Лет за десять до описываемых событий
— Засмеют. И я первый начну, — заявил Сегргей Белоцерковец (для друзей – БЦ), выслушав сбивчиво-восторженный рассказ Чурбакова. — Это ж чистое шаманство.
— Ты сюда, сюда смотри, — Сашкин толстый палец с не очень-то чистым ногтем тыкал куда-то в недра измочаленного листочка. Время было суровое, бумаги в институте не хватало, и для черновых расчетов использовались оборотки каких-то рукописей из прежних лет. Вернее, «машинописей». Листки, как правило, были мятыми, серо-желтыми, и старый текст пачкал руки. — Тут же явная точка бифуркации. Если процесс подтолкнуть…
— То получится то же самое, только осколки других масс. Месяц назад сходную реакцию на «квантах» проходили, помню. Вероятность первого процесса – что-то около шестидесяти, а второго – около сорока. И все.
Кортуев слез со стола, на котором сидел, и заглянул через плечо спорящим. Путаница формул казалась знакомой. Ну да, ну да, реакция синтеза какая-то… Он, Мишка, занимался вещами попроще, тем, что называлось квазиклассикой. Поэтому сходу разобраться в паутине интегралов, стрелочек и диаграмм («пузыри» и «устрицы», так, кажется, они называются) не пытался.
— Нет, не все. Там еще третья есть возможность. И четвертая. На «квантах» нам же в свернутом виде давали, через формализм Дирака и все такое…. А если это дело развернуть до матриц… Ну, вроде Гейзенберговских…
– И ты разворачивал? — удивление в голосе БЦ смешивалось с уважением.
— Ага, — не без самодовольства ответил Чурбаков. — Все воскресенье сидел, рулон обоев извел.
— Ты че, на стенке писал?
— Не, просто от ремонта осталось. Года три в кладовке валялись. Так я на обратной стороне…
— И как?
— Хреново. Бумага паршивая, рвется легко под ручкой. Да пес с ней, с бумагой, я тебе про вероятности толкую. Так вот, есть еще вероятность вот такого исхода, — и он бодро зашуршал, выписывая бисерные формулы на полях. Поля были маленькие, а формулы – большие, двухэтажные, с четверными интегралами. Места не хватало. Сашка, удерживая ворох листков подмышкой, рванулся в другой конец лаборатории, где на стенке висела доска – обычная школьная, крашеная коричневой половой краской. Добежал, умудрившись не выронить ни листика, и бодро застучал мелом. Мел, кстати, тоже был в дефиците, во всяком случае, хороший, нормально пишущий, а не царапающий доску с противным визгом… БЦ, явно заинтригованный, отправился следом. Кортуев пожал плечами и двинулся за приятелями. В лаборатории они были одни, делать все равно ничего не хотелось.
— Вот, — Чурбаков сиял, как солдатская бляха.
— Ну, допустим. Теоретически, такое возможно. И что?
— А то, что это не один процесс. Это целый … этот… веник процессов.
— Почему веник?
– А они там как прутья в метелке. Все похожие, все рядом лежат, но все-таки чуть отличаются. И управляя ими, можно такое наворотить…
— И какова вероятность возникновения этого веника? Я уж не говорю про каждый прутик? — БЦ был постарше Александра и Михаила, до возвращения на студенческую скамью успел отслужить два года в армии, а потому время от времени строил из себя эдакого видавшего виды взрослого. Иногда, кстати, с полным на то основанием. Настоящую жизнь он знал куда лучше, чем студенты, не видавшие ничего, кроме сперва школьных, а потом – университетских парт. Для подтверждения своей взрослости он даже отпустил жиденькую рыжеватую бородку, которую теребил в минуты задумчивости. И теперь его пальцы самовольно подергивали клок волос на подбородке.
— Маленькая, — признался Чурбаков. — Совсем маленькая.
— «Время ожидания сравнимо с возрастом Вселенной»? — Сергей процитировал главного факультетского знатока квантовой механики, страх и ужас всех студентов, профессора Анатолия Семеновича Кириллова.
— Ну, где-то так. Но это ж в случае хаотического развития событий. А если ими управлять?
