Если открылся, не смей ни о чем жалеть…
(Ночные Снайперы)
— Заткнись, — услышал я из соседней комнаты. И мать с набухшими от подкативших слёз глазами проковыляла мимо меня приговаривая: «вот теперь еще вся Чудинка будет знать какой ты дурак».
Надо было вернуть отца, заставить извиниться. Желваки гуляли, хотелось набить ему морду, высказать всё, что о нем думаю. Обо всех его былых блядках, пьянках и ссанках. Как он приползал на карачках домой, иногда обмочившись, грязный, вечно терял вещи и документы. Что-то орал и я маленький вжимался в угол или накрывался с головой одеялом; хотелось сбежать от всего этого и умереть одновременно. Иногда умереть хотелось даже больше. Теперь мне хватило смелости только на то, чтобы представить в своем мозгу картину мести и обличения за прошлое зло, на остальное нет…думаю я бы просто сбежал, сбежал, поджав хвост, тихо поскуливая. Отец же лежал в беседке на старой скрипучей кровати и зло пялился в крышу обвитую сухой виноградной лозой, которая так и не смогла родить. Мне он был противен. Хотелось сказать, нет даже выпалить, как из пушки — я никогда не женюсь и не заведу детей, потому, что во мне течет пятьдесят процентов его (твоей) крови и я не хочу никому себя, потому что знаю точно, что стану таким же мудаком, старым и облезлым мудаком, с вечно плохим настроением.
Мать не делала скандала из этого. Не сейчас. У нас клеила обои одна женщина и выносить сор из избы матери совсем не хотелось. Город маленький, а быть в рейтинге самых обсуждаемых жителей не входило в её планы. Вечером точно будут еще разговоры на эту тему. А я опять, как в детстве, буду вжиматься в угол или прятаться под столом. Я снова стану маленьким. За всё детство я только однажды вступился за мать, после чего меня пришлось вести к невропатологу, пить курс валерианы и делать какие-то прогревания от трясущихся рук. Меня никогда не били. Даже особенно не наказывали. Отец не бил и мать, но эти его пьянки, буйные, безголовые были куда хуже. Родители моей матери никогда ей не сочувствовали и не лезли, защиты там искать было бестолку. Выдали замуж и отвалились. Она и несла сама эту ношу. Двое детей. Внук. Вот уже год как на пенсии. А всё та же чахоточная нервозность, всё тот угрюмый безнастроенчесский быт и ни одной души вокруг, не считая двух кошек.
Я плохой сын. Мной не станешь гордиться. Я не стал алкоголиком, но и не стал кем-то в жизни на кого можно ровняться. Я стал никем. Вполне достойное определение. Я до сих пор вжимаюсь от страха громких голосов на лестничной площадке, думая, а вдруг это за мной. Я прятался пять лет под одеялом в общежитии или в подвале, где я сторожил печатную мастерскую от всех и вся; везде был холод страха. Вечно бежал, вжимаясь то в отношения, то клянча свободу у этих отношений, понимая, что делаю не так и не то, но всё равно делал. Отношения в конце концов заканчивались, я всё чаще был посылаем куда подальше, кивая головой в знак согласия, мол, принимаю всё с повинной, виноват во всём, а что делать, простите, дурака. Ни на кого зла не держу. Просто не хочу стать похожим на своего отца и не хочу себе такую, как моя мать. Она хороший человек, но я бы не смог с такой жить. Я и сейчас очень тяжело живу в родительском доме, просто пришлось, так вышло. Но, надеюсь, это скоро закончится. А может и правда уехать, рвануть заграницу, ведь есть же документы у тётки, да и сестра двоюродная месяц назад уехала. Пишет, что всё хорошо, только что в задницу не целуют. Да, меня и целовать то не надо, просто помогите немного на первых порах и на том спасибо.
Пусть кто-то всего добивается сам, это прекрасно. Чего-то я могу сам, но что такого если кто-то поможет, подаст руку помощи, разве это плохо ?! А пока ветер через приоткрытое окно дует мне в затылок, стоят последние деньки с температурой за тридцать плюс. Что дальше? Желтые листья, промозглые дожди и еще большая ругань, раздражительная, моросящая как эти дожди и часы сидения под столом; игры в забастовку в противовес «за» и «против».
