Часть 12
Афанасий Слаксин давал повод для размышления.
Из проволоки он смастерил пограничную овчарку по кличке Пенсильвания и выставил её в партийных кулуарах Отбойного цеха. Размышляли над этим образом все, кому не попадя.
«Добавь перо» — предложил Председатель.
«Мало злости» — резюмировал ответственный за сломанный трактор Савелий Чугунов.
Попадья Смекалкина, похожая на матрёшку, тоже пролила на свет своё мнение и абрикосовую настойку:
«Надо добавить цвета», — сказала и ушла.
Слаксин долго смотрел на освящённую мощными прожекторами, удаляющуюся рыхлобёдрую фигуру.
Слаксин очнулся, спустя три часа московского времени.
В Новокузнецке был обвал рубля и все люди играли на гитарах.
«…Кузявин» — опять вдруг вспомнил замполита Слаксин.
Кузявин материализовался в левом полушарии, как труды Карла Маркса на полке иностранной литературы рядом с книгой «Загранотряды Весельчакова и Колчакина никогда не врут».
«Тебе и не снилось, куда мы попали», — шёл он по чавкающему снегу и продолжал беседовать с Кузявиным. «Нас тут плохо кормят» — жаловался Афанасий.
Перед глазами проплыла киевская котлета, заслонив собой светофоры и магазин «Инвалидные коляски».
«Я не могу пить на голодный желудок», — крикнул он в темноту и спрятался ото всех в зарослях папоротника.
Он долго там сидел как настоящий партизан в нужде.
Он заморил ни одного червячка, пока не насытился.
Он брёл неизвестно куда.
Ему слышались расстроенные гитары и путь его, то и дело озаряли прожекторы завода по производству резиновых подошв.
Часть 13
Афанасий Слаксин бежал, поправляя на ходу гимнастёрку старшины Заречного и читая по памяти Молохова.
— Съёмка закончилась! Всем вольно! Расслабиться! Я сказал! — крикнул режиссёр известной кинокартины «Утомленный удав».
Слаксин напрягся и улыбнулся железными зубами.
Он выдохся. Ему хотелось коньяка и сделать затяжку козьей ножки.
«Это кино, — думал он — про нас, про русских».
Вдруг он тяжело задышал и упал на сырую, залитую бутафорской кровью, землю.
Он вцепился в траву.
Его руки извивались копчёными угрями.
— Проклятые черви! До чего они нас довели!
К нему по-дтащили носилки и с тр-удом разжали жилистые руки, в которых были зажаты чьи-то оловянные запонки.
— Сестричка! Куда? — плакал он.
Вдруг раздались выстрелы.
Матрос Железячка стрелял по банкам, которые ставили замёрзшему старшине на спину.
В лазарете сгущались краски.
Врачи переодевались в штатское бельё и выходили по очереди вон. На Слаксина плюнули трижды.
Тут-то и появился Кузявин во всей своей замполитской красе.
Шатёр лазарета закачался и вдруг взмыл в небо.
На носилках лежал Слаксин.
А под ним полыхала земля.
Кузявин улетел вместе с шатром…
Больше Слаксин ничего не помнил.
Особенно то, как он оказался в своей хрущёвке с огурцом в руке, за столом, на котором лежали две красные гвоздики и мятые погоны Кузявина.
Часть 14
Афанасий Слаксин нагнулся от тяжести штанги, которую ему сделали на заводе «Чугунные люки».
Рабочий Улюлюкин наделал блинов из сталинского сплава, за что получил бутылку беленькой «Второе дыхание» и пакетик ирисок. Афанасий тащил новое приобретение через проходную.
— Силы у меня, как у бегемота, — сказал он сидящему в будке.
Тот вяло отреагировал, и, засунув в рот гигантский пельмень, пропустил Афанасия.
Долго шёл Слаксин по разбитой дороге на скрюченных ногах. Тяжесть бытия определяло его сознание.
