил родной завод через плечо, на татами истории.
Он знал приемы дзюдо не понаслышке.
Он с легкостью открывал молоко, согнув указательный палец и жадно пил. До одурения.
В родном Ново-Кузнецке его знала каждая собака.
И его партийная деятельность была известна каждому, за исключением трех старых сестер.
Он был отмечен печалью.
Огромная родинка на спине была похожа на карту Советского Союза, поэтому он любил прозрачные рубашки фирмы «Красный Октябрь».
Его друг играл на бас гитаре, поэтому он с ним не общался.
Жена Агафья уехала в молдавский поселок на заработки: они там с Катей Лукомойнич тащили семью известных на весь мир цыган Джипса Калипса.
Афанасий жил один, как угрюмый татарин, которого он знал еще в детстве.
Этот факт его пугал, как партийный съезд во Владимирской Куще, где рабочего отправляли за границу всем заводом.
Он боялся той вспышки энергии, когда его трясло, как студень тети Маши Перечниковой, к которой он был неравнодушен.
— Слаксин! — говорила она, — лебедь — не щука, а карась плывет против течения.
Афанасий собирал свои пожитки и шёл, медленно ступая то и дело в российскую действительность, давя на почку председателя.
Часть 2
Афанасий Слаксин собрался в Москву.
Собрался и отложил яйца, как его ручной клоп.
Он недавно его подковал изящной штукенцией — мучился около года (председатель райисполкома в прошлом решил чем-то себя занять).
Лозунги, марши вертелись в голове у Слаксина, как бабы в варьете бандита Потёмкина.
Вырисовывалась картина рисом на подоконнике с кактусом, который ему подарили в честь первой революции.
Каждый вторник он ходил ходуном по кромке крыши, которая ехала под звуки ламбады.
В прошлом он навязывал свои правила игры на баяне и был отличником в «Гостях у сказки», пока не выпил грибного соуса.
С грибного соуса всё и началось. Он увидел подноготную Агафьи и чуть было не превратился в беспочвенника Олега, который то и дело проявлялся на совместных фотографиях его и будущей России.
Он любил ходить в дощатый нужник, где испытывал особый кайф. Выходя оттуда он кричал:
— У нас особый путь! Мы победили Гитлера и нам теперь нужны облигации Третьего Рейха!
Недавно он был в Костроме и крутил Золотое кольцо подмышками.
Он издавал странные звуки и негласную лирику поэтов XX съезда.
В обкоме его журили, но из партии не выгоняли, а делали суточный выговор.
Для этого приглашали шамана из монгольской республики.
Тот с удовольствием выговаривал согласные и плевал на плечо Слаксина.
— Что это? — каждый раз вскакивал он, ещё находясь в немецком плену сна.
— Что вы сделали со мной, гады? — вертелся он каждое утро, поливая грязью машины.
Он просыпался, и контужено бредя по мостовым Ново-Кузнецка, столпотворился на одной ноге с Россией.
Часть 3
Афанасий Слаксин писал в стол.
Он любил мемуары Штурмбанфюрера Кройца и делал стенгазеты, которыми обклеивал машину предпринимателя Глускина.
— Новый русский! — кричал он в карман пиджака, когда Глускин делал ему стальной зажим.
У Слаксина были огромные синяки на шее, которыми он гордился и показывал тёткам с раёна.
Те долго обсуждали причины возникновения синяков. А одна тётка расфантазировалась и умерла.
Другой стало завидно, и она подожгла коня и хату с краю.
Слаксин боролся с нескончаемым потоком волн гомофобии и уже не знал куда девать деревянные чёботы, в которых он ходил как мастер Батраков.
Курил он при этом трофейный «Кемэл» и глядел по сторонам альпийских лугов, которые были смачно описаны Кройцом.
Вообще он любил баб в униформе.
Тамара с огромной зарницей работала на почте и объезжала весь Ново-Кузнецк за три часа. К Слаксину она подходила аккуратно, пытаясь не наступить на его трезубец.
Облисполком гневно писал депеши, тайно провозглашая вечерею. Коммунистические бригады в ватных штанах тёрли стены плача и давили Слаксина интеллектом и жужжащей кофемашиной, купленной за двадцать марок в Берлине.
Там-то и пришёл конец мечтаниям о молящемся в зёрнах.
