Глава 8
Город сам по себе симпатичный. Опять же, славный своим университетом – а значит, в нем немало живет людей культурных, к которым я всегда питал слабость. И герб у него необычный – какой-то сказочный зверь вроде льва с клювом, крыльями и рогами. Сам лев – красный, а клюв и когти – желтые. Ну, скажите на милость, где вы вообще видели красных зверей? Даже лисица – она, скорее, желтая, чем красная. А это – прям как кирпич, из которого сложены большинство местных зданий, узких да длинных, тянущихся вверх, что сосны в лесу. Получалось красиво – я и про здания, и про герб. И все же для меня, да и для хозяина, Грайфсвальд надолго стал символом несчастья.
Уж не знаю, были ли у шкипера там какие-то особые дела (почему бы и нет, порт крупный, в устье местной реки Рикк толклось бортами немало торговых судов со всех концов соленых вод), но, по-моему, главная причина, по которой «Морская красавица» явилась к местным кирпичным узкооконным пакгаузам и дубовым, черным от времени причалам – забрать пассажира. На самом деле, их было несколько, пассажиров-то, но главным оказался один – юнец возрастом примерно с хозяина, но весь в шелках и бархате. Остальные – два здоровых охранника в кожаных куртках, пожилой слуга, весь какой-то высохший, похожий на копченого богомола в своем длинном черном сюртуке, и еще личный то ли повар, то ли лакей – состояли при нем. Кажется, парень учился в местном университете и возвращался домой – надоела, видать, ему наука, а может, окончил курс, превзойдя все, что могли дать местные седовласые профессора. Бархатный темно-синий камзол бывшего студента украшала золотая вышивка – развесистое дерево или, может, цветок, не похожий ни на что виденное мною в родных лесах и болотах. Ну да гербы – хоть городские, хоть дворянские – редко изображают то, что есть на самом деле. Зато сразу было видно, что золотые дукаты у студиозусовой родни водятся. И костюмчик сам стоил немалых денег, и на пальце у его владельца сидел перстень с эмалево-переливчатым знаком – золото, синь, бель… Аж в глазах зарябило. Ко всему прочему на боку у щеголя болталась шпажонка – не слишком длинная и широкая, зато эфес золоченый и тоже с эмалевым трехцветьем. Видать, фамильная. А лицо… Обычное такое лицо, чистое, пожалуй, чуть более бледное, чем следовало бы, особенно по контрасту с темными-темными, но все же не черными волосами, выбившимися на гладкий лоб из-под щегольского синего же, в тон камзолу, берета. Крупный хрящеватый нос, большие бледно-синие глаза, родинка на правой щеке… Люди про такое говорят «породистое». Не знаю, не знаю – породистыми бывают собаки. Бульдог отличается от мастиффа, горская поджарая овчарка – от кривоногой таксы, все они вместе – от дворняжки. Впрочем, этот пассажир тоже не был дворняжкой. Вот дворянином –наверняка. Ишь как нос морщит при виде не слишком чистой палубы, из пазов которой по жаркому дню выступила смола. Я ее тоже не люблю (особенно хвосту достается). Но тут почему-то почувствовал к новичку что-то вроде неприязни. Недоволен, скажите на милость! Ковром ему палубу не застелили! Ну и катился бы себе в карете на чистеньких подушках!
А вот хозяину, кажется, новичок глянулся. Ну, еще бы – студент, человек образованный, не чета грубым матросам, которые и читать-то не умеют, а уж о таких возвышенных вещах, как поэзия, музыка или, скажем, благородное фехтование, и понятия не имеют. Хотя… о фехтовании кое-кто, кажется, осведомлен. У того же громилы-боцмана на левой скуле небольшой, но очень характерный треугольный шрамик. Такие оставляет острие рапиры или кортика… Впрочем, вряд ли тот бой, в котором боцман получил отметину, мог претендовать на звание благородного. Но я отвлекся… Хозяин же, улучив минутку (шкипер уже успел рассыпаться в извинениях по поводу состояния «Морской красавицы» и выразить радость от появления на борту столь высокого гостя) вышел вперед и поклонился со всей галантностью, что успели ему передать папенька, Тернелиус и еще кое-какие учителя. Как по мне, поклон вышел что надо – сразу видно, что человек с понятием и не без чести.
Но студиозус воззрился на мастера, как на беспородную шавку, которая вдруг посмела выскочить в самый центр дворцовой залы, да еще под ноги августейших особ. Хрящеватый нос снова сморщился, словно унюхал кислятину либо тухлятину, блекло-голубой глаз брезгливо прищурился, тонкие красные, словно у девушки, губы сложились в глумливую гримаску.
— Скажи мне, любезный Облерих, что это мы имеем неудовольствие наблюдать? — камзольный вьюнош обратился с вопросом к копченому слуге, и голос у него был под стать вопросу. Эдакий удивленно-тягучий, скучающе-недовольный. Хотя до конца выдержать тон нахалу не удалось. Голос-то у него, видать, совсем недавно ломался, пользоваться им выучиться времени не было. Вот и дал петуха – небольшого такого, с воробья почти, но все же петуха.
— Это, милорд, всего лишь мальчик из простонародья, юнга, решивший поиграть в дворянина. Не гневайтесь на него, он всего лишь выразил вам уважение, — прошелестел богомол. И можете назвать меня водяной крысой, но в его голосе – пустом и хрустком, как сброшенный раком панцирь — не было и намека на милосердие. Просто разбирательство и наказание потребовало бы времени, а его старику не хотелось терять, да еще на продуваемой ветерком палубе. Небось, поясница ноет, в мяконькое кресло просится.
И все четверо пошествовали в каюту, которую по такому поводу освободил шкипер. На ходу «милорд» (надо же, видать, наследник какого-нибудь герцога или, на худой конец, графа) еще раз облил презрением хозяина. У того было такое потерянное лицо, что мне даже страшно на миг стало. Ну, как сглупа сейчас саданет этому расфуфыренному в спину чем-нибудь эдаким – и лопнет у того шейная жила, как у самого первого петуха в памятном дворе далекого Кальма.
— Эй, парень, не бери дурного в голову, — это Эмиль, по сей день благодарный хозяину за «в лучшем виде починенное плечо», как мог, старался его подбодрить. — Ну их, этих благородных, у них в голове все вместе – солома, мед, дерьмо и каша.
Он даже попробовал ободряюще похлопать Юкки по плечу, но тот лишь дернулся, буркнул под нос «я сам из таких» и ушел куда-то на корму. Надеюсь, Эмиль его бормотания не услышал.
***
У людей есть такое странное слово – «шпынять». Бывало, старый хозяин укорял хозяйку (стало быть, матушку Юкки), что та «излишне шпыняет» кого-то из слуг. Я тогда не очень понимал, что он имеет в виду. А теперь понял. Потому что щеголь-дворянчик, явившийся на «Морскую красавицу», принялся вот именно что шпынять мастера.
Заметит, скажем, как тот лихо лазает по вантам или висит на рее, беря рифы – и скажет, обращаясь будто бы к кому-то из своей свиты:
— Ах, какая милая обезьянка. И ведь как похожа на человека, не правда ли?
Будет проходить мимо хозяина, когда тот, сидя у входа в камбуз, помогает коку с рыбой — бросит:
— Как хорошо, что у меня отдельная каюта. Ведь после таких занятий его одежда и волосы наверняка так провоняют, что решительно невозможно будет дышать, находясь с ним в одном помещении. Бедные матросы!