Уйти одному и забыть обратную дорогу, а еще потерять все паспорта и карты. Всё забывается и боль, и обиды, и никотиновая зависимость. Могу курить, могу не курить, а могу смотреть как кто-то курит и быть сытым тем.
2.
И вот я всё поменял. Кардинально. На триста шестьдесят градусов. Мне дали шанс и я им воспользовался. Или нет, я воспользовался правом. Не важно.
Мне нужно было лечь в госпиталь на повторную операцию. И вот я отхожу от наркоза в палате, и мысли об отъезде приобретают всё большую ясность. Они уже не как разрозненные облака, а как одна большая туча. Но не грозовая, страшная, а туча, под которой можно спрятаться от всего.
Я позвонил своей тетке, хранительнице всех оригиналов документов, подтверждающих, что я, в том числе, имею право на репатриацию. Узнал у нее всю дальнейшую процедуру по этой самой репатриации. Ведь полгода назад её дочь уже улетела в Израиль. Значит, и я могу.
По выданным мне контактам я связался с представителем Сохнут в Волгограде. Мне назначили встречу и предварительную проверку тех самых документов. Документы были в порядке. И мне предложили поехать на бесплатный семинар в Ростов-на-Дону. Там я смог бы ознакомиться с различными программами по репатриации, открыть для себя что-то новое, завести полезные знакомства.
За три дня, проведенные на турбазе на левом берегу Дона, я узнал, что ждет меня в Израиле манна небесная. Что каждый репатриант жутко востребован и всё такое прочее. Как же оказалось на самом деле, я расскажу ниже.
Предварительно моя кандидатура была одобрена, и меня записали на собеседование в консульство Израиля в Москве сразу после новогодних праздников.
В консульство я приехал заранее и долго, как кот ученый, бродил вокруг здания на Большой Ордынке. С девяти часов стали пускать внутрь, сверяя по спискам. Пару часов я провел в ожидании когда меня примет консул.
Наконец настала моя очередь и меня пригласили в небольшой кабинет. Я передал консулу все документы, некоторые уж совсем непонятно зачем. Как. Например, школьный аттестат отца, или диплом о среднем профессиональном образовании тети. При этом я забыл один из самых важных документов – свидетельство о рождении матери. Я чуть было не разрыдался, и консул видя моё состояние пошла на уступки, сказав, может есть кто-то кто сейчас сможет прислать скан по электронной почте. Я позвонил маме, она взяла своё свидетельство о рождении и побежала к соседу Егору. Я был спасен. Мне в паспорт вклеили визу на репатриацию с коридором въезда в ближайшие шесть месяцев.
После того как я вышел из консульства, я позвонил в волгоградский Сохнут и сообщил, что мне выдали положительное решение. Меня спросили когда бы я хотел поехать. И, немного поразмыслив, я ответил, что было бы неплохо в мае. Надо бы хоть немного подзаработать на дорогу.
После этого я доехал до Казанского вокзала и сел в электричку до Удельной, где жила моя сестра. На следующий день я поехал на рынок на Пражской и устроился в один из павильонов торговавших дисками. Музыка, фильмы, софт, игры – это стало моим заработком на ближайшие три месяца. Особенно хорошо получалось с музыкой. Хотя рыночным соседям мой репертуар совсем не нравился. Выставленная снаружи павильона колонка вместо излюбленных местной публикой Ваенги и Михайлова извергала мощные рифы AC DC и Metallica. Примерно раз в час ко мне кто-нибудь приходил и умолял сменить пластинку. Меня подкармливали шаурмой и сигаретами, и я особо не вредничал.
Ближе к вечеру ко мне приходили узбеки из соседнего киоска с шаурмой. Они подолгу придирчиво бродили возле дисков с фильмами, пока я сам не прерывал их хождения по мукам.
— Порнуха нужна, — вполне спокойно спрашивал я.
— Да, — очень скромно, опустив в пол глаза, отвечали мне шаурмяне.
Набор их был всегда одинаков. Диск с порнухой, диск с Джеки Чаном или Джетом Ли и что-нибудь индийское для женщин. Они ничего не покупали, а брали у меня диски на прокат. За это я каждый день ел бесплатную шаурму. Еще я бесплатно курил сигареты, но не дороже LM. Хозяин сигаретного ларька любил трагикомедии и нуар.