«Со святыми упокой», — эта фраза смешила Слаксина и он катался по асфальту как старые кеды замполита Кузявина, который прославился тем, что изрыгал цитаты Крупской во время бритья черепа.
Часть 4
Афанасий Слаксин был плюгавеньким и ничем не выразительным.
Из прыщавого юноши он превратился в хомяка.
За ним следили отряды Ластрибищего.
Про этого партизана говорил весь Ново-Кузнецк.
А тот шел по лесу, ломая сучки и стреляя из ппш по спрятавшимся за березами.
В его прицел мог попасть любой.
— Стреляйте гниды! — кричал мужик и тем самым пугал Слаксина.
Какая-то медвежья боль возле лопаток мешала адекватно реагировать на свет в конце туннеля…
Московские коммунисты держали его в курсе современных реалий и каждый месяц высылали Слаксину альманах «Вымпел аборигена-захватчика».
Он собирал мускулистых рабочих и внедрял им кузькину мать, да так, что из их глаз летели искры от болгарки.
А облапанная и застенчивая Русь дрожала, но секла двойников Ивана Опричного.
Бандиты боялись Слаксина и дышали ему на кадык.
Тот не сопротивлялся и лежал в кресле, ничего не подозревая.
Он не был мнительным.
Его здоровая психика мустанга лениво переваривала приступ патриотизма.
За гонения на самого себя ему дали героя Дальневосточных Баррикад.
Хотя он мечтал об ордене Гвардейских лазутчиков и яростно слал телеграммы своему приёмному папе Римскому.
— Отец, — писал он, — ты вникни в ситуацию, большевики не оправдали Забойный Восток, а только щекотливо внедрялись в Юшаньский Конгресс. Мы им этого никогда не простим!
Слаксин зарыдал в кедровую карандашницу Ильича и выбежал из кладовки. Он удалялся всё дальше и дальше, но фотовспышки репортеров-браконьеров догоняли его и мешали сосредоточиться на самой главной цели своего присутствия в городе Ново-Кузнецка…
Часть 5
Афанасий Слаксин любил гуталиновых Русалок.
Он ходил вокруг них сложа руки крестом и дышал им на хвост.
Это был тайный пароль.
Все интересы вели в одну точку: он тупо смотрел в зрачок пролетариата и видел там заводскую трубу им. И. Челюстнюк.
Он не догонял железную логику Термитрупера и шёл в стерильную библиотеку.
— Сегодня выходной! — кричали ему девушки в целлофановых шапочках, — кегли уже все спрятали в нижний шкафчик! — снова кричали они, забыв обо всём на свете.
А в Карпатах шёл снег и крыло бабочки накрыло город.
По улице адмирала Кольсонера несли два портрета сапёра Индюкова.
Его освободили по УК 47, но при выходе из тюрьмы на него уронили мощи Святого Дальтония.
Слаксин шёл мимо танцплощадок, где танцевали брейк люди с манной кашей на голове и плечах.
Ночь серебристой восьмёркой въехала во двор.
Слаксину снился Бонч Буревич, пинающий Агафью в подбородок.
Сон был липкий, как та мачта, к которой, однажды, приклеился Кузявин.
Часть 6
Афанасий Слаксин чистил унитаз зубной щёткой и драил полы полотенцем для лица.
Он был недоволен собой, а хотел быть на высоте «Эмпаир Билдинга» — водрузить там свой… чисто постиранный флаг.
Он хлебнул одеколона «Три поросёнка» и вышел на балкон.
Отряды Ластрибищего учили речёвки прямо во дворе. А старухи в галифе подпрыгивали под звуки валторны. Депутат Краснопёркин стоял рядом и отбивал ритм битой для лапты.
Увидев Слаксина, он взбодрился, а валторнисты заиграли Марсельезу.
Дыхнув в лицо перегаром, Афанасий пристроился рядом и заболел тоской по Родине, канувшей в небытие бандитизма. Он попытался подпевать старухам своим визгливым голосом, но не попал ни в одну ноту. Краснопёркин ударил его по носу осиновым прутиком. У Слаксина посыпались искры и опилки.
— Батенька, революция завершилась! – вдруг закричал дирижёр в рыжей телогрейке.