Ну, и на мой счет прохаживался – как только узнал, чей я. То крысой-переростком обзовет, то вонючкой-плавучкой. Мне-то все равно, а хозяину, гляжу, нет…
Или вот как-то брал Юкки у боцмана очередной урок обращения с веревками, постигая тонкости наложения какой-то оплетки на толстый смоленый трос. Причем, гляжу, у парня что-то не ладится – шлаги то путаются, то не укладываются достаточно ровными рядами, то расползаются. Боцманова рожа краснее обычного, а звездочка шрама на ней, соответственно, белее, чем всегда. В воздухе носится крепкая брань. Вдруг хватились – а пропал полумушкель[1].Этот дудочник не нашел ничего умнее, чем вызвериться на хозяина. Даже попытался затрещину отвесить, как простому юнге. Да не на того напал – хозяин отбил широченную, как хлебная лопата, ладонь еще раньше, чем сообразил, что делает. Может, бей боцман от всей души, такого б и не вышло, а он же просто «поучить хотел», как это водится у низкого сословия. В общем, ладонь, вместо того, чтоб проехаться по изрядно заросшему хозяйскому затылку, впечаталась в планширь. И моряк заругался пуще прежнего. Уж не знаю, чем дело кончилось бы, кабы я из своей канатной лежки не приметил, что раньше мимо них двоих прошел все тот же юный щеголь. И вроде как споткнулся на ровном месте. Ну, я метнулся по его следам – и вскоре нашел проклятую деревяшку, явно с умыслом засунутую в узкую – человеку и не влезть – щель между малым канатным ящиком и переборкой. Пришлось повозиться, выковыривая оттуда инструмент, да и донести его до бранящегося боцмана было непросто – тяжелый, да и не ухватить пастью как следует. Хорошо хоть у мерзавца не хватило подлости просто вышвырнуть молоток в воду. Впрочем, для этого пришлось бы нагибаться, подходить к борту… Глядишь, заметил бы кто. А так он, видать, просто пинком зашвырнул полумушкель в первую же попавшуюся дыру.
А уж сколько раз этот франт или его прихвостни словно бы случайно толкали хозяина, наступали ему на ногу, дергали за край одежды, делая потом вид, что ни при чем…
И мастер… растерялся. За всю свою недолгую жизнь ни с чем подобным ему сталкиваться не довелось. В Верхних Выдрах он был наследником, о чем знали все, от старшего лакея до младшего подпаска. Поэтому и относились к нему соответственно – даже во время игр с мальчишками. Даже если игры эти доходили до драк.
У Тернелиуса ему со сверстниками общаться не приходилось.
После похода с Отто и его командой мастер считал себя почти взрослым – ну еще бы, лично сражался с врагами и даже убивал. И, кажется, был уверен, что теперь ему все нипочем.
А тут… Убить хлыща в камзоле, которого, кстати, слуги звали «милордом», но никогда – по имени, он, конечно, мог. Хоть с помощью магии, хоть без оной, просто можно было подкараулить ночью у каюты и перерезать глотку. Дело нехитрое, он сам мне так сказал. Но… это ж вроде бы не был враг, он не пытался убить хозяина.
Ответить острым, как хороший клинок, словом? Юкки попытался и пару раз даже выдал что-то такое, от чего окружающие матросы захмыкали. Но – неуверенно и с оглядкой на двух мордоворотов. Шкипер недвусмысленно предупредил команду, что ни драки, ни покойники ему на судне не нужны, а потому, мол, пусть все держатся как можно подальше от «молодого господина и его присных». Сам же «молодой господин» на хозяйское высказывание отреагировал странно. Оно, кажется, его все же задело, но вслух он произнес только что-то вроде «смотри-ка, он еще и разговаривает».
Но, как выразился по сходному поводу купец Йохан, «если вино сильно бродит, а бурдюк крепко завязан, он рано или поздно лопнет». Он и лопнул.
На судне твердо действовало правило – если один хочет по трапу спуститься, а другой – подняться, то уступает дорогу тот, кто сверху. «Так и на голову нижнему не свалишься в качку, да и места тебе потом внизу побольше будет. Там же теснота», — так бесхитростно и понятно пояснил правило кто-то из матросов. Но франт то ли не знал о нем, то ли считал, что на него оно не распространяется.
Они столкнулись на самом верху трапа – Юкки и этот, в камзоле. Юкки поднимался и потому был в своем праве. Хозяин – думаю, не без умысла, — крикнул «с дороги». Франт даже и не подумал посторониться – и вылетел на палубу, когда мастер, не останавливаясь, толкнул его плечом.
— Ах ты… — задохнулся «милорд» и, размахнувшись, залепил хозяину пощечину.
Точнее, попытался залепить. Из своего угла я не все видел, но, по-моему, среагировать хозяин успел, и чужие пальцы лишь мазнули его по щеке, оставив красные полосы. А потом…
Присесть – отбить — подшагнуть – доворот-на-пятке – удар!
Этой ухватке учили многих мальчишек в Верхних Выдрах. А когда они становились парнями и отправлялись в ближайший городок на танцы или на заработки, она их здорово выручала. Никто окрест не умел толком ей противостоять. Кажется, из какого-то дальнего похода ее привез прапрадед Юкки – и передал по наследству. Вся штука была в том, чтоб все сделать точно в срок. Присядешь чуть раньше, чем нужно – тебе просто дадут по голове. Присядешь позже – и удар, намеченный тебе в голову, туда и прилетит.
Петер нимало удивился, когда на одном из немногочисленных занятий в походе Юкки ему это показал. Вообще-то белобрысый оказался большим знатоком кулачного боя и даже кое-чему пытался хозяина учить (когда этим делом не занимался Йорг, но тот все больше был по ножевому бою). Но тут же спохватывался, говорил, мол, на каждую ухватку много надо времени потратить, чтоб заучить, а его-то и нет. Только самые простые и показал. А это была сложной и, вроде бы, даже секретной. Петер ее назвал «бодливый бычок» — уж не знаю, почему.
Сейчас франту повезло: Юкки провел «бычка» в тренировочной, а не в боевой манере. То есть не ударил особым образом подогнутыми пальцами в горло, ломая хрящи, а просто впечатал раскрытую ладонь снизу в подбородок. Щеголь отделался тем, что кубарем прокатился по палубе. Почему-то я подумал: «Камзольчик теперь придется выбросить, из бархата ни в жизнь смолу не вычистить».
Уж не знаю, почему на этот раз шел франт без свиты. Ибо, окажись тут кто-то из кожаных амбалов, дело бы кончилось плохо. Впрочем, оно и так хорошо не кончилось.
Щеголь – надо отдать ему должное – вскочил на ноги почти сразу и выхватил кинжал: давно понял, что ходить по узким переходам со шпажонкой неудобно, потому и сменил ее на что-то более короткое. Кажется, это была дага, парная к шпаге. Рогатый эфес, во всяком случае, сиял все теми же переливами белого, синего и золотого. Стойку я тоже оценил – фехтовальная, больше подходящая для длинноклинкового, чем для ножевого боя. Правда, клинок у даги был немалый, больше полулоктя. На ее фоне нож хозяина выглядел куда менее внушительно. Но вот сам он… Его стойку я тоже оценил. И щеголь, кажется, тоже, потому что не полез, очертя голову, в драку. Только выдал посеревшими враз губами:
— Да я тебя, хам, запороть велю!