— Три «ха-ха». Вся квантовая механика на вероятности стоит. Отцы-основатели столько копий сломали. «Принцип неопределенности», «Бог играет в кости». А ты – «управлять». Александр Эйнштейнович Чурбакопаули.
— А что? — запальчиво вскинулся поименованный. — И они когда-то были молодыми, и к их теориям никто всерьез не относился. Между прочим, лет сто назад все это было. И с тех пор никаких особых прорывов в физике не появилось.
— Ну, насчет «не появилось» ты загнул. Да и лет прошло меньше ста. Бомбу, между прочим, сделали в середине века. Опять же, сверхтекучести всякие, высокотемпературная сверхпроводимость…
— С высокотемпературкой, похоже, облажались. Останется она дорогой игрушкой, на уровень массовой технологии не выйдет. А бомба, даже термоядерная, основана на том, что придумали в начале двадцатого века. Тогда появились кванты и релятивизм – это да, это был прорыв так прорыв. А остальное – это уже развитие.
— И ты задумал новый прорыв совершить? Не на что квартиру отремонтировать, придется Нобелевку получать?
— А почему нет? — Сашка явно завелся. Он, несмотря на внешность флегматика (толстый, неповоротливый, в очках) заводился порой с пол-оборота. Начинал размахивать руками, брызгать слюной и терять ясность речи. — Межпрочим, Нобелевка нам бы щас не помешала. А то степуху задерживают уже третий месяц. Эта… «Пусть безумная идея, не рубайте сгоряча».
— М-да, занятный метод заработка.
Повисла пауза, все трое вчитывались в Сашкины каракули на облупленной доске.
БЦ – он был повыше прочих – написал над всеми формулами исходное выражение. Почти школьное. Ну, классическое-то уж точно, во всех нормальных учебниках оно есть. Провел от него стрелку к первой Сашкиной строке и поставил жирный вопросительный знак, со стуком впечатав кусок мела в точку под крючком. Бедный мелок раскололся и осыпался белой крошкой.
— Перехода не вижу. От сих до сих. Я согласен, у тебя получилась занятная математическая штучка. Может, ее даже можно опубликовать. Хотя… засмеют. Диссер на ней делать и не пробуй. Не пустят. Пока это все как в анекдоте?
— Каком? — тут же оживился Мишка. Анекдоты он слушал с куда большим удовольствием, чем заумные рассуждения о вероятностях. По крайней мере, сегодня. И вообще в последние полгода.
— «Я придумал самолет на десять тысяч мест. — И как же он будет летать? — А об этом пусть голова болит у конструкторов».
Анекдот был так себе, да и бородатенький, но Кортуев хмыкнул, а Чурбаков обиделся.
— Сам ты… такое слово. В науке все начинается с идеи, с мечты. А не с готового самолета. А идея должна быть безумной.
— А ты, Сань, ему еще одно слагаемое напиши. Или там, множитель. Который будет отвечать за управление, — посоветовал Кортуев. Просто так, чтобы что-то сказать. А то получается, эти двое спорят, а он слушает, как дурак. Хотя «почему «как»? Дурак и есть, давно понятно.
— Как это — напиши?
— Как-как. Руками. Как Эйнштейн свою знаменитую «лямбду» в теорию гравитации. Он же признавался, что сжульничал. А современные физики, вроде, говорят, что не жульничество это было, а гениальное предвидение, что великий Альберт угадал такое, до чего они только сегодня доперли…
— Слушай, Мишка… А ты голова! Конечно, можно сконструировать…
И Чурбаков, подхватив в охапку свои рассыпающиеся манускрипты и цапнув вдобавок пяток обороток со стола шефа (что, вообще говоря, не приветствовалось), уселся за их общий, на троих, стол, и принялся увлеченно строчить и черкать.
Потом было еще несколько таких сиж. Кортуев даже стал вникать в суть предложений Чурбакова и помогал ему отбиваться от скептических нападок БЦ. Помогал не столько интеллектуально, сколько морально. Хотя пару интересненьких математических фокусов он Сашке подбросил. Не самых важных, конечно, но все-таки было приятно. Потом увлекся и БЦ.