Отряды Ластибрищего разбрелись по домам. Всё сложилось в кучу, на которой прилёг Слаксин, раскинув руки черным лебедем. Он бы так и лежал, но его подобрала патрульная машина и отвезла на золотые прииски.
Ново-Кузнецк славился месторождением бриллиантов, за счёт которых кормился город.
Слаксин долго нёс ахинею и не заметил, как оказался в родных пенатах.
— Тааак, что я сегодня делал? — вытащил он шкалик водочки, купленной у бабы Шнюмагер. Откупорив бутылочку, он выпил содержимое залпом.
— Ну и сивуха, — сплюнул он в детскую песочницу, где уже стояла его раскладушка.
Он долго боролся с пледом и проклинал китайскую республику.
Во дворе шумели сигнализации и все мысли Афанасия были направлены на следы от ботинок Кузявина.
Часть 7
Афанасий Слаксин боготворил Кузявина.
У него даже был красный молитвенный уголок, который ему смастерили уголовники Тверской области.
Они выпилили из гаечных ключей глаза замполита, куда вставили свечи.
Вечный огонь то и дело отражался в зрачках Слаксина.
Замполит приходился ему кузеном.
Его умению вгрызаться во всё плотское люто завидовал Афанасий.
Герой Гражданской, он воевал в Испании, откуда привёз подагру и испанский стыд.
Он презирал выгнутые стулья и имперские застолья магнатов узкого кружка.
У Кузявина было свойство несгораемого сейфа, в котором он прятал партизанские трофеи. Среди них был кружевной бюстгальтер фрау Мюллер.
Его Кузявин собственноручно снял вместе с альпийской ненавистью павших героев демократического объединения зловредных пенсионеров.
Жизнь Слаксина текла как водка из командирской фляжки — размеренно, как сто боевых грамм. В ней не было ни шампанских пузырей, ни даже винных осадочных хлопьев.
Но он и не особо переживал по этому поводу.
Афансий был ярый особист и только поэтому партия его подкармливала вьетнамским рисом и тушёнкой «суси-муси».
Он чиркал зажигалкой в ночи, освещая бумажный пакет из-под угля, где и лежал тот басурманский паёк.
Слаксину исполнилось 58. До пенсии оставалась ещё пара долгих мучительных лет.
Одно его утешало: Кузявину до пенсии оставалось в два раза больше. Целых четыре года.
Часть 8
Афанасий Слаксин требовал мира на всей планете.
Он ходил кругами федеративного ада и скоблил стены близлежащих домов.
Благо у него были железные зубы со встроенной антенной: он ловил настроение Тимирязевский гжели и Первый публицистический канал.
В голове звенела весна.
Бабы несли вёдра с ураном, не переставая. От их поступи вздрагивали последние сугробы, выкидывая наружу экскременты волкодавов, которых ещё в своё время развёл сам Кузявин, но затем малодушно от них сбежал.
Слаксин застрял в прошлом прямо в чём родился – в тапках «ни шагу назад».
Ему надо было выйти из ступора к шести часам. Но он орал и орал:
— Я всё помню! Я всё помню!
Где-то шли бронепоезда и на любовном фронте окапывались железной стружкой рабочие алмазного прииска.
Никто не обращал внимания на Слаксина. Все слушали песню весеннего козлодоя.
Раз в месяц Слаксин создавал помехи Первому каналу и бригаде балтийских матросов. Как-то капитан не выдержал и просунул руки Афанасия в штурвал.
Слаксин пережил эту травму и продолжил мечтать о Ладе Калине.
Он сгребал девальвирующие деньжищи в кучу.
Тем временем, Кузявин сверял свой градусник с термометром страны и определял самочувствие и финансовое здоровье нации.
Данные он шифровал на сайте знакомств, где его читали зарубежные товарищи.
Часть 9
У Афанасия Слаксина тоже были свои Красные дни.
Он отмечал День повстанческого движения Никарагуа и День освобождения польской деревни от гнёта Зальцбурских герцогов.
В эти дни он стряпал еду на весь подъезд и заговорщицки смеялся каждому в лицо, приговаривая на скаку любимую кавалерийскую поговорку самого Кузявина:
«Ешьте и мойтесь до дыр — я ваш красный командир».
Люди не особенно охотно отдавали ему тарелки, в которых Слаксин таскал еду.