— Не посмеете, милорд-как-вас-там, — выдал хозяин совершенно незнакомым мне голосом. Словно и не он это говорил, а его отец, только что вернувшийся из дальнего рейда и еще не отвыкший отдавать команды, после которых солдат не переспрашивает, а идет и делает то, что велено. Если надо – умирает.
— Это почему же?
— С кем имею честь скрестить клинки? – с убийственной вежливостью, шипящей вот именно как клинок, вынимаемый из деревянных ножен, спросил хозяин.
— Ты… Вы… Ты… и вправду дворянин?
В ответ хозяин выдал полный родовой титул.
Зря это он, как по мне. И нечего зря родовое прозвание языком трепать, и ушей тут лишних многовато, и для таких вот высокородных «фрайхерр» не слишком много весит. Даже если ты не простой, а «марк-фрайхерр». Впрочем, на «марк-» мой хозяин права пока не имел. И, даст Создатель, нескоро еще получит. Ибо для этого надобно, чтоб его батюшка преставился.
А пуще всего то, что мы не просто «марк-файхерры», а «хекс-марк-фрайхерры». Сейчас уж мало кто и помнит, кому и за что давали такие титулы. А ну как франт знает?
Это, если по чести, не совсем дворянский титул. Но в старые времена хекс-марк-фрайхерр мог повыше иного графа взлететь. Маркиза – так уж точно.
Похоже, дворянченок знал – вон, в лице изменился. Только не берусь сказать, испугался он больше или, может, ненависть дополнительная в нем разгорелась. Побелел весь, а белеют ведь люди по разным причинам. Но все же выдал:
— Александер де Контьи, виконт ле Стала, маркиз Пьеско. Вам достаточно?
Наверное, это была очень знатная фамилия. Но мне стало ясно лишь, что он – сын графа. Даже, наверное, старший сын, раз и виконт, и маркиз. Интересно, откуда я это помню?
Хозяину было достаточно. Он, видать, что-то такое и подозревал. Поэтому лишь кивнул – коротко, не переставая глядеть противнику в глаза, как и учил его когда-то Йорг. Хотя сейчас, кажется, не следовало ждать подлого удара.
К месту происшествия тем временем спешили и шкипер, подрастерявший по дороге всю свою надменность, и парочка амбалов в коже, и даже сушеный богомол.
— Господа, господа, — издалека еще начал капитан, изо всех сил пытаясь придать голосу властность, — на моем корабле подобное поведение недопустимо. Немедленно уберите оружие, господа.
Виконт медленно, словно смола на жаре, перетек из боевой стойки в обычную позу, распрямил ноги и судорожно вбросил дагу в ножны. Эфес глухо звякнул об устьице желтой меди.
Хозяин, не глядя, попытался отыскать концом ножа ножны, едва не пропорол себе бок и все-таки вынужден был отвести взгляд от противника. Его оружие вернулось на место тихо, только пятка черенка выглядывала из-за светлой кожи. Еще бы – нож хоть охотника, хоть разведчика не должен выдать своего хозяина стуком металла о металл. Хотя так вот лихо вбросить его в ножны не получится.
Один из телохранителей понял, что сейчас его нанимателю (или хозяину – кто их разберет?) ничего не угрожает, и остановился поодаль, всем видом демонстрируя готовность вступить в дело, «если надо», но что сейчас этого «надо», по его разумению, нет. Умный, видать.
Второй, поглупее и помоложе, ломанулся было вперед, но перед ним вдруг вырос необъятный боцман. Вроде бы случайно на дороге отказался, но сдвинуть эдакую тушу не удалось бы сразу. Амбал попытался было обойти, но почему-то у него не получилось. Похожий на сорокаведерную бочку боцман раскачивался вместе к кораблем, переступая ножищами-кнехтами, и все время оказывался на дороге у тупого телохранителя. Тому это явно не понравилось, рука потянулась к висевшей на боку кожаной дубинке: эдакой тугой колбаске, набитой то ли песком, а то ли дробью.
— Поди прочь, Ференц, — презрительно процедил Александер. – Как говорят простолюдины, после драки кулаками не машут.
И добавил вполголоса, обращаясь уже к хозяину:
— Мы продолжим позже… дворянин.
Последнее слово будто выплюнул. Мне даже привиделось, как что-то склизкое, вроде головастика, плюхнулось на палубу и подкатилось к ногам хозяина.
Виконт развернулся на каблуках и пошел прочь. Свита, повинуясь вялому щелчку пальцев, отправилось следом.
А шкипер остался. Он явно не знал, что говорить. И молчал, наверное, вдохов десять. Неслыханно просто. Наконец, заговорил:
— Мне на моем корабле неприятности не нужны, парень. Ты хоть понимаешь, кто он такой?
— Примерно, — ответил хозяин.
— «Примерно», — передразнил шкипер. – Да если с его высокоблагородной башки хоть волос упадет, и меня, и всю мою команду развесят по мачтам «Морской красавицы». Причем в разобранном виде – ноги отдельно, руки отдельно… Его отец…
Не договорив, шкипер отчаянно рубанул ладонью воздух. Видать, вспомнил, что нечто подобное пообещал ему и Тернелиус, если волос упадет с головы Юкки. Вот и крутись теперь, капитан.
— Ты, в общем, не дури. Посиди пока в кубрике, я распоряжусь, чтоб тебя ни кок, ни еще кто не трогал. Завтра в порт придем. Там, может, решим…
— Я дурить и не собираюсь, — надменно ответил хозяин. Кажется, ему на пользу не пошло воспоминание о титуле и имении, родовая кровь в голову ударила. Сейчас еще заартачится, скажет, что не намерен сидеть в вонючем кубрике только из-за какого-то хлыща, путь бы на том шитый да рытый бархат в пять слоев наверчен.
На всякий случай я подбежал поближе и боднул лбом хозяина в бедро. Он, не глядя, опустил руку и потрепал меня за ушами. Его это всегда успокаивает, я знаю. Да только поможет ли сейчас? Вон ведь весь как тетива, того гляди тренькнет.
Обошлось. Не говоря ни слова шкиперу (тот все вытирал лоб большим куском парусины, который таскал обычно за поясом на манер благородного платка, и ткань уже вся промокла от дурного, пахнувшего страхом пота), мастер пошел в трюм.
***
В порт мы завтра и в самом деле пришли, но, как нетрудно догадаться, ничего не решили. То есть, мастер решать ничего и не собирался – мол, с какой это стати он должен на берег сходить? И зря – на самом деле, мог бы и прогуляться по окрестностям, развеяться. Впрочем, может, и не мог. Почем я знаю, какие именно условия поставил перед шкипером его носатая милость Тернелиус? Да я даже не знаю, какие условия он поставил перед самим Юкки. Может, слово с него взял, что тот на берег не сойдет столько-то дней. Или пока не выучит он вдоль и поперек всю шкиперскую науку. Или пока «Морская красавица» не дойдет до такого-то города. А, может, вовсе «на слабо» взял – мол, не усидишь ты, сухопутный мальчик Юкки, на просоленном морском судне. Хозяин не говорил, а я не спрашивал. Не по чину мне.