Потом они показали весь этот ворох формул своим научным руководителям, для чего, кстати, пришлось ждать почти два месяца, пока корифеи вернутся из заграничных командировок. По слухам, ездили они туда не науку двигать, а тупо бабло зарабатывать. Читать на посредственном английском лекции балбесам-студентам в третьеразрядных университетах Чехии, Италии и даже Тайваня. Лишь бы долларами платили. За два-три месяца такого «чеса» скромный доктор наук мог заработать на год вполне пристойного существования, с учетом того, что аспирантская стипендия составляла долларов эдак двадцать в пересчете с ходивших тогда миллионов.
Трое докторов как раз уговаривали бутылочку чего-то иноземного и крепкого, когда бесцеремонные молодые люди ввалились в лабораторию, роняя бумажки и требуя немедленно рассмотреть и выслушать.
Рассматривать и слушать уже «принявшим» докторам, понятное дело, не хотелось. Но, с одной стороны, педагогика требовала. А с другой, господа научные руководители чувствовали некую неловкость и даже вину: сами по заграницам мотаются, молодое поколение с собой не берут, и оно растет, как саксаул, от безделья само себе занятие придумывает.
Кажется, полностью въехать в то, что, перебивая друг друга и путаясь, излагала юная троица, смог только Мишкин научрук – тот самый Сан-Петрович Мельник. Видать, не зря его приглашали не в заштатные, а в самые продвинутые лаборатории. Шеф Олега БЦ, вальяжный и уже крепко клюкнувший Виктор Сергеевич Кольцов, признался, что понял, о чем речь, но только в общих чертах, а далее ему вникать лень.
Чурбакову повезло меньше всех. Его начальник, милейший, в общем, человек, хоть и редкое трепло, пребывал почему-то не в лучшем настроении и заявил, что вообще не понимает, почему аспирант Чурбаков не занимается темой, ему предложенной, а витает в облаках. Сашка, впрочем, не стушевался (вожжа под хвостом обосновалась прочно) и таки довел до конца изложение своей безумной гипотезы.
— Брэд оф сифф кобл, — выдал вердикт Мельник, мотнув ухоженной каштановой бородой. Потом поскреб в ней и неожиданно добавил, — но бред весьма и весьма нетривиальный. Ты, Петя (это Сашкиному научруку) на парней не наезжай. Им интересно в этом копаться – пусть копаются, мозги качают. Математика вон какая непростецкая. Даже если ничего из этого не выйдет, сам математический аппарат освоить тоже дорогого стоит. Кстати, можно по институту запустить, да и не только по-нашему – дескать, товарищи профессора, кто найдет ошибку в рассуждениях?
— А то им делать нечего – в чужом бреду копаться, — фыркнул Петя, точнее, доктор физико-математических наук Петр Владимирович Кобченко. Впрочем, его многие звали именно Петей: был он худощав и моложав, даже ранняя лысина впечатления не портила. — Ты ж сам говоришь, что свою ошибку сделать куда проще, чем чужую найти.
— Говорю, — не стал спорить Сан-Петрович. — И когда мне какой-нибудь радиоинженер берется Эйнштейна опровергать, ссылаясь на свой эксперимент с катушкой зажигания, я в таком бреде копаться не хочу. Ибо знаю, что бред. А вот в предложенной коллегами системе я пока изъяна не вижу. Чувствую, что он быть должен. А не вижу. Конечно, ни один вменяемый ученый совет эту тему не пропустит. Но и запрещать им работать в том же направлении… Я б не запрещал. Все равно наука в нашей стране нафиг никому не нужна, поэтому никто уже и не смотрит, кто чем занимается. А у ребят глаза горят, видишь? Это в нашем деле, может, самая важная вещь.
— А диссер он по горящим глазам защищать будет? — вскинулся Петя.
— Да напишет он диссер, не волнуйся. Никуда не денется. Толку сейчас с того диссера…
А еще потом именно Мельник сумел договориться, чтоб ребятам выделили кое-какое оборудование для создания экспериментальной установки. И даже ссудил отдельский двести восемьдесят шестой компьютер (жуткую по тем временам драгоценность). Ибо ему, как светочу и надежде, швейцарские коллеги презентовали аж триста восемьдесят шестой. Даже с принтером.
…И ни хрена не вышло.
… И над незадачливой троицей смеялась «вся прогрессивная общественность института», как выразился лысеющий Петя.
