В Карпинске не любили немцев. Не любили и евреев. Заодно не любили гомосексуалистов и олигархов.
С евреями было все понятно, с олигархами тоже. С гомосексуализмом в целом было покончено при Брежневе, поэтому гомосексуалистов не любили по инерции и, слегка сочувствуя, вспоминали застой с благодарностью.
Оставались немцы. Немцев не любили не по причине войны, с которой не вернулась половина Карпинска. Их не любили по коммунальным обстоятельствам.
Построив и побелив двухэтажные домики, немцы уехали. Немцы сели в коричневые вагоны, а домики остались, сверкая известью.
Сразу после отъезда немцев, то есть лет через сорок, дома начали разваливаться.
В 81-м лопнула труба в подвале одного. Потом сразу в двух напротив. С ремонтом не торопились, не было возможности – Карпинск развивался и хорошел, все силы отдавали углублению шахт.
С годами подвалы намокали ненавистью к канту. Еще через пять после начали гнить гегелевские полы. Рустованные фасады облезали с брауншвейгским коварством. Вестфальские подъезды пропахли балтийской салакой. С крыши лило шопенгауэром.
Ненависть разъезжалась, как ботинки по грязной дороге.
Жена Сельджукова была коренной карпинкой — она не любила всех разом.
Ну зачем ты так, беспокоилась мать жены. Зачем их расстреливать. Можно просто поселить в одном месте, а там разрешится.
Нина Александровна не любила смерть.
***
В доме её было сыро и холодно. Неуютно. Не от ожидания смерти, а само собой. Так жили всегда – чуть грязно, всегда холодно и неприбранно. Половики диких цветов, связанные из распущенных на нитки старушечьих пальто, прижимали дырявое ДСП. На окнах палками торчали герани. Шторы волочились вдоль форточек. Мебель гремела полировкой. На кухне из последних сил ржавела электрическая плита. Все, что варилось в этом доме – суп, рыбные котлеты, макароны, каша – пахло липкой клеенкой, старыми дровами и кислыми, прошедшими через поддувало папиросами. Есть было возможно только из необходимости и с майонезом.
Снизу было сыро и холодно. Сверху было нагрето и сыро. Посередине было просто сыро, там жили и умирали люди.
Ой, ой, умираю, голосила Нина Александровна. Из ее комнаты волнами шел запах гниющего человека.
Пукни, пукни, успокаивала ее жена Сельджукова.
Нина Александровна сосредотачивалась, пукала и на время умолкала.
Вот молодец, говорила жена и гладила одеяло с усохшей, несмотря на сырость и морфий, матерью.
Нина Александровна умирала совсем недавно. Муж Нины Александровны умер давно. Умер тоже от рака, который в шахтах копился, как плесень в банках с солеными огурцами, зрел годами, потихоньку обнимая легкие, рот, нос мужиков, и разом, залихватски вылезал каким-нибудь сизым днем, за пару месяцев своей сырой работы забивая шахтеров обратно под землю.
Жена и Сельджуков приехали к ней вместе. Одна ухаживать, другой поддержать – на неделю.
Медсестры уже не ходили к Нине Александровне, уколы ставила дочь и ее тетка.
Тетка, старая дева с вогнутыми внутрь от жизненной постылости губами, жила на клетчатом диване вместе с сестрой всю жизнь. Звали ее Верой, но называли Няней. Когда окружающие выпивали и добрели, – то Нянечкой. Она нянчила племянницу, а потом и ее дочь, а в перерывах всех детей детском саду, где работала со шваброй.
Няня знала про жизнь все. Всех показательно ласкала и глубоко ненавидела с той ответственностью, которая только может жить у женщины к своей замужней сестре.
Сельджуков старался любить жену, как мог, но последний год выходило неинтересно. Не было ни заботы, ни искренней прозрачной любви, только сочувствие и натянутое благородство. Ебать не хотелось ни при каких обстоятельствах.
Сейчас бы он совершил акт из сопереживания и бездеятельности. Но обстановка была неподходящая, и как-то само собой задулось.
***
Курили редко. Жена выразительно смотрела на Сельджукова, тот понимал и громко говорил: пойду-ка я покурю.
Жена накидывала на плечи скатерть и выходила вслед. В ванной приседала на корточки, закуривала. Дымили в топку титана, спокойно сидя спиной к двери. Рука Сельджукова была на взводе и готова в любой момент перехватить сигарету, если бы вошла Няня.