В голове появился Кузявин и маленькие звёздочки — такие, какие рисуют на бутылках коньяка. «Кузявин, вот дотащим эту хреновину домой и построим кумунизьм локального характера! Только ты и я!» — говорил он замполиту с трудом, одышкой и останавливающимся сердцем.
Штанга давила на плечи, а он всё шёл и шёл. И уже не понимал, куда он идёт?
— Дядя, вы надорвётесь! — кричал акселерат Петька.
— Ничего, где наша не пропадала, — процедил сквозь зубы Слаксин.
И продолжал идти, пока не оказался на мосту лейтенанта Абдурахманова.
— Петька, ну что ты привязался? — сказал Слаксин мальчику, пытающемуся привязать себя к его ноге.
Груз перевесил его через ограду моста, и Афанасий полетел вниз как свёрток.
Его долго приводили в себя.
А человек, нырнувший следом за Слаксиным, получил бархатный, остроугольный орден «Спаси и сохрани».
Об этом случае ещё долго судачили, стирая свои галифе в реке, бабки отрядов Ластибрищего.
Часть 15
Афанасии Слаксин шаркал по асфальту своим длинным бушлатом, надетым на голое тело.
Сегодня он встал с левои ноги, потому что правая покрылась неизвестной доселе сыпью.
Доктор так и сказал:
— Сыпь появляется от слишком развитой фантазии! Умерьте свои пролетарский пыл и не думаете о политике.
Но как назло приехал его брат из деревни Термищево.
Он был карлик и ненавидел клоунов и других карликов.
Слаксин это помнил и поэтому купил билеты в первый ряд.
Слаксин еле доковылял в своих квакающих штиблетах «прощай молодость» до цирка.
Всю дорогу братец сидел у него на плечах и руководил Слаксиным. «Боевои подвиг, — думал Афанасии, — Кузявин бы оценил».
Погас свет.
Карлики выбежали из-за кулис и обдали всех перегаром.
Брат Слаксина заплакал и им пришлось выйти через чёрный ход, где к выходу готовился клоун в зеленом парике и огромной поролоновой мясорубкой.
Брат продолжал сидеть у Слаксина на шее, пока они не оказались возле ночного базара.
Брату нужна была кроличья шапка.
Собственно, за ней он и приехал.
Слаксин присел на гранитный прилавок, пока брат мерил шапки.
Афанасий закурил, выдохнул дым и забыл зачем он здесь находится. Ново-Кузнецк обдал его пригоревшей перловкой, смял как газету «Правду» и пнул, как блохастого пса-казнокрада.
Откуда не возьмись появились — копченая рыба, ноль пять и Кузявин. «Какие люди!» — обрадовался Слаксин и убежал прочь.
За ним тянулся шлеиф гражданской войны и плачущий брат.
Часть 16
Афанасий Слаксин ел молодильное яблочко, сорванное у пыльной дороги.
— Эх, яблочко! — пел он с набитым ртом, сплевывая ошметки через левое плечо.
Радио «Маяк» транслировало шлягеры прямо в голову Слаксина.
Он боролся с режимом дня чужими руками аж с 1975 года.
На конюшенном дворе Питера стоял ноябрь.
Погода была не ахти и идти ему никуда не хотелось.
«Маяк» затрещал и оттуда послышалась любимая песня Кузявина «Долюшка-доля!».
Мысли унесли Слаксина далеко назад и тут же вернули в реальность.
— Кузявииин, — застонал Слаксин и покатился по паркету. Открыв пяткой пузатый холодильник ЗИЛ, он достал суши и начал жевать.
Долгая песня прекратилась.
Акселерат Петька позвонил в дверь и убежал куда глаза глядят. Прошли Чистая среда и Покров.
По городу с лязгом пронеслись танки.
Все говорило и молчало одновременно.
Слаксин запутался в своих мыслях как в рыболовной сети.
— Пантелеймоны всех стран, соединяетесь! — крикнул он в форточку и тут же ее закрыл.