… И это стало одной из причин ухода Михаила из науки.
… А через три с лишним года появились гораздо более мощные компы. И Интернет. И оказалось, что упрямый Чурбаков о своей безумной идее не забыл, и привлек к работе каких-то математиков-многомерщиков, компьютерщиков-графиков, специалистов по теории систем и даже историков науки. (Последние якобы лучше представляли, что творилось в головах у Ньютона, Коперника и Лапласа, когда те создавали свои гениальные теории и математические аппараты.) И таки сварил иридий из сурьмы (или наоборот, висмут из галлия). И даже тогда «прогрессивная общественность» говорила об ошибке эксперимента.
Но выяснилось, что ошибки нет, и что, по большому счету, можно писать программы не для компьютеров, а для атомов и субатомных частиц. Вернее, не писать, а лепить, словно скульптуры, ибо язык образов, мешанина кривых и ломаных оказалась для этого дела предпочтительнее строчек и колонок из цифр, букв, крючочков и стрелочек.
И вот эта братия сегодня и считается отцами-основателями. Ну, и Чурбаков с БЦ, который, кстати, тоже от науки отошел, но позднее, и совсем связи с ней не утратил. Он теперь коммерческий директор одной из фирм, торгующих продуктами новых технологий. Кандидат наук, между прочим – физико-математических и экономических. То есть дважды кандидат. И ни разу не доктор. А Чурбаков, которому, по большому счету, принадлежала основная идея и которой больше всего сделал для ее воплощения, считается «одним из…». Причем далеко не самым главным…
Михаил поймал себя на том, что скроил гримасу – не то злобную, не то презрительную – и изо всех сил попытался разгладить лицо, придав ему приличествующее случаю выражение. Тем более, к столу шествовала Таня.
Таня. Татьяна. Танька Милосеева, его горячая любовь почти пятнадцатилетней давности — со времен первого курса. Как он по ней тогда сох! И как она была недосягаема! Нет, она не гнала его, не выражала презрения, напротив, была ровна и приветлива. Как могла бы быть ровна и приветлива со своим народом королева.
— Ты славный мальчик, Миша, — только и сказала она ему в ответ на горячечное признание на втором курсе.
Он поклялся, что забудет ее. Но еще много лет, завидев в толпе молодую женщину с короткими темными волосами, вздрагивал. Почти сразу понимал, что обознался, что это совсем не Таня. Но эта пара мучительных мгновений…
Теперь она замужем, он женат. Причем оба, как выяснилось, в браке не слишком счастливы. И оба – что странно — сохранили друг о друге приятные воспоминания. Надо же, она, оказывается, все же выделяла его из толпы восторженных воздыхателей. И их встреча накануне нынешнего торжественного заседания прошла, говоря староказенным языком, «в теплой дружественной атмосфере». Все было в рамках приличия. И все – под знаком какой-то недосказанности, какой-то боязни выпустить таящиеся внутри чувства. Бог его знает, что это были за чувства — чувства поживших уже, много повидавших мужчины и женщины, отученных от безумств и порывов.
Он встал ей навстречу, неловко задев бедром столик (что-то протестующее звякнуло) и подумал, что она сногсшибательна в черном вечернем платье до пят.
Она улыбнулась чуть принужденно.
Он еще успел подумать, что надо бы с кем-то поменяться местами, чтоб сесть с ней рядом.
Не успел.
Очередную трель мэра — «так давайте поднимем бокалы за наших, не побоюсь этого слова, колумбов науки» — прервало резкое стаккато. Бокал в руке выступавшего чиновника брызнул стеклянным крошевом, и Михаил сперва удивился, что пятно на белоснежной рубашке красное. Вроде бы, мэр поднимал емкость с белым вином. И только потом, когда несчастный облеченный властью болтун стал валиться набок, Кортуев понял, что за пятно возникло на сорочке.
А потом краям сцены появились двое.
В зале истошно закричала женщина. Кажется, даже не одна. Потом раздался грохот и звон – видать, кто-то вскочил, опрокинув нарядный круглый столик, и тарелки, судочки и бутылки рассыпались по-старому, советских еще времен, паркету актового зала. И было от чего испугаться. Кортуев рухнул на стул, судорожно откинувшись на спинку и закаменев шеей. Были бы у стула подлокотники, Михаил наверняка впился бы в них до белых пальцев. Секунду спустя он обнаружил, что таки впился – скомкал в правом кулаке полу собственного пиджака, и предплечье уже сводит от напряжения.