К несчастью, это был и не тот порт, до которого должен был доехать на нашем корабле ихнее виконтско-маркизское благомордие. Шкипер поинтересовался, не желает ли высокородный пассажир совершить прогулку на берег – и получил заносчиво-вежливый ответ, что не желает, предпочитая посидеть в каюте, но если господин шкипер считает нужным сойти на сушу, то он, виконт и маркиз, никак не смеет задерживать почтенного судоводителя. В переводе на обычный язык это значило «Я и дальше в твоей каюте сидеть буду, сколько мне надо, а ты, если хочешь, можешь катиться на все четыре стороны».
Шкипер – я так и не узнал его имени, никто его иначе, как «капитан» да «шкипер», и не величал – ушел, будучи очень недовольным. И не преминул выместить злобу на первом попавшемся матросе. Которым, к несчастью, оказался верзила Ганс. Он получил зуботычину и «без берега трое суток». Якобы за непочтительное отношение к капитану и грязь на палубе.
Щеголя я понимал. Порт даже на мой неискушенный взгляд выглядел бедно. Покосившиеся, почерневшие от времени и грязи причалы, столь же кривые и грязные постройки на берегу, похожие на амбары – да только откуда амбары в порту? Вонь тухлой рыбы и гнилой воды, в которой плавали многочисленные отбросы. Невзрачные, облезлые и донельзя крикливые чайки, мелкие и неопрятно-серые. Столь же крикливые лодочники – то ли торговцы, то ли зазывалы – снующие под бортами в таких корытах, что и глядеть стыдно.
Матросов все это непотребство нисколько не волновало, и они отправились на берег в поисках горячительных напитков и доступных девиц, которыми, говорят, порт славился. Шкипер тоже убыл, захватив с собой пару молодцов для охраны, увесистый сундучок и портфель с бумагами. И ведь не мог не понимать, старый морской хрен, что оставляет на корабле бомбу с тлеющим фитилем. Да жажда наживы пересилила, видать. Или еще какая жажда, более плотская.
В итоге к после полудня «Морская красавица» почти опустела. Вахтенные во главе с тем же Гансом, воспользовавшись отсутствием начальства, завалились дрыхнуть – кто в кубрике, кто, на всякий случай, на палубе. Вроде как караулят, чтоб на борт не влез кто из втихую приставшей лодки.
Короче, пустой корабль, никому ни до чего нет дела, жди беды…
И все же я дернулся от неожиданности, когда из проема люка раздалось:
— Ну-с, господин фрайхерр, я вас жду. Или струсил, юнга?
Я-то думал, все обойдется. Подурит виконт-маркиз, подурит — да и поймет, что перегнул. Все же одно дело – безродного юношу шпынять, другое – марк-фрайхерра, пусть не из самых знатных. Пороть такого уж нельзя, не конюх какой-нибудь, а дуэль устраивать вроде как тоже неловко.
Мастер же к чему-то похожему готовился. Взвился, как пружина, и выскочил на палубу – я глазом моргнуть не успел. Зато заметил, что в руках-то у него. И вот тут мне стало по-настоящему плохо, чуть блямбу вонючую на палубу не посадил.
Мастер тащил малую шпагу – ту самую, взятую с бою в памятном бою у моста. Хотя на этот трофей претендовать должен был Йорг, уложивший дворянчика-разбойничка. Да ему вроде было без надобности, а Отто, справедливо рассудив, что, кабы не хозяин, так и все могли там остаться, предложил тому выбрать награду самому из всего трофейного оружия (дело уже на обратном пути было). Аркебузу хозяин подарил Петеру, а сам положил глаз на шпагу. Ну, не копье ж было брать? А этот клинок был мастеру почти по руке (ну, может, чуть тяжеловат). Опять же, с собой таскать удобно – гарда маленькая, жало короткое. В сундучок – и то помещается, ежели по диагонали. Правда, остальное барахло укладывать становится неудобно, но то уж мелочи.
И вот теперь мастер извлек на свет эту железяку и с ней выскочил на палубу.
Маркиз-виконт уже ждал его там. И тоже со шпагой – той самой, которой щеголял в первый день появления на корабле. Я с ужасом заметил, что у нее клинок длиннее, чем у хозяйского оружия, на добрый полторы пяди. И гарда куда лучше, с чашкой да со сложными «усами», годными, чтоб ловить и ломать чужое лезвие.
— О-о, я вижу, вы вооружены, — произнес Александер с какой-то смесью разочарования и уважения. – А то я уж и не знал, как нам быть. Думал было предложить вам палку от метлы.
Не удержался все же от колкости, мерзавец.
— Благодарю вас, сударь, — как можно более спокойно ответил ему хозяин. – Впрочем, если вам ближе подобное деревянное оружие, я с удовольствием подберу для вас что-то подходящее. У боцмана в хозяйстве наверняка имеется старая швабра. Вам будет как раз по руке.
Бледноватые щеки маркиза тут же порозовели.
— Ладно, хватит пустых слов. Я вижу, у вас нет секунданта?
— Видимо, как и у вас. Увы, на «Морской красавице» не так много дворян. Как говорят эти славные люди, ее матросы, раз-два и обчелся. Может, даже раз – и обчелся.
Правильно-правильно, хозяин! Если уж драки не избежать, лучше как следует разозлить противника. Глядишь, и сделает какую-нибудь ошибку.
— Вы правы, милейший, — последнее слово Алексадер снова словно выплюнул. Будто и не вежливое это обращение, а непотребное ругательство. – Но мы найдем выход. Я одолжу вам одного из своих телохранителей. Они, хоть и люди низкого звания, имеют представления о правилах боя и вмешаются, если… ну, если кто-то из нас попробует прибегнуть к низким приемам. Один сыграет роль моего секунданта, другой – вашего.
Ох, не понравилось это мне, как не понравилось! В самый важный – да что там, в любой момент! – один из этих медведей возьмет да и повиснет у мастера на плечах. Мол, тот «низким приемом» воспользовался. А маркиз – вот незадача-то! – не успеет остановиться вовремя и таки нанесет удар.
Хозяин это понимал не хуже моего. Поэтому молча и велел мне: «Пригляди». Что ж, на время боя побуду его дополнительными глазами. Связку, ясен хвост, держать придется на самом верхнем уровне. Оно б вообще лучше без нее обойтись, сколько-ни-сколько, а внимание она отвлекает. Но в том и беда, что без нее будет еще хуже.
— Начали!
Не знаю, собирался ли Александер убить мастера, ранить или только позабавиться, еще раз унизить. Потому что фехтовальщиком он и впрямь был очень неплохим, насколько я могу судить. (А я могу – на то мне память предков и дана.) Рука крепкая, но кисть гибкая. Ноги – словно корни вяза прибрежного, так и впиваются в палубу. И учили его явно не последние учителя. Кончик клинка пошел выписывать хитрые восьмерки и петли, словно пьяная пчела. Хозяин едва-едва успевал парировать. Для атаки ему противник не оставлял ни малейшего шанса.
Дзанг-дзанг-дзанг-бзанг-бзынг!
Сталь пела – фальшиво и с присвистом. Воздух шипел и хекал, недовольный тем, что его рубят и рвут два узких лезвия. Лучи предзакатного солнца взблескивали на клинках и на трехцветной гарде.