На второе утро пошли гулять. Жена повела Сельджукова на самое красивое место в городе — смотровую площадку. С площадки открывался мрачный вид на разрез. Карпинцы гордились им, Сельджуков холодел. Железный памятник с именами погибших костью торчал рядом с домом культуры. Дул резкий весенний ветер, холодный, как воркута. Деревья держались ненадежной верой умереть на днях. Вид был консервный.
Зачем они живут здесь, думал Сельджуков. Какая радость. Тут нет созидания, только выхлеб, вычерпывание земли и водка. Ни рек, ни сильного леса внутри. Шахта, уголь, нескончаемая пыль, которой покрывалось все, созданное из значительных побуждений.
Карпинцы же веселились. Он видел это своими глазами по пути назад. В первых этажах продавали игрушки, штаны и минтай. На рынке багровое мясо. Красная кожей школьная подруга жены купила газель и две квартиры с титанами. Кому они были нужны, непонятно. Но они были нужны, раз продавались.
Ночью Сельджуков преодолел себя. Он развернул жену спиной и выдохнул всю скопленную от ситуации злость.
Сельджуков вспомнил Джубгу. После 10-го класса его отправили в Краснодарский край. С одноклассниками. Сельджуков тосковал по дому на этой жаре. Ему хотелось снять сланцы и надеть сапоги, чавкать по грязи, топить в июле печь. Еще никогда Сельджуков не любил дожди и хмурое уральское лето, как на Кубани.
Потом их повезли в Джубгу и расселили по двухкомнатным домикам. В соседней жили молодой мускулистый мужик с большим ртом и женщина с короткими рыжими волосами. После обеда в соседней комнате включали записи Булановой и скрип койки. Кто-то постоянно стонал через стену. Стонал настырно, сладко, стонал по часу за раз. Потом переставал, что-то журчало между ними, и через десять минут все повторялось. Через еще десять повторялось опять.
Сельджуков считал минуты и переворачивался с полосатого матраса на вельветовую сумку «спорт» и худел на глазах. Зачем сосед съел столько сосисок, думал Сельджуков.
Чаще скрипа билось сердце Сельджукова. Ему хотелось выбежать и утонуть в море, но до моря нужно еще было добежать, а сил у Сельджукова уже не было.
За редкие пересечения в столовой Сельджуков успевал рассмотреть соседей.
Женщина была рыхлая, на взгляд Сельджукова пожилая. Наверное, ей было глубоко за тридцать. Улыбка не сходила с ее лица. Мужик был свеж и загорел. Улыбался коварно, по-книжному пошло. Не было в его улыбке одухотворенности и глубокой мысли. Только сосиски, сила и стоны.
Теперь Сельджуков лежал перед той же задачей, но лежал подготовленный и злой. Злость покоилась на двух точках опоры – плече и бедре. Ответственность и сострадание, армия и флот. Не тревожили Сельджукова раздумья и встречные зрачки глаз. Он утешал жену сзади, утешал, как мог, и вспоминал рыжую рыхлую женщину за стенкой.
Сельджуков стучал пустым животом по худому тазу жены и мысленно выливал из себя радость. Радости оказалось много.
Жена заплакала и затихла. Кожа простыни была мокрая от усилий. На диване рядом дышала от ненависти Няня.
***
Наутро Сельджуков собирался назад.
Няня ходила в белых губах.
Греблись, шептала она сестре. Как можно. Ты мучаешься, а он того.
Жена укладывала сумку Сельджукова и прожигала глазами нянины колготки. Коричневые трикотажные колготки грязно-картофельного цвета, который только могли придумать в НИИ легкой промышленности тридцать лет назад.
Матери было все равно.
В вагоне было душно и привычно сыро. Несло ногами и водкой, недельными сардельками, мокрыми хлебными крошками в чемоданах, немытыми женщинами с накрашенными губами и уверенной снисходительностью – самый отвратительный запах, который был известен Сельджукову – но было хорошо.
Езда, езда, столбы кончились, и Сельджуков вышел на избитую пешней плитку вокзальной площади.
Троллейбус был шикарный. Люди сидели ровно, носы у них были прикручены по ходу движения. Кондуктор развалился в синтепоновых мехах и являл диониса на пике славы.
Через месяц жена позвонила и сказала про ребенка. Сельджуков бодро положил трубку и долго смотрел в телевизор.
Теперь каждое утро он стоял перед зеркалом и натянуто улыбался. Я будущий отец, я отец. Вырастет, эх. Моряк.
Получалось криво, но надежда и любовь к новому побеждали на время.
Еще через неделю Нину Александровну похоронили, но жена еще задерживалась. Наконец, приехала. Ровная, спокойная после больницы.
Известие о выкидыше он принял с облегчением. Жена умела врать, блестя синими глазами.