Те двое на сцене – их лица и руки были серо-черными. Кожу покрывало густое переплетение жил, отблескивающих в свете софитов то ли тусклым жирным металлом, то ли вообще графитом. Кортуев – да, наверное, вся специфическя публика, собравшаяся в зале, знала, что это такое.
Людям на сцене нечего было терять.
Нарастающий шум перекрыло еще одно стаккато, подлиннее – когда тот, что стоял на сцене слева, поднял автомат и пустил очередь поверх голов. Под потолком лопнула лампа, на головы посыпались осколки стекла и камня. На стол, прямо рядом с тарелкой Кортуева, грохнулся осколок бетона размером с бутылочную пробку. Словно под лупой Михаил ясно увидел серый скол и даже остатки нескольких слоев штукатурки и побелки.
Кажется, серьезно от этого града никто не пострадал. В зале воцарилась почти полная тишина, только слышно было, как по слегка наклонному полу (еще одно наследие советских времен) тихонько катится бутылка. Судя по глухому звуку, полная.
— Уважаемые господа ученые!
На том месте, где меньше минуты назад переливал из пустого в порожнее несчастный чиновник, теперь стоял один из серолицых. Уже третий. Автомат он небрежно, словно папку с бумагами, положил на угол трибуны, и теперь наклонял микрофон к себе. Противный писк пронесся по залу, и серолицый поморщился. Маска на его лице причудливо изогнулась, подчиняясь нажиму мимических мышц. Выражение получилось почти свирепое, хотя, надо полагать, к такому эффекту тот, на трибуне, не стремился. Его и так боялись.
— Уважаемые господа ученые, — повторил он, прочистив горло и таки наклонив микрофон. — И дамы, конечно. Вы прекрасно видите, что с нами сотворили. Причем — не без вашего участия. Но за свои поступки, как вас, несомненно, учили еще в советской школе, надо отвечать. Вот и отвечайте. Я и мои друзья очень хотим уйти отсюда живыми и здоровыми. Другого выхода у нас, как вы понимаете, нет. У вас – тоже. Сумеете нам помочь – ваше счастье. Нет – умирать вместе веселее. На размышление даю вам, — он взглянул туда, где над дверью уже лет сорок исправно шли электрические часы с надписью «СССР» — двадцать минут. Тут, как я понимаю, собрался весь цвет современной науки, которой я и мои друзья должны сказать спасибо за эти милые украшения на нашей коже. Через двадцать минут – если вы не делегируете соответствующих спецов — мы начнем выборочный отстрел. Говорят, чувство опасности стимулирует мозги. Думайте, господа ученые, думайте, как нам помочь.
Кортуев не причислял себя к ученым. Но он понимал, о чем говорил человек на трибуне. Серые жилы на коже – это было проявление «стоп-сети», одного из самых дьявольских порождений новых субатомных технологий.
Использовалась стоп-сеть, прежде всего, для охраны особо опасных преступников. Если кратко, то в организм человека вводился квазивирус. Нанороботы или еще какая-то подобная хрень. И пока инфицированный находился внутри охраняемого периметра, все с ним было нормально. Роботы в теле периодически получали (по радио или еще каким-то подобным образом) сигналы «все спокойно» и никак себя не проявляли. Но стоило «объекту» покинуть периметр, как через два-три дня (естественно, точные сроки составляли большую государственную тайну, и, скорее всего, подлежали настройке) дьявольские создания просыпались от спячки и начинали перестраивать организм. Тогда и возникали на коже дорожки свинцово-серого цвета. Сперва бледные и редкие, потом все более темные и густые. Еще через какое-то (опять-таки, совершенно секретное) время процесс становился необратим. И в отличие от описанных в какой-то древней фантастике ошейников со взрывчаткой, стоп-сеть снять нельзя было в принципе. Она же не была локализована, а пронизывала все тело несчастного.