Хозяину плохо! Хозяину тяжело!
Я чувствовал это. Чувствовал, как дрожат мышцы его икр, отвыкшие за время пребывания на корабле от фехтовальных стоек. Чувствовал, что дыхания ему хватает с трудом: чертов виконт задал такой темп, что и сам его с трудом держал. Чуял, как горит от едкого пота кожа на лбу и на спине.
Бзанг!
Очередная атака пробила хозяйскую защиту, и на коже вдоль левого нижнего ребра вспух алым рубец. Пройди острие на пару пальцев правее, и бой закончился бы. Но мастер, хоть и с опозданием, успел вильнуть и отвести чужую шпагу. А у той, на счастье, последняя треть была граненой, годной только на то, чтоб колоть. Поэтому и кожу лишь оцарапало, а не разрезало до кости.
Но еще два-три таких промаха…
Однако и наш противник явно подустал. По такому случаю он снял свой неизменный камзол и остался в рубахе изумительно белого и тонкого полотна. Небось, не лен, а привозной коттониум. Сейчас же она посерела от пота, а на рукаве я заметил даже пару мелких алых бусин. Неужто мастер таки сумел цепануть злодею правую руку? Если да, то это хорошо.
Но что ж ты не атакуешь, хозяин? Еще Йорг тебе говорил, что в одной обороне может сражаться только большой умелец, а новичку нужно ловить шанс и атаковать. А ты все рубишь и рубишь воздух, отбивая чужой клинок.
Рубишь! Вот! Я понял хозяйский замысел. Александер-как-его-там явно учен южной школе фехтования – то ли франкской, то ли калабрийской. Отсюда все эти финты и вензеля. А мастер отвечал на них прямыми, сильными и грубыми ударами, благо, его малая шпага с более коротким, но и более широким клинком годилась не только на то, чтоб колоть. И маркиз-виконт не знал, что с этим делать. А еще – по-моему, он до сих пор дрался только в фехтовальном зале. Да, возможно, он видел, как убивают и умирают. Может, сам и отдавал такие приказы своим костоломам. Но вот глядеть в глаза смерти ему не доводилось. А Юкки – довелось. Видел он и разбойников у моста, и самского шамана с его клыкастыми бестиями. Кажется, виконт понял это, встретившись взглядом со своим противником. И испугался.
Бзанг!
Отбитый очередным косым рубящим ударом, вражеский клинок стукнулся о планширь.
Бзанг!
Юкки попытался перебить чужое лезвие, пока то опиралось кончиком о борт корабля. Но виконт выдернул шпагу и отступил на шаг, мастер едва не поплатился за это, «провалившись» в удар. Полегче, хозяин, все ж не дрова топором…
Бзанг!
Раздосадованный тем, что не может как следует противостоять натиску этого мужлана, Александер пошел в бешеную контратаку. Мастер махнул клинком перед собой – близко-близко, перед самым лицом, словно загораживаясь стальной стенкой – влип спиной в основание мачты и пропустил противника мимо себя.
Почти синхронно, как танцоры в па контрданца, дуэлянты развернулись друг к другу. Если раньше они сражались… как бы это сказать… вдоль корабля, Юкки спиной к корме, Александер – к носу, то теперь оказались поперек. Поясницей хозяин прижимался к левому борту, а виконт стоял почти посередине.
…А еще Йорг учил мастера «подлому бою». Учил, что не зазорно использовать против противника все, что подвернется под руку. Сражаетесь на песке – брось ему в лицо горсть. Деретесь в лесу – заставь его споткнуться о корень. Под ногами гладкие плиты дворцовой залы – сделай так, чтоб он поскользнулся, даже если для этого придется напустить лужу.
Палуба под ногами не была ни слишком гладкой, чтоб поехала подошва, потеряв опору, ни слишком корявой, чтоб носок или каблук мог за что-то зацепиться. Все-таки по ней каждый день туда-сюда сновали матросы.
Но вот солнце… Оно уже садилось, цеплялось тускло-желтым диском за какой-то шпиль городской застройки. К нему лицом и сумел развернуть врага мой хозяин. И тот на пару вдохов ослеп. Нет, не полностью, лишь слегка, настолько, чтоб перестать ясно различать противника, превратившегося в темный силуэт на фоне золотистого мерцания.
Этого было довольно. Юкки сильно и зло, едва ли не безумно, атаковал, заставив виконта вслепую отмахнуться – размашистым, почти горизонтальным ударом. А сам кувырком поднырнул под чужой клинок. И пока тот впустую пластал воздух на уровне пояса, мастер, не поднимаясь, выбросил вперед ногу. Тяжелая подошва боднула маркиза в нижнюю треть бедра, прикрытую пышными разрезными буфами. Может, они и спасли того. Ведь как раз там находится область, сильный тычок в которую может заставить ногу онеметь, повиснуть, словно собачий хвост. Так, по крайней мере, говорил Йорг. Мастер то ли бил недостаточно сильно, то ли попал не туда… Но равновесие его противник потерял, шатнулся, бестолково взмахнул оружием…
Дзанг!
Малая шпага снизу рубанула чужой клинок – и его кончик вонзился в так кстати подвернувшееся основание мачты, словно гвоздь. Неглубоко, вырвать – дело одного вдоха. Да только мастер не пожелал дать виконту этот вдох, взвился с палубы, влепил гардой в гарду, ловя чужое лезвие «крабьими лапками»[2] эфеса. Будь у виконта в другой руке дага… Но ее не было, и мастер всем телом ударил врага, отбрасывая его в одну сторону, а чужую шпагу – в другую.
Я услышал одновременно два звука – стук от падения на палубу чужого оружия и удар тяжелых пяток о доски, прогнувшиеся под массивным и быстрым телом.
Берегись!!!
Он таки бросился на хозяина сзади – чертов медведь в черной коже. Кожа, впрочем, лопнула по шву, и я увидел бледный, как рыбье брюхо, мускул с сине-черным рисунком. Оскаленная морда. Кажется, именно медвежья.
Он, наверное, был хорошим телохранителем. Успел понять, что его драгоценному маркизу грозит нешуточная опасность, и выбрать момент – крохотный, всего в полвдоха – для прыжка. Начни он чуть раньше – и хозяин бы наверняка успел среагировать на мой крик, развернуться – и здоровенный бугай сам нанизался бы на добрых два фусса[3] отточенной стали. Прыгни чуть позже – и на сталь уже был бы нанизан виконт Александер. Хотя я не уверен, что хозяин так уж хотел того убить. Но ранить мог вполне – благо, они с Тернелиусом немало времени провели, изучая «внутренние русла» человеческого тела.
А так на плечи мастера обрушились добрых двести пондов мышц, костей и жил. А на меня — темнота хозяйской боли. Да, это тоже одна из наших задач – если можно, взять на себя хотя бы часть того, что испытывает мастер. Чтобы боль выбила разум из головы фамилиара, а не его господина. Иногда это может спасти жизнь. Или две жизни…
Когда я очнулся – вдохов через шесть, не больше – хозяина держали, заломив ему руки за спину, оба телохранителя. А перед ним стоял виконт, держа в руках трофейную малую шпагу. Его собственная шпажонка валялась на палубе с клинком, перебитым почти посередине. То ли хозяин ее сломал-таки в последнем броске, то ли наступил сапожищем кто-то из медведей.