В тот день его было не слышно и не видно.
Он спрятался от всех и в особенности от радиоволны «Ностальгия пролетариата», которая вышла на него через «Маяк».
Микромирок Слаксина шелестел прогнившими обоями и расширялся в постсоветском пространстве со скоростью швейной машинки.
Часть 17
Афанасий Слаксин был задет интеллектом Гоги Точили.
Тот выпячивал его как подзорную трубу на подводной лодке, чем мешал Слаксину двигаться вперёд.
— Тьфу ты! — Слаксин оттолкнулся от пьяной лавочки и улетел в космос.
— Аэлита! — орал он и кувыркался в состоянии невесомости. Но ему быстро надоело и он приземлился возле Дома Книги.
Купив книгу «Враг в постели», он положил ее в авоську с помидорами и побрёл восвояси.
Погода была непонятная, как и окружающие его памятники Ленину и люди с бензопилами «Дружба».
Но он и не пытался в это во всё внедряться.
Его волновал только Кузявин.
«Где ты, друг мой ситный! Зачем в твоих жилах остыла кровь?!» — хандрил Слаксин.
Он поставил алюминиевый чайник с отломанным носиком на заляпанную плиту, и, присев рядом на табуреточку, стал читать по слогам купленную книгу:
«В по-сте-ли с вра-гом ни-ког-да не по-во-ра-чи-вай-тесь к стен-ке» Слаксин долго слюнявил жёлтые от никотина пальцы, и перелистывая страницы, заметил, что не может сосредоточиться.
Глаза двигались по предложениям, но мозг Слаксина поскакал на поля Гражданской войны, где Кузявин, верхом на вороном коне, лихо отрубал головы врагам пролетариата.
Слаксин испугался и тут же бросил курить бамбук и книгу с балкона. Новокузнецк спал тревожным сном, в котором Слаксин отдавал отчёт Гоги Точили
Часть 18
Афанасий Слаксин пил парное молоко на реке Усьтьрачка.
Он смотрел, как мимо него медленно проплывают льдины и пытался на каждой представить Кузявина.
Каким образом он оказался в этом месте — было загадкой даже для Слаксина.
— Где я? — думал он, отпивая из трёхлитровой банки.
Сапоги его продырявились, шинель промокла, папаха съехала на бок.
Он дрожал от непонятно откуда взявшегося страха.
Он побежал по полю, обхватив банку руками, словно это был раненый оленёнок.
Наконец, поле закончилось, и он остановился.
— Гддддеееее яаааааааа? — крикнул он.
И вдруг откуда-то из люка ему ответил товарищ Краснобаев.
Он узнал его голос.
— Вы находитесь в Российской Федерации! Руки вверх! — послышался утробный смех.
— Краснобаев, хочешь парного? — спросил Слаксин.
Они долго сидели на плиточных ступенях универмага, но им это быстро наскучило.
Слаксин взбесился и разбил банку с остатками молока об берёзу.
— Всё не так как раньше! — орал он.
Затем он достал мятые деньги и на всю оставшуюся зарплату накупил пломбира.
— Его же невозможно есть! — вопил он, проглатывая мороженое за мороженым.
Когда приступ пломбирного бешенства закончился, потрясённый Слаксин присел на корточки.
Вокруг него валялось двадцать обёрток от пломбира, а материализовавшийся Кузявин одобрительно качал головой.
— Только РотФронт! — сказал он, выстрелил из маузера по ларьку с мороженым и испарился как ртуть.
Часть 19
У Афанасия Слаксина горело сердце в пролетарской груди освящая грибную полянку.
Он шёл и светился неоном, как реклама завода «Светоч Коммунизма». Он шёл, отрыгивая грибочки и странные мысли.
Он шёл, волоча в неизвестность правую ногу.
Пожарники тушили костры и капусту по-немецки.
В Ново-Кузнецке веник курил каждый третий.
Дым стелился по просторам Родины.