Естественно, такого беглеца легче легкого было идентифицировать в толпе. И у милиции было право не пытаться задержать человека с сетью, а открывать огонь на поражение. Причем – еще одно жуткое свойство изобретения – огонь этот следовало вести пулями с серебряным напылением. Достаточно было контакта самого незначительного количества серебра со стоп-сетью, как она за пару секунд полностью блокировала мышцы жертвы. Тут уже слухи и невнятные сведения из СМИ давали разные версии. То ли далее следовала смерть от удушья и остановки сердца, то ли, наоборот, полностью обездвиженный преступник попадал в руки правосудия, сохраняя разум и даже речь.
Почему именно серебро? А неизвестно. Может быть, автор изобретения в детстве обчитался книжек про вампиров и прочую нежить, может, такой результат получился случайно… Сумасшедшие журналисты даже высказывали вовсе фантастические версии. Мол, в прошлом некий аналог этой технологии уже был известен – отсюда и все легенды о смертоносности серебра для всякой нечисти – а теперь ученые лишь возродили то, чем с успехом пользовались предки-колдуны.
Естественно, все знакомые Кортуева из УИПИВ в один голос открещивались от сомнительной чести авторства «стоп-сети». Институт-де нипочем бы не стал заниматься разработкой таких бесчеловечных технологий. Да и отработка их наверняка потребовала бы человеческих жертв. Так что, мол, все состряпали в недрах Службы Безпеки Украины (наследнице всесильного КГБ), которая, конечно, не могла оставить без внимания столь перспективное технологическое направление, как субатомное информационное воздействие. И не мучилась – в отличие от истинных ученых – проблемами морального выбора.
Поди проверь…
— Послушайте, уважаемый, — Кортуев поднял глаза, оторвавших от невеселых дум, и увидел, что из президиума в глубине сцены поднимается Мельник. Постаревший, погрузневший, борода совсем седая, а под глазами мешки… Он сделал пару шагов в сторону трибуны – и остановился, увидев направленный в грудь ствол.
— Послушайте, как-вас-там, — повторил он, не слишком, кажется, впечатлившись видом оружия. — Эта технология разработана совсем в другом месте. Наш институт этим не занимался…
— А нам насрать! — истерически выкрикнул правый автоматчик, кажется, самый молодой в группе (хотя под сетью возраст почти не различим – только светло-желтые, как цеплячий пух, короткие волосы на черепе). — Придумали, бля, колдовские штуки тут – значит, придумывайте, как нас распутать. А то всех на… порешим!
— Тише, Рыжуха, тише, — осадил его тот, на трибуне, видать, главный. — Отчасти уважаемый Александр Петрович прав.
«Надо же! — удивился Кортуев. — Он, кажется, знает, с кем говорит».
Похоже, бывший научрук Михаила тоже был удивлен этим фактом. А главарь бандитов между тем продолжил.
– Я полагаю, что профессор Мельник и в самом деле не пытается ввести нас в заблуждение. Институт этим и впрямь, может быть, не занимался, технологии снятия сети у него нет. Зато у него есть умные люди, способные быстренько нужную технологию разработать. Тем более, что у института еще есть Деинтегратор. Не правда ли, профессор?
Зал тихо ахнул.
— Миша, — прошептала совсем рядом Татьяна. Она, оказывается, успела подойти и сесть на пустой стул рядом, а он и не заметил. — Знаешь, кто это?
— Где? — на всякий случай не поворачивая головы, спросил Кортуев.
— Да на трибуне. Это же Арутюнян. Артур Арутюнян.
И Михаил почувствовал, как желудок ухнул вниз, в холодную темную бездну.
Артур учился с ними. И неплохо учился, будучи умным интеллигентным мальчиком из хорошей семьи (серебряная медаль, потом повышенная стипендия…). К тому же он лучше всех на факультете разбирался в боевых искусствах и иных восточных тонкостях – занимался массажем и иглоукалыванием, даже пытался учить китайский. Да, английский к тому времени он уже освоил весьма неплохо, даже на парах по истории КПСС и марксистско-ленинской философии сидел со словарем. А на четвертом курсе вдруг забросил физику и перевелся… И куда! В институт физкультуры. Никто этого шага тогда не понял. Одни говорили, что Артура окончательно захватили единоборства (в стране как раз отменили статью за обучение каратэ), другие – что видел он в гробу это высшее образование, но родители настаивают. Третьи – что он просто решил заняться бизнесом. Кто не помнит – самым модным видом бизнеса в то время был рэкет. И бизнесмены этого разлива получались из бывших (или настоящих) боксеров, борцов и стрелков из малокалиберной винтовки.