И вот первого мая две тысячи одиннадцатого я ехал в поезде Волгоград-Адлер, чтобы улететь в Израиль. В купе я был один. Это было как раз то, что надо. Но на станции Зимовники в купе вошла мадам.
В купе вошла женщина. Сразу же забаррикадировала всё свободное пространство баулами и с порога начала тараторить, что вот она купила новый чемодан, а он такой тяжелый, а поезд подали на второй путь, и чемодан ей помог занести в вагон какой-то нерусский мужчина, только чуть колеса не сломал. И обычно она ездит на фирменном поезде, а сегодня так получилось, что на этом. А в фирменном и постель уже заправлена и телевизор есть. А здесь постельное белье не очень. И она принялась сканировать свое постельное, фыркая от брезгливости.
Затем Валентина, мадам эта, стала расфасовывать свои чемоданы и коробки с огурцами, помидорами, маслом по свободным отсекам. И, поезд наконец тронулся.
В проёме купе образовалась бесформенная проводница и принялась бубнить про то, что в унитаз можно срать и ссать, а кто кинет туда бумагу, тот пидорас. А ещё у неё есть чай, кофе, страпон и большие уставшие сиси. И ее можно звать просто — моя госпожа. Хорошенькие проводы устраивает мне Родина.
Валентина переоделась, заправила верхнюю полку. Я, как истинный джентльмен, расположился на нижней. Ибо нечего. Валентина же продолжила свой бубнеж. Я уткнулся в книгу. Её это, к моему глубокому сожалению, не останавливало. Она продолжала пиздеть про рисуночки на своих ногтях, про белые носочки, на которых вышиты буквы В. Ну, В, блядь, значит вахуе я, ан нет, Валентина. Или V. значит вендетта?!
Тогда я сделал следующий шаг — достал наушники. Пусть меня спасет музыка. А эта В. стала вытаскивать из сумки всякую хуйню. То какие-то карточки выложит, переберет и обратно засунет, то пакеты, то паспорт свой начнет листать, как-будто ей его только что менты вернули. А сумка, видимо, бездонная, как глотка Валентины, потому что эта манда не унималась и разговаривала сама с собой. А я читал Уэлша «Кошмары аиста Марабу». А Валентина перетирала шило в своей жопе. И, думаю, что не одно. Полная жопа шил была у неё.
А ещё в соседнем купе мяукала кошка. И Валентина жестом попросила меня вытащить наушники, чтобы спросить слышу ли я кошку. Я сказал, что нет, ей это кажется. Кошка замяукала еще пронзительнее. Ну, как же, вот сейчас слышите. Нет, у вас мнюхи. И снова воткнул наушники. Ага. Ещё бы я стал на твою сторону, чтобы потом битый час слушать истории про чертовых кошек, которые у тебя были. Даже если на пороге купе будут резать проводницу, я скажу, что ничего нет, вам это кажется, чаю принесите.
И пока нас только двое, значит в пути подсядут ещё два пассажира. Может её расчленить, пока нет свидетелей?! Хотя лень, конечно, всегда лень. Родину нужно покидать без долгов и мук совести. Лучше прибавлю звук кошки, мяу, мяу, мяу… Да нет здесь никаких кошек, это вам кажется.
Ещё в промежутке, когда я был без наушников, то есть обезоружен перед сатаной, Валентина успела мне рассказать, что её сын женился на девушке, а она вегетарианка и он тоже стал вегетарианцем, потому что муж и жена же. Же, блядь. На что я ответил, лучше иметь дочь проститутку, чем сына вегетарианца. И снова погрузился в хард-рок.
На самом деле, музыку я не слушал, наушники были для понта. Я слушал Валентину. Не каждый день такой экспонат-ебанат попадется.
Валентине позвонила мама. Маме было доложено всё то же говно, которое я услышал часом ранее, про сумку, носочки и поезд. Едет она рядом с мужчиной, она сверху. Звучит как порно, конечно, но ее полка над моей. И всё. То есть без проникновения в чей-либо внутренний мир. Мама, по всей видимости, напутствовала дочь узнать, что за мужчина, кем работает, большой ли член, и делает ли куни на первом свидании. Шучу, конечно, мама только про размер члена спросила. Большой, мать, я его к ноге привязываю обычно. Но я-то делал вид, что слушаю музыку и читаю Уэлша. А это очень и очень сложно, когда рядом такая Vалентина.