На тарелках, окаймлённый пшеничной лузгой, сверкал герб партизан-косарей.
Они дорого ценились на аукционе новокузнецких хлеборобов.
Его патронировали тщедушные старухи в чёрных пальто с кошачьими воротниками.
Всё радовало Слаксина в эти дни: Агафья звонила ему на коммутатор особой связи и трещащим голосом зачитывала выдержки из газеты «Коммунистический популист».
Слаксин дышал ровно и безразлично.
Ново-Кузнецк славился своей экологией. Его спёртый воздух ядерных захоронений, на территории которых стояла пятиэтажка Слаксина, положительно влиял на мыслительную деятельность.
— Никарагуа! Но пасаран! — кричал он так, что его слышали дети Кузбасской щели.
Он вставал в стойку у окна, складывал пальцы в кулак и загадочно смотрел на улицу.
Что-то невыразимое творилось у него на душе.
— Товарищи, уйдите! — гной капитализма часто давал ему в голову.
Он приседал на табуретку и писал окурком на обоях «РотФронт».
Писал и стирал.
Потом долго вспоминал Кузявина и плакал над его пепельницей.
Часть 10
Афанасий Слаксин нёс портфель с влажными бумагами.
Нёс долго и монотонно, пока не устал.
Он предъявил корочки на входе и засмеялся как Буратино.
На полях страны удвоили добычу сахарной пудры, чему был бесконечно благодарен Слаксин.
В мартеновской печи теперь выплавляют гигантских кроликов и ничего не стоит на месте. Он хоть и устал от информации, но продолжал мысленно транслировать в Кремль свои новости и благодарить управление за низкую самооценку происходящего.
В душе он был генералиссимусом с разносторонними интересами, но что-то не давало ему проявиться во всех своих ипостасях.
То ли нос был слишком картофельным, то ли роговые очки выдавали в нём огромного лося, как на гербе малазийских контрреволюционеров.
Однажды, сам товарищ Саталин из дружественного посёлка Красной Демагогии оценил внешность Слаксина и дал ему фору на сорок лет колонии.
— Вы, батенька, действуете на мой спинной нерв, который я застудил на сопках Манчжурии.
Слаксин так обрадовался, ведь товарищ Саталин открыл рот первый раз, с тех пор, как Кузявин отрезал ему кончик языка.
Замполит не любил «сю-сю-мусю». Он был человеком настоящего поступка.
Слаксин хотел быть похожим на Кузявина и на Фриделя одновременно.
Он бомбил кассы супермаркета, который построил его племянник Серёга Вислоухий в честь кубинской тётушки Пердильи.
— Честь и слава, — говорил Слаксин и выходил из себя вон.
Часть 11
Афанасий Слаксин причитал «ах Кузявин, Кузявин» и надевал бушлат.
«Ты был моим лучшим примером, не то что эти прощелыги с Ленинского проспекта, которые отравили мне жизнь недосказанностью. С тобой я цвел в сугробах революции как роза ветров.
Он шёл в тумане и бил себя в грудь, мял кепку и плакал.
Навстречу ему шли суровые мужики Ново-Кузнецка, мрачно сплевывая разбитыми в кровь губами жёлуди. Все они были в черном и этим бодрили Слаксина.
Он поднял вверх правую руку и замер.
Долго он стоял, указывая в сторону швейной фабрики, пока его не ударили по затылку бутылём простокваши.
Когда Слаксин очнулся, простокваша стекала за воротник и майка прилипала к спине.
«За что?» — вопрошающе взвыл он, но ему никто не ответил.
Отряд мотоциклистов в нарядных шлемах проехал мимо, выкидывая из-под колёс ровные комочки грязи.
«Кузззззззяввввин» — плакал он. «Многое остается мне не понятным», — разговаривал он с воображаемым замполитом. Он шёл и глядел впереди себя глазами, полными кисломолочных слез и бесконечных вопросов, пока не наткнулся на Дусю-проститутку из сороковой общаги:
— ВАС НАДО ЗАБИНТОВАТЬ! — кричала она Слаксину, будто тот был глухой.
Она перебинтовала ему голову и уложила в постель.
Слаксин плакал у неё на руках всю ночь, а ближе к утру заснул со спелым гранатом в руке.
Продолжение следует…