«Похоже, правы были именно третьи – раз Артур в ходе своих гешефтов сумел заработать на «стоп-сеть», невесело подумал Кортуев. И удивился, как это Татьяна узнала бывшего однокурсника. Лица-то не видать. Правда, фигура осталась та же – небольшой рост и узкие бедра при очень широких плечах придавали Арутюняну какой-то средневековый вид. Так обычно рисуют шутов, трубадуров и рыцарей — ноги в обтягивающих трико, а на плечах буфы или латные наплечники. Впрочем, на роль рыцаря Артур никак не годился, да и смеяться над собой никому не позволял.
А теперь этот физик-недоучка узнал, что такое Деинтегратор. Хотя знать об этом ему, мягко говоря, не положено.
Впрочем, как и Кортуеву.
Это не то, чтобы государственная тайна, но все же не та информация, о которой кричат на всех углах.
Ибо неверно понять и истолковать ее очень просто, а беды потом не оберешься.
Что, собственно, сейчас и происходит – УИПИВ в полном составе «не обирается» беды. Выходы из зала блокируют еще двое автоматчиков с серыми лицами. Итого пятеро. И не факт, что это все.
А Деинтегратор…
Штука в том, что большинство процессов, используемых в мю-технологиях, оказались обратимыми – вопреки привычной физике.
Вот если сжечь обычную спичку, пусть даже в закрытой реторте, то никакими силами человеческими не удастся превратить образовавшийся газ, свет, тепло и немного угля обратно в деревянную палочку с серной головкой.
И жареную сосиску не сделать обратно сырой.
И даже разбившуюся чашку не склеить так, чтоб не осталось следа.
А мю-технологии позволяли такой «обратный ход времени». Ведь, грубо говоря, в компьютере, управляющем процессом, был записан путь каждого атома и даже каждого энергетического кванта из исходного в конечное положение. Во всяком случае, так в свое время объясняли Михаилу, приговаривая, что «обратный ход» получается далеко не всегда и есть масса дополнительных условий. Но вот повлиять на любой мю-продукт с помощью Деинтегратора можно было – при условии, что имеется инфоматрица, то есть запись того, как этот продукт (или его «зародыш») создавался.
То есть, на самом деле Деинтегратор был оружием. Вернее, прообразом оружия, которое понадобится тогда, когда человечество окончательно подсядет на мю. Вероятно, об этом догадывались далеко не все осведомленные о существовании этой секретной машины в подвалах мирного института с нелепым названием «Выпив». Возможно, сотрудникам СБУ и прочих охранных структур не хватило воображения. А вот Михаил допер сразу, когда узнал о характеристиках аппарата. Даже подумал было, что Деинтегратор можно погрузить в грузовик и, подъехав, к примеру, к аэропорту, нафиг вырубить суперкомп, управляющий полетами. Превратить его окончательно и бесповоротно в груду железа. Благо, дальнодействия и мощности хватало метров на триста-четыреста. Конечно, без тонких и кропотливых настроек машинка не сможет «развоплотить» каждую из мю-деталей. Но вот изуродовать ее до полной нефункциональности – это запросто.
И весь вопрос был в том, догадывался ли об этом Артур. Или он в самом деле верил в то, что с помощью чудо-аппарата сможет изгнать из своего организма нано-роботов (или как их там?). Подельников он наверняка убедил во втором. А вот сам…
Кортуев почему-то думал, что Артур не обольщается по этому поводу. И Деиинтегратор ему нужен не для того, чтобы освободиться от «стоп-сети». Вернее, не только для того. Держа руку на такой машинке, гораздо удобнее торговаться с сильными мира сего. Или мстить тем, на кого зол или обижен.
Михаил встал и проговорил так громко и четко, как только мог:
— Артур, не пугай господ ученых своим страшным автоматом. Я помогу тебе.
И услышал, как за его спиной снова ахнула Таня.
Продолжение следует…