Ела Валентина тоже очень своеобразно. Расстелила одну салфетку, потом подумав немного, расстелила ещё одну сверху. Бактерии не дремлют. Заварила пакетик зелёного чая и принялась рассматривать кружку на просвет. А достаточно ли тот зелёный и достаточно ли тот чай. Затем достала пирожное и стала отламывать от него крошечные кусочки, как синичка, а крошки подгребала к себе. Отломит и в рот. Откусит и вертит пирожное, словно хуй первый раз сосёт. Сосьнет и смотрит, какой хуй хороший, да пригожий и опять сосать. Ну, или у меня фантазия уже разыгралась.
До отбоя к нам так никто не подсел. Валентина достала крем и стала втирать его в кожу. Если бы мои уши в этот момент были свободны, то я, скорее всего, услышал много информации про этот целебный крем из спермы бенгальских макак. Никак не меньше. Что он омолаживает и разглаживает лучше, чем утюг. Но ей это не помогает. К тому же не забудь меня спросить о том, что тебе напутствовала мать. Я что же зря рулетку на стол выложил. Спокойной ночи.
В пять утра я вышел в Сочи. Решил немного подышать свежим морским воздухом перед вылетом. А потом взял такси и поехал в аэропорт. Вылет рейса откладывали трижды, но я всё-таки улетел в новый мир.
Признаюсь честно, об Израиле я вообще ничего не знал. И даже не интересовался, когда были согласованы все мои документы для репатриации. И вот я в аэропорту имени Бен Гуриона. Меня встречает человек с табличкой. На табличке мое имя и фамилия. Мы куда-то идем, не забирая багаж. Долго заполняем какие-то документы и вот меня уже поздравляют с тем, что я гражданин Израиля, вручив тоненькую синюю книжицу, временное удостоверение личности. Да, еще мне дали конверт с деньгами, немного, но халявные деньги от евреев вдвойне приятны. Затем мы вернулись к ленте получения багажа, где одиноко катались, как пони по кругу, два моих чемодана.
Человек-помогайка вызвал мне такси, и я отправился на север страны в какой-то город Цфат, о котором я и вовсе не слышал до этого.
Таксист-араб не говорил по-английски, а я не знал ни иврита, ни арабского. Но всю дорогу я разглядывал пейзажи моей новой родины и стрелял у таксиста Мальборо.
Приехав в Цфат, мы долго петляли по узким улочкам в поисках адреса, выданного таксисту моим отправителем. И вот уже перед нами какая-то тупиковая улочка, где таксист пытается высадить меня, знаками давая понять, что адрес возможно и не тот, но он умывает руки и номер телефона, который ему дали – не отвечает. Я вцепился в дверь машины и говорю, что так не пойдет, куда я в этой дыре с двумя чемоданами пойду. И, на моё счастье, с номера, на который он несколько раз набирал, перезвонили. Адрес оказался вообще не тем. Но мы быстренько добрались до нужного.
Встретила меня Рита, очень похожая на писательницу Дину Рубину. Она квохтала, что её никто не предупредил, что сегодня должен был приехать новый алия (новый репатриант). А они с мужем только утром вернулись с отдыха из Эйлата и вообще для меня ничего не готово и это лё тов — не хорошо. Да уж, куда хуже. Но я сказал, что вполне могу заселиться в какую-нибудь гостиницу на пару дней, пока всё не определится. Гостиницы здесь очень дорогие, — ответила Рита. Сейчас что-нибудь экстренно придумаем.
Пока я пил чай у Риты, болтал с её мужем и рассматривал два стоящих рядом холодильника на их кухне ( я же тогда не знал, что у евреев есть разделение в пище на мясное и молочное, и даже хранение этих продуктов вместе – это уже не правильно), она обзвонила несколько мест, где сдавали жильё. Снять жильё в Израиле без маклера большая удача. И мне очень повезло. Какая-то семья сдавала комнату в доме. Комната на первом этаже с отдельным входом, своей кухней и санузлом. Подарок судьбы. Да и выбирать в моей ситуации особо не приходилось. Хозяин оказался очень приятным мужиком, без пейсов, кипы и всего остального религиозного налета.