У виконта рубаха была разорвана в нескольких местах и перепачкана кровью. К сожалению, несильно. Хозяин, видать, успел лишь оцарапать противника. В прореху я даже рассмотрел надорванную кожу. Лезвие шло на укол, но скользнуло по ребрам. Чуть-чуть, полувдоха мастеру не хватило, чтоб отправить этого гаденыша к его мерзким предкам.
Виконт вещал:
— Ты неплохо дерешься, как для дикаря. Может, при других обстоятельствах я и взял бы тебя к себе для занятий. И школа у тебя… необычная. Дикая, грубая, но, надо признать, действенная. Так все у вас в лесах дерутся, а? Или это фамильное? Какая-нибудь школа оленька-первогодка, а? – он хохотнул, хотя, как по мне, ничего забавного в придуманном им же названии не было. — Даже жаль, что придется оборвать твою карьеру фехтовальщика, Юккейм фан Лутрис, если ты, конечно, не соврал, называя имя. Но я проткну тебя твоей же шпагой.
Шаг. Еще шаг – тихо, вдоль самого борта, прижимаясь боком к доскам, прорезанным кое-где оконцами шпигатов.
— Бесчестно, — прошипел Юкки разбитыми губами, и я видел, как на них пузырится кровь. Да и поднять голову, чтоб произнести это, было непросто – с руками-то, вывернутыми почти к небу. Я слышал – сквозь все еще не оборванную связку слышал – как трещат, надрываясь, волоконца сухожилий и дрожат суставные сумки, до предела напряженные, вытянутые, перекрученные, будто швартовочный канат лодки, когда ту пытается сорвать с причала течением.
Теперь уже не шагать, а ползти – на брюхе. И молить кого только можно, чтоб никто не оглянулся. Плохо, что виконт смотрит в одну сторону, а два его охранника – в другую. Ладно, он-то весь поглощен лицом своей будущей жертвы. А вот медведь – тот, которого зовут Ференцем – не забывает время от времени вертеть головой. А ну как снова припрется давешний боцман или еще кто из матросов и попытается вмешаться?
— А кто будет знать? Ну, кто? Оба мои телохранителя под присягой подтвердят, что это была честная дуэль, что я выбил у тебя шпагу… Или даже не так, что мы во время боя обменялись оружием. Как у этого англичанина Копьетряса. Даже романтично, а? Ты читал его «Принца датского»? Ты вообще читать умеешь? Вернее, умел?
Мне везет – Ференцу из-за поднятой им же и вывернутой хозяйской руки несподручно смотреть вниз. Да и что ему там высматривать? Он если и ждет чего, то от людей – вот и выискивает опасность на уровне своей груди. А я прижимаюсь к палубе, пластаюсь по ней мокрой тряпкой, то благословляя свои короткие ноги за то, что могу стать таким вот низким, незаметным, то проклинаю их – ведь для прыжка они не слишком годны.
— Ты не похож на Хамлета, — слова даются Юкки с трудом, но он сильный мальчик.
— Конечно, нет. Он же тучен и одышлив.
— А еще он умел… задавать вопросы. А тебя Создатель… лишил такой возможности.
Еще шажок. Теперь совсем немного – вон до той канатной бухты, вернее, бывшей бухты, а теперь просто путаницы, которую в добрый час бросил на палубе неряха-матрос, отправляясь на берег. И как боцман недосмотрел?
— Ну почему же? «Быть или не быть Юккейму – вот в чем вопрос?». Только я знаю ответ – не быть.
Он перехватил шпагу обратным хватом – Бог весть, зачем, может, так сподручнее было при раненой-то руке – и замахнулся, как копьем.
Я прыгнул. Задние когти скользнули по доскам, и я испугался на миг, что испорчу прыжок. Но передние уже рванули смоленую пеньку спутанного каната, давая телу опору, разгоняя его. Хребет изогнулся мощной дугой сарацинского лука – и выстрелил меня, как стрелу, во врага. Морда моя стала наконечником – нет, не стрелы, а бронебойного копья. Я ударил врага изо всех сил под подбородок, в мягкие хрящи, сшибая дыхание. Он отшатнулся, удар пошел вскользь, но я ведь был не простым, а живым копьем. И клыки нижней челюсти рванули гладкую, еще не знавшую бритвы кожу где-то под ухом. И невероятно вкусная, соленая кровь врага брызнула в мою жадную до смерти пасть.
Мы упали вдвоем – я и окровавленный виконт, выронивший хозяйскую шпагу и схватившийся двумя руками за горло.
Я сплоховал. Атака моя не была смертельна. Еще бы – в первый раз в жизни напал на человека. Да еще будучи оглушен связкой и чужой болью. Но этого хватило. Ференц бросил моего хозяина и кинулся на выручку к своему. А в следующий момент я увидел, как вспухла жила у него на шее – и взорвалась красными брызгами, окатывая палубу, меня и Александера просто рекой крови. Медведь забился в конвульсиях, я отпрыгнул из-под его ручищи, которая запросто могла в последнем движении перебить мне хребет – и как раз успел увидеть, как кулак мастера впечатывается в междуножье второго телохранителя – резко, с выдохом и вкручиванием. И, судя по звону у меня в ушах – нет, даже не в ушах, а где-то там, где соединяются челюсти – туда обрушился не только крепкий, но все же недостаточно сильный кулак мальчишки, а и еще кое-что, за что в недоброе время можно было отправиться прямехонько на костер. Обычно, получив удар в столь чувствительное место, мужчина сворачивается в улитку и утробно воет. Но второй, безымянный, медведь рухнул на палубу, как подрубленное дерево. Только грохнул о доски тяжелый череп.
А со всех сторон неслись члены команды со шкипером во главе. То ли они прибыли на «Морскую красавицу» раньше и исподтишка наблюдали за дуэлью, а то ли вот так совпало… Я не очень хорошо помню те моменты – так, отдельные картинки.
Шкипер, побледневший до того, что кожа стала серой, как новенькая льняная ткань.
Плотник Карл, судорожно рвущий на себе грязнючую рубаху на ленты.
Липкие от крови руки Александера, которые кто-то пытается оттянуть в сторону, чтоб Карл мог хотя бы осмотреть рану. Эх, а она-то неглубока, главную жилу я не перервал, выживет паршивец!
Боцман, хриплым голосом отдающий команды (потому что шкипер, кажется, онемел): «Этого – в каюту, того – в канатный ящик, да железяки все с палубы подбери, олух!».
Пара матросов, с явной опаской приближающиеся к хозяину. А он сидит на палубе, прислонившись спиной к мачте. Видать, дуэль, а потом драка все силы вымотала.
Понимаю, что в канатный ящик волочь хотят именно его, а не этого высокородного мерзавца. С трудом встаю на лапы (голова от удара гудит, как корабельная рында), пытаюсь встать между ним и матросней, тявкаю и шиплю. Защитник из меня сейчас никакой, но моряк – испугавшись, видать, перемазанной в крови морды – отшатывается. Другой замахивается гандшпугом. Дурак, пока он этой тяжеленной штуковиной махать будет, я его обежать успею и за задницу тяпнуть. Ну, или за икру хотя бы – до задницы мне сейчас, может, и не достать, ноги-то держат с трудом.
— Не тронь! — это, кажется, боцман. Точно, он. На своих ногах-тумбах подходит поближе, наклоняется.