Голодные бабы кричали лужёнными глотками из окон мужских общаг:
— Мы чайки! А вы?
— А мы строители идейного корпуса, — отвечали мужики с горящими трубами.
— Сегодня какой день? — спросил Слаксин у старухи, торгующей сатиновыми семейниками.
— Сегодня особенный день! — ответила бабка и подпрыгнув, завращалась юлой. — Сегодня день Панкреатита-победителя. Он одолел тьму на Цусиме. Его катетер утонул во мраке японских медуз.
Такая речь взбодрила Слаксина и он незамедлительно купил у неё трусы.
Он так долго отсчитывал мелочь, что почувствовал усталость. Слаксин прилёг прямо на асфальте.
Подложив руку под голову, он долго смотрел на небо, вычитая из вспыхивающих звёзд — гаснущие.
Он проспал три часа и проснулся от собственного запаха прелых ног. Байковые сапоги были ему малы на два размера и имели парниковый эффект.
Кузявин стоял рядом. Возвышался над ним, как памятник.
— Что спишь, сукаааа? — процедил он сквозь зубы.
Слаксин окончательно проснулся.
Шинель намокла. Из-под плохо прокрашенной папахи лил черный пот. На дворе была ночь. Сердце Слаксина било в такт городским часам и святилось вместе с острым месяцем, на котором сушились байковые сапоги.
Часть 20
У Афанасия Слаксина были советские капли для носа и пышные волосы, как у Кузявина.
Он гордился своими усами и чубом, лихо торчащим из-под папахи. Вот он идёт по дощатому пирсу или вокзальным плитам, или по булыжнику Первомайской или по площади Ленина.
Обычно он не знает, куда идёт.
Когда он шёл куда-не знал, то всегда представлял, как он выглядит со стороны: вон Манька Успенская улыбнулась, показав золотой зуб, вон Исаакий Измайлович посмотрел на него в подзорную трубу, вон собака шарахнулась в сторону.
Он прошёл мимо пятнадцати открытых парикмахерских и наконец, вернулся в свою хрущёвку.
На трехногом комоде лежала ржавая аптечка, которую Кузявин отобрал у пленного немца.
Слаксин достал свои священные капли для носа и кремон «Гудки России» и нервно задёрнул шторы.
Он закапал по три капли в каждую ноздрю и долго лежал с открытыми глазами.
Слаксин тренировал глазное яблоко. Его веко перестало дёргаться.
Он готовился к лежачей войне индивидуумов пролетарского сопротивления, смачно описанного Шуриком Безлокотным в книге «Капитализм кап-кап по крышам».
Жизнь Слаксина закапала и потекла ручьём в озеро Байкал, а он лежал и мечтал о светлом будущем и светлом пиве «Тупой носорог» из рекламы.
Он даже представил, как пьёт из горла в стране, где вечный коммунизм, а Кузявин добавляет ему в пивную кружку глазные капли.
Часть 21
Афанасий Слаксин ловил момент.
Афанасий взбесился, как афганская борзая и дал дёру в одной тельняшке.
Волосы висели сальными паклями. Клей стекал по подбородку.
Маляры рухнули со стремянок, банки с солениями сбросились с полок и покатились по Первомайской, а из испорченного громкоговорителя вдруг зазвучала любимая песня Слаксина «Северный олень».
— Нууу! — подгонял он воображаемую лошадь
Свистопляска огней и колонна ассенизаторских машин пугали его.
Всё тонуло во мраке, дышало говном и скорой смертью.
В генштабе изучали гены.
— Генааааааааааа, — кричал Слаксин и кинулся всей грудью на амбразуру старого дзота.
Грицко догнал его и прыснул в лицо дихлофосом.
Слаксин упал на пол и притворился мёртвой мухой.
Кузявин в химзащитом костюме наклонился к нему и шепнул в ухо:
— Ещё рано!
— Так уж и быть! — вяло ответил Слаксин, пытаясь выпутаться из форточной марли.