Ближайшую неделю я практически ничего не делал и от этого заскучал. Идти в Цфате было некуда. Да и жил я не в центре, а довольно удаленно. За это время Рита помогла мне оформить счёт в банке, медицинскую страховку и постоянный документ теудат-зеут, удостоверяющий, что я являюсь гражданином Израиля. Я гулял по близлежайщим улочкам, играл с собаками хозяина моего дома и рвал лимоны, растущие у моих соседей прямо во дворе.
Языковые курсы должны были начаться только через месяц и я, чтобы не сойти с ума от скуки, попросил Риту поискать мне какую-нибудь работу. Как оказалось, найти хоть какую-нибудь работу в Цфате было очень сложно. Тем более для неквалифицированного и не знающего языка человека. Был единственный вариант – пойти санитаром в дом престарелых. У Риты там работала сестра Элла. И я согласился.
Я пришел знакомиться, и Элла мне сказала, чтобы я пока осмотрелся, попытался помочь покормить стариков, походил, посмотрел, принюхался, так сказать. А уже потом решил для себя подходит мне эта работа или нет.
В общем-то, ничего сложного или сверхъестественного я не увидел. И уже на следующий день я вышел на первую смену. Большая часть персонала и пациентов были выходцами из Советского Союза, поэтому особых проблем с языком я не испытывал.
3.
Во время приема на работу я подписал две бумаги. Первая гласила, что на случай войны или иных боевых действий, я незамедлительно обязан прибыть на работу, и находиться там пока не будет дано разрешение покинуть рабочее место. Вторая налагала на меня груз ответственности за всё услышанное и увиденное мною здесь, точно как и за все сведения личного характера о наших постояльцах, я несу ответственность головой, т.е. разглашению не подлежит ничего. Думаю, что это было не настолько серьезно. Хотя как знать, вдруг в этот самый момент за мной следил моссад или кто-то еще из разведорганов.
А я-то наивный чукотский юноша пришёл в первый день и спрашиваю, мне, наверное, нужно завести трудовую книжку, санитарную книжку, сдать анализы, чтобы я мог работать в медицинском учреждении. Пришёл весь наглаженный, новенький-сторублевенький. А тут всем пофиг, две бумаги, как я уже говорил, о неразглашении и о моих действиях в случае боевых действий. Насчёт боевых действий мне тут же рассказали историю, что крайний раз что-то подобное было в две тысячи седьмом (то есть четыре года назад). Тогда прилетело из Ливана. Хотя может и из Сирии. Здесь все рядом. Одна из самодеятельных ракет упала во дворе дома престарелых, но не разорвалась. Стариков в экстренном порядке пришлось спускать в подвал бомбоубежища. Такой порядок. А сейчас всё тихо, мирно. Только игуаны греются на перилах на солнышке. Перила окрашены в ядовито зеленый цвет и игуаны сливаются с ними. Выйдешь покурить на балкон, обопрешься на перила и понимаешь, что это не перила. Первый раз страшно. Никогда до этого не видел игуану вблизи, тем более не трогал. Потом привыкаешь. Ко всему привыкаешь. У меня теперь даже есть личный противогаз на случай химической атаки. И я приписан к бомбоубежищу в школе недалеко от дома.
Рабочий день с 6 до 13:30. В смене четыре метапеля*. По два человека на каждое крыло. Половину пациентов моем, половину просто поднимаем. Все эти манипуляции происходят до восьми утра. В восемь завтрак. После подъема и мытья всех вывозят и пересаживают с каталок на кресла за общие столы. Половина еще может сама есть с горем пополам, другую половину приходится кормить с ложки, часто силою запихивая содержимое в рот. Возможностей быть обблеванным в этот момент куча. С униформой проблема, как и везде. И так как мне с боем был выдан лишь один комплект, то я стараюсь вовремя отскочить, только лишь заслышав рвотные позывы подле себя.
После кормежки практически каждый день приходит кто-нибудь, чтобы развлечь стариков, играет с ними в лото или просто поет песни, конечно, лишь с теми, кто в состоянии это осилить. Иногда приходит тётя с баяном. И я всё жду, когда она запоёт «человек и кошка» или «улица Ленина». Но она поёт совсем другие песни. Метапели же идут менять испачканное белье за ночь, протирать тумбочки и раскладывать титули**.