— Не бойся, малыш, мы твоему хозяину худого не сделаем. Просто в канатный ящик положим, чтоб он отдохнул.
Кажется, повелитель дудки пытается говорить со мной ласково. Получается у него плохо, голос больше привык орать да извергать проклятия. Но, наверное, не врет.
«Не мешай ему, Мидж».
Даже не пойму, то ли шепчет это хозяин, то ли по связке мне передает. Демонстративно отодвигаюсь в сторону, позволяю парочке матросов взять хозяина под руки, поднять… Увязываюсь следом. Сил нет даже держать хвост, и он волочится по палубе, собирая смолу. Думать тяжело, но понимаю, что мастер, наверное, прав. Сейчас лучше, как говорит Тернелиус, взять паузу. Дать остыть и шкиперу, и прочим. Да и самому прийти в себя.
Люк над нашей головой захлопывается. Удар крышки бьет по ушам, темнота – по глазам.
Наощупь нахожу хозяина. Сказать мне нечего, я бережно лижу ему раненый бок. Странно, его кровь на вкус почти такая же, как и у Александера, и у Ференца. Или это у меня уже чутье отшибло? Мастер гладит меня по голове, вдруг задерживает руку – и я понимаю, что его остановило: шерсть-то моя по-прежнему в человеческой крови. Слышу по шороху, как он вытирает руку о штанину и пытается усесться поудобнее. Под нами какие-то жесткие штуковины – не как доски, а вроде как ветки. Чуть податливые и круглые, если пощупать (хотя моим лапам до человеческих рук по чувствительности далеко). А запах спекающейся крови и хозяйского пота перешибает тошнотворная смоляная вонь. Ну да, мы ж в канатном ящике! Значит, и сидим на якорном канате – это его жесткие кольца под нами. Он смоленый, значит, и хозяйская одежка, и моя шерсть соберет на себя немало этой гадости. Эх, чтоб это было нашей самой большой бедой!
— Ничего, Хитрый, выберемся!
Выберемся? Интересно, как? Доски борта толстые, в три человечьих пальца, не меньше. Переборка чуть тоньше, да толку-то… Я не бобер, я их прогрызть не смогу. А у хозяина перед заточением отобрали ножик – от греха. И бока намяли, пока сюда тащили – больше с перепугу, пожалуй.
Так, но если это ящик для якорного каната, то должно быть окно, через которое этот самый якорь выкидывают в воду. Как его там, клюз? Сейчас оно наверняка плотно закрыто крышкой – чтоб волны внутрь судна не попадали. Но ее можно найти и открыть. И дальше? Вплавь?
А почему бы нет? Мы ведь на рейде стоим, город рядом. А почему якорь не отдан? А потому, что якоря на судне аж три, и это каморка для самого малого, запасного.
Что за шум? Да это ж кабестан застучал! Поднимают носовой якорь. Видать, решил шкипер пока убраться в море – там, где не настигнет его гнев виконтова отца. Так, что ли? Ну да, наверное… Останься он в городе, пришлось бы вмешивать в разбирательства местную стражу, а то и городские власти. Чужой капитан для них – никто. А когда корабль в море, шкипер на нем – царь и бог. И уже сам волен решать, что делать с такими вот неудобными пассажирами. Помрет Александер от ран – можно сбросить в волны да сказать, что отдал Богу душу их высокородие по причине отравления несвежей солониной. И под присягой то подтвердят матросы – куда ж им деваться. Мол, и не он один, еще три человека преставилось, вон и записи в судовой книге об том есть. Против воли Божией и герцоги с графами не попрут, небось. А вот ежели углядят виконта с ранами от шпаги да от зубов – разговор совсем другой будет.
М-да, но точно так же он может приплыть на родину этого высокородного хлыща и сдать могущественному папаше на руки и раненого сынка, и евонного обидчика. Мол, сами разбирайтесь, я хоть и сплоховал, недоглядел, но вот же несся на всех парусах, опасности презрев и все такое…
А может и нас обоих… Троих, вернее… Или даже нет, не троих… Хозяина, Александера, меня, обоих телохранителей, один из которых уже явно покойник, и копченого богомола в придачу… Вот, всю не слишком теплую компанию шкипер может выбросить за борт да и дать деру из этих мест. Океан, говорят, большой, ищи-свищи там «Морскую красавицу». А лет через десять, когда уляжется все, можно и вернуться. Привезя из-за моря всяких там богатых диковин или хотя бы полный трюм сладкого тростника да горьких стручков, за которые готовы платить золотом… Опасное, конечно, дело, но и гнев дворянский опасен. Вот, глядишь, и выберет шкипер то дело, где, кроме опасности, еще и прибыток есть.
***
Почему я его не услышал? Да потому, что шла «Морская красавица» бакштагом, вся скрипела и трещала, а волны так лупили в правую скулу, за которой и располагался наш канатный ящик, что я боялся, как бы борт не расселся.
Почему не учуял? Да потому, что за время жизни в кубрике, провонявшем смолой, потом и тухлятиной, потерял, наверное, почти весь нюх. А здесь, в нашей камере, к тому же нестерпимо воняло смолой и кровью – и от одежды хозяина, и от моей шерсти, которую я, сколько не вычесывал, без воды привести в порядок не мог.
Поэтому спохватился, только когда затрещала переборка. Хозяин, все это время пребывавший словно бы в полусне, тоже резко поднялся с жесткого и комковатого ложа. Прежде чем зашвырнуть нас сюда, у него отобрали не только нож, но даже пояс, что, как по мне, было верхом глупости. Добро бы опасались, что мастер на нем удавится. Но в ящике-то целый канат. Давись – не хочу. Так что оружия у нас под руками явно не было. Но вот искусства отобрать никто у таких, как он, не может, особенно если не знает, что имеет дело со сведущим. Я почувствовал, как хозяин открывается, как поплыли по воздуху нити новой связки, и в голове зазвучал внятный только мне приказ «Будь готов». Знать бы еще, к чему?
Тот, кто ломал переборку, стремился производить как можно меньше шума. Вон тонко запищал выдираемый гвоздь – и тут же все стихло. Шкипер или кто-то из его людей вряд ли бы стал так тихушничать. А вот если по наши души явился… Кто? Виконт Александер? Не, он, небось, лежит сейчас на подушках, в себя приходит. Сушеный богомол? Едва ли у старика хватило бы сил вывернуть из переборки доску в два пальца толщиной. А ее вон выворачивают, поддевая чем-то железным, я различаю, как протестуют, сминаясь, волокна дерева. Оставшийся в живых телохранитель, тот, которому хозяин заехал промеж ног? Тогда плохи наши дела, против эдакого амбала да в тесном ящике… Или мастер все же сумеет его приголубить чем-то из своего колдовского арсенала? Ой, сомневаюсь. Все же досталось Юкки крепко, а между физическим состоянием мага и его способностью к колдовству связь прямая. Столетний старик, одним движением руки сдвигающий гору – это сказки. Придуманные, небось, и запущенные в народ старыми, теряющими силу магами – чтоб у того не было соблазна проверить.
Доска в последний раз крякнула и отскочила, глухо ударившись о нижнюю палубу с той стороны. В щели замерцал свет – красноватый, неровный, знать, от масляного фонаря.
— Эй, вы там живы?
Хозяин не ответил.