В одиннадцать полдник, подкармливание выпечкой и чаем. В одиннадцать тридцать «зондеров» увозят по палатам и поднимают только лишь в три часа. Меньше народу — больше кислороду. Один черт их кормят через трубку, так какая разница, где это проделывать, тут или в палате. Меняют титуль если надо, моют задницы, смазывают силиконовым кремом все интимные места и пятки (раньше никогда не думал, что на пятках бывают пролежни, страшная вещь). Обкладывают подушками, накрывают, делают пометку на листе возле каждой кровати и идут к следующему.
В двенадцать часов обед. Здесь всё как с завтраком, накормить и не быть обблеванным. О, чудо, удалось! Раздражает постоянный треп и сплетни друзов и арабок. Я не хрена не понимаю на иврите, они по-русски. Но они всё время лезут ко мне с разговорами. Я злюсь и посылаю их нахуй и в пизду. Зову их блядями и курвами. Опасность состоит лишь в том, что половина из наших стариков русские, точнее выходцы из бывшего СССР, но они не жалуются на порой грубоватое отношение или уже не могут жаловаться от осознания своей ненужности и оттого пассивно наблюдают за происходящим.
О наших постояльцах. Я называю их именно так, а не пациенты. Ведь дословный перевод учреждения, в котором я работаю – «родительский дом» или «дом для родителей». А следовательно, пациент здесь ни к месту.
Марие восемьдесят один год, но выглядит она на семьдесят с небольшим. У нее совершенно отказали ноги. Она перенесла восемь операций. Женщина она тучная и грузная, оттого поднимают и опускают её на специальном аппарате, как какой-нибудь контейнер. Характер у нее дотошный, склочный и иногда она начинает раздражать всех вокруг своим сделайте мне то, принесите мне это. Но мы с ней шутим, что она нам отпишет своё наследство. Любимые присказки «Азохен вей..», что-то вроде указания на жизненные мелочи, не очень важные, но непременно требующие этого указания, и «Шлимазл» — здесь скорее отсылка к тому, что вот поздравить вас не с чем. К слову сказать, есть одно высказывание средневекового раввина-философа Ибн-Эзра: «Если кто-то начинает заниматься изготовлением гробов, то люди перестают умирать, если он станет изготавливать свечки, то солнце будет сиять, не уходя с небосклона». Так что вывод таков: шлимазл – это патологический неудачник. А употребление этого слова лишь подчеркивает положение того, кто его всюду вставляет.
В часы кормления, я обычно сижу за столом с Моисеем, Владимиром, Льюисом и Миной. Моисей ест всегда плохо, может схватить незаметно чашку с какао и перевернуть на себя, в последнее время часто блюёт. Сдал совсем. Недавно совсем не стал есть и старшая медсестра Элла впихивала ему еду в рот через двадцати кубовый шприц. После таких возлияний Моисей не выдержал и блеванул ей прямо в лицо. Владимир очень улыбчив, совсем не разговаривает, у него хорошо развит только Паркинсон. Но касательно еды, стоит только поднести ложку ко рту, он проглатывает всё незамедлительно. С его кормлением проблем нет. Правда с таким же милым выражением лица Вовка может незаметно достать свой член и обоссать всё вокруг. Но при этом будет улыбчив и на него невозможно за это обидеться.
Льюис иногда даже ест сам, а иногда его кто-нибудь подкармливает. Говорят, он был неплохим адвокатом в Южном Бронксе. Но теперь это лишь молчаливое лысое дерево в кипе, с вечно скрещенными, словно засохшие корни, ногами и руками. Мина ест только специальные йогурты с биодобавками, на вид они тягучие почти как мед. Мина часто плачет. Изредка ее навещает дочь, приятная женщина лет пятидесяти, живущая в Рошпине, красивом курортном месте, расположенном километрах в пятнадцати отсюда.
Обед закончен. Всех обратно пересаживают на каталки и развозят по палатам. Там снова раздевают, укладывают спать, проверяют на обкаканность и обписанность. Всё это до тринадцати тридцати. Потом смена заканчивается и можно идти домой. Хорошо если это не шаббат и не шиши-шаббат (вечер пятницы), тогда ходят автобусы, а иначе снова ковылять пешком вверх по серпантинной дороге. Хотя я всё равно больше любил ходить пешком. Наблюдал за городом и жизнью, таящейся в нём.
Город Цфат — это один из четырех священных городов для евреев. Около города находятся многочисленные могилы еврейских мудрецов прошлых времён. Также он является центром изучения каббалы. Только я был далек и от истории древнего Цфата и от его религиозной окраски, да, премудрости местной архитектуры мне были не интересны. Я попал сюда по распределению. И мне пришлось приспосабливаться. Я учился видеть новое. Хотя всё еще мыслил по-старому.
Город был довольно-таки серым и унылым. Тонкие кривые улочки, разносимый ветром мусор и дефицит рабочих мест. Цфат трудно описать привлекательно. Тем более для европейца. Я начал работать в доме престарелых, учил язык в Ульпане. Дни проходили очень быстро. Я никак не мог привыкнуть к закрытым магазинам в шаббат или косым взглядам ортодоксов на мои многочисленные татуировки. Успокаивал меня только вид на Тивериадское озеро. В остальном одна сплошная рутина.
Вечерние смены практически не отличаются от утренних, только купания нет и это гораздо проще.
Здесь лежат разные люди. Например, Генри Симмонс, американец и бывший алкоголик по совместительству. Недавно стал «зондером». Иногда ругается на нас по-английски, мол, фак вашу мать. Семейная пара Голдовских, Аня и Миша. Он полковник, лётчик, прошедший всю войну, а ныне девяностосемилетний старик, который давным-давно уже не ходит, с развитым Паркинсоном, и практически не понимающий окружающей его действительности. Его жене Ане девяносто лет, она еще старается понемногу ходить, кормит его сама, переворачивает и не дает пасть духом. Говорят, Миша ушел из своей семьи к Ане и так они вместе с сороковых. Можно было бы рассказать обо всех двадцати шести обитателях нашего подземного царства, да половина из них живут как в парнике, т.е. жизнью серой и цикличной, от утреннего чистого титуля до обосранного титуля к обеду и обратно. Есть еще Натан, жутко вредный старик. Он всё время норовит исцарапать или укусить медперсонал, мозг его глючит, а сила в руках осталась не хилая.
Беньямин, толстый старик из Аргентины, говорящий попеременно то на испанском, то на иврите, то на идише. И хрен его, заразу, разберешь. Он периодически в здравом уме, но опорно-двигательный аппарат его отказал. А так как весит он килограммов под сто пятьдесят, то управляться с ним тяжеловато, приходится звать кого-нибудь на помощь.
Доковыляв до дома на улице Залман Шазар, я тихонько пробираюсь через двор, чтобы со второго этажа не быть замеченным хозяином. Языковые трудности заставляют меня сторониться людей. Закрываю дверь изнутри, ставлю варить кофе, включаю водонагревательный бойлер, обедаю или ужинаю. Валюсь спать. Так практически каждый день. Я снова убежал, убежал от остановки «Я-Москва» до остановки «Я-Цфат». А что изменилось?.. Ничего.
Можно проработать до шестидесяти семи лет, раз в год ездить в отпуск в Европу и домой в Россию, рассказывать старым знакомым и друзьям как там хорошо и удивляться, как они вообще здесь живут, и годам к семидесяти попасть в этот же самый бет авот в качестве пациента со скрюченными ножками и скрюченными ручками, в которого будут запихивать силком кашу и какао с цукразитом. Не хочу. Ничего не хочу. Хотя, здесь, по крайней мере, я практически перестал себя жалеть. И это уже подвижки. А в остальном, я так и не распутался. Паутина жизни всё сгущается и сгущается на моем жизненном пути.
Бокер тов!.. Манишма?!.. Беседер!..*** Везде одно и тоже, ничего НИЧЕГО и не значит.
Обычная утренняя смена. Побудка, душ, говно, сменные памперсы и мочеприемники. Нарядные бабки и дедки сидят в своих колясках и пускают слюни перед телевизором. Таня (здесь всех зовут просто по именам) пускает слюни особенно активно и что-то мычит. Начальница отделения Элла говорит, что Таня таким образом показывает, что хочет по большому. Что делать, везу Таню срать. А это всё те еще манипуляции. Надо в туалете пересадить человека на специальный стул с дыркой, соответственно до этого снять штаны, памперс. И таки ждать. Ну, я таки стою и жду. Хотя уже заранее знаю, что Таня срать не будет. Таня весит под центнер, я- семьдесят шесть кило. Но кто кому хозяин?! Я очень быстро стал циником. Гораздо быстрее чем остальные работающие здесь.