— Э-эй! Парень! Как тебя там, Юкки, ты как?
Узнать человека по шепоту мудрено. А вот по запаху…
В нос мне ударило луковым перегаром. Хозяин тоже почуял.
— Ганс?
— Ага, я. Ты чего не откликаешься?
— На всякий случай, — непонятно ответил хозяин.
— Значит так, парень. Тикать тебе отсюда надо. Эта моченая селедка шкипер решил тебя Братьям сдать.
— Каким еще братьям?
— Каким-каким… Чернорясым, вот каким. Я его разговор подслушал с этим… Сухонький такой, что с тем франтом прибыл. Он и говорит шкиперу, что ты, дескать, колдун чернокнижный. И что обвинение в укрывательстве такого – дело очень серьезное, до костра недалеко. А шкипер его послушал-послушал, да и говорит: «Ваша милость, что вы, какое укрывательство. Вы же видели, мы колдуна этого скрутили, собой рискуя, спасая вашего молодого хозяина от лютой смерти, а теперь, парусов не жалея, несемся в те места, где Святому Трибуналу быть надлежит, ибо не в наших слабых силах судить такое дело». Тот, сухонький, засмеялся, словно кости рассыпал, да и отвечает: «Это вы хорошо сказали. Содействие Матери нашей Святой Церкви в борьбе с чернокнижниками – дело всяко благое. А что ж раньше-то не боролись?» Шкипер и отвечает, мол, мы люди темные, в таких делах несведущие, кто ж знал, что за дьявол в обычном юнге прячется. Только, мол, когда увидел, как тот славного телохранителя Ференца, вода ему пухом, убил, так сразу и прозрел. И вспоминать стал, как мальчишка-де и крыс повывел, и морячков к себе словно приворожил, и даже лечил кое-кого, небось, бесовскими заклинаниями». Сухой опять посмеялся своим костяным смехом, да и говорит: «Верно-верно, раскусить такого не всякому дано, ну да я уж за вас словечко замолвлю перед Его Преосвященством».
М-да, видать, Богомол – не слуга совсем. А то ли духовник, то ли вообще надсмотрщик. Чего ж без рясы-то был, а?
А шкипер хорош… Сдаст хозяина Братии – и вроде как перед всеми чист. Папаше де Контьи скажет, что против колдовства не устоял, ибо не в силах это человеческих, но все ж обошлось, правда? Святым Отцам – что вот он сам передает им опаснейшего колдуна, обманом проникшего на судно. Тернелиусу (если тот до него доберется) – что против Братии да против де Контьи поделать ничего не мог…
Это не я такой умный, это хозяин подумал, а я по связке услыхал. Не так ясно – это все же не прямой приказ был, а словно бы отголосок. Ну, и додумал немножко, своими уже словами. Потому так коряво и вышло.
А Ганс тем временем продолжил:
— Сейчас вся «Красавица», считай, под арестом. Уже сухонький командует, а шкипер только его слова передает. У лодки нашей караул стоит из трех матросов, да все с палашами. Чтоб, значит, не сбег ты. Хотя как бы ты сбег, лодку-то в одиночку не сдвинешь. Или сдвинешь?
Кажется, Ганс и сам испугался.
— Ага, а еще сяду верхом на банник и полечу в небо, — хозяин попытался рассмеяться, да помешали разбитые губы.
— Во-во, я ребятам и говорю, был бы ты колдун, давно б ветром обернулся да и улетел, — кажется, это здоровяк проговорил с явным облегчением.
— Ветры я только из задницы пускать умею.
— Гы-гы! Это и я могу.
— А летать на них сможешь?
— А что, можно?
Неужто этот болван всерьез спрашивает? Похоже, всерьез, не водилось за ним раньше склонности к тонкому юмору. Вот про ветры из задницы – это другое дело.
— Ганс, не дури. Скажи лучше, как нам бежать, если до лодки не добраться? Мы ж не в порту. Или вдоль берега идем?
— Куда идем, не знаю, я ж не шкипер. А только еще вечером по правому борту облака кучерявились, да все на одном месте. Суша там.
— Суша? — мастер оживился. — И далеко до нее?
— Да миль, почитай, с полста.
Полста — это много. Это мы с хозяином вплавь не одолеем.
— Далеко, я понимаю, — заторопился Ганс. — Но тут острова попадаются. И я вам вот принес.
Свет на миг приугас, и что-то зашуршало и мягко шмякнулось по нашу сторону переборки.
— Это что?
— Мехи. Овечьи. Из-под вина. У нас в деревне парни на таких плавали через озеро. Там на островке монастырь был. Женский. Монашки – они ведь всякие бывают, кто и не своей волею попал, а мужика-то хочется. Надует, бывало, парень такой мех да и плывет на нем, как стемнеет. Лодку-то, ее и видно, и слышно. А так можно. Глядишь, и у тебя выйдет. Все лучше, чем прямиком к Братии ехать. Я тебе вон ломик дам, им клюзовую крышку сшибешь. Только ломик потом в воду выкини, здесь не оставляй. Еще вот тебе ножик небольшой да веревки футов пять – если что, к мехам привяжешься. А то от якорного каната долго отпутывать. Да и портить его грех… А я доску на место приколочу – никто и не догадается, как ты сбег. Пусть думают, что и вправду колдун. А и вообще в этот закуток редко заглядывают. Давай, паря, пока ночь. Ты щуплый, в клюз как раз пролезешь. И зверь твой тебе поможет, он же у тя водоплавающий, лапы вон какие, чисто гусиные.
Ганс еще договаривал, а Юкки уже нашарил ломик и принялся наощупь выламывать тугую клюзовую крышку. Вбили ее давно (я уже говорил, что сидели мы в ящике для запасного якоря), она разбухла и поддаваться не хотела. Была на ней ручка, навроде дверной, только когда мастер за нее потянул, та отскочила – гвозди давно ржа съела. Не знаю, долго ли бы на его месте возился кто другой, но хозяин мой – он не «кто другой», он… Словом, влага, накопившаяся в старом дереве, зашипела, превращаясь в пар, круглая крышка выгнулась и лопнула, как лопается, бывало, бочка, когда ее слишком распирает играющее сусло.
— Ты и впрямь колдун, — проговорил Ганс, наблюдавший за всем этим сквозь свою щель.
— А то ты не знаешь, — буркнул хозяин. — Тебя ведь Тернелиус послал?
— Побойтесь Бога, сударь. Не знаю я никакого Тыр… как вы сказали?
— Тернелиус. И нечего мне выкать. Спасибо тебе, Ганс. Глядишь, свидимся еще, сочтемся. А чеснок и лопай по-прежнему. Можно не так много, всего по зубку на ночь. Для брюха полезно. Бывай.
И Юкки, подхватив бурдюки (надувать их придется уже в воде, а то в тесный клюз не протиснутся), полез за борт. Ему, кстати, это тоже удалось не без труда. Я услышал всплеск – и ринулся следом.
Продолжение следует…
[1]Деревянный молоток с полукруглым желобом, идущим вдоль бойка. Применяется в такелажных работах.
[2]Ловушка на эфесе, два близко расположенных рожка, между которыми можно заклинить лезвие. Обычно применялась на дагах в сочетании со щитком в виде раковины, так что весь эфес действительно напоминал краба
[3]Фусс – мера длины, чуть больше30 см