Результата ноль. Я в обратном порядке поднимаю Таню, памперс, штаны, пересаживаю её на каталку и везу обратно в общий зал дальше пускать слюни на телевизор. Элле говорю, что нихрена наша Таня не посрала. Как я и говорил. Но я маленький червяк, кто бы меня слушал.
В итоге за пол дня Таня проделывала такие фокусы трижды. А кроме Тани есть еще и другие серуны и Йося, бедный, бедный Йося, из Моссада, который не дождался своей очереди и обосрался. Но Йося сегодня не на моей, так что жопу ему моют две арабские манды. Моют как всегда плохо. На отъебись.
В обед укладываем всех спать. Доставка до палаты. All inclusive. Дошла очередь до Тани. Таня уже возлежит на своей кровати, на боку, и я намазываю её тухас супер кремом от потницы, от опрелости и черт знает вообще от чего. И тут Таня выдает тяжелый камень. Катях прямо вываливается из её сморщенной куриной жопки как какой-нибудь отколовшийся от скалы валун.
Я, в общем-то, не обращаю особого внимания на сие творчество. Доделываю то, что надо. Заворачиваю нашу Танечку в памперс, в саван из одеяла, и желаю ей приятных снов. Но работу свою я всегда делал хорошо. Катях всё это время лежал на тумбе и ждал своего звездного часа. И вот он дождался.
Я беру кусок Таниного говна и направляюсь к Элле. Элла — заведующая нашего отделения стоит за постом медсестры и листает какие-то бумаги. Я подхожу и кладу ей на журнал обхода «подарок» от Тани. Прямо так и говорю: «Эл, это тебе Таня передала». И ухожу укладывать остальных Тань. Меня даже тогда не уволили.
Или вот еще был случай.
Кто же знал, что в тот день Мойша не умрёт, а Дгания не родит — никто. Хотя предпосылки были. Но в дело вмешался я, и сразу же запретил одному умирать, а второй преждевременно рожать.
Жил-был на свете мальчик Мойша, Моисей Кац. Этих Кацев было капец как много. Семья Кац была очень бедной и образования, их единственный выживший сын Мойша, получил лишь три класса. Но этого хватило вполне, чтобы со временем ему стать начальником всех армейских магазинов четырнадцатой армии в Приднестровье. Знавал наш Мойша покойного генерала Лебедя, и других, ныне покойных личностей не меньшего масштаба тоже знавал. А где теперь Моисей Кац — в доме престарелых в крошечном городе Цфат, мешок с костями, обтянутый даже не кожей, а папиросной бумагой, серой, прозрачной и тонкой. В нём жизни осталось на два раза посрать, а он лежит и улыбается краем рта, и что-то там о себе думает.
Вечерняя смена выдалась бы спокойной если бы не всё тот же Мойша Кац. Дгания — дежурная медсестра поставила ему капельницу по предписанию врача доктора Кац. Там этих Кац было столько, что порой начинаешь путать, кто доктор, а кто пациент, кому бежать мыть тухас****, а у кого подписывать рецепт.
Дгания была на седьмом месяце беременности, и поэтому её основную работу делал я. А именно, по назначению доктора Кац, мне предстояло поставить четыре клизмы. Отличный вечер, не правда ли! Я раньше таких мини клизм не видел, привык к советским, которые могли танк заправить, а эти пукалки только вставляли в жопу и нагнетать воздух, после чего пациент активно пердел как старый Москвич и, о, чудо, иногда даже извергал кал. Как любил шутить доктор Кац: «Надо взять кал на анализ говна!»
К середине смены в говне я был по самые локти. Но дело сделано, и не благодарите. Дгания в это время была увлечена просмотром вечернего телешоу. Родом она из Белоруссии, но родители её переехали в Израиль, когда Дгании было лишь три года, так что русский у неё был с очень большим акцентом. Муж — коренной израильтянин. Но мужики на работе мужа Дгании научили его russian bad words, сказав, что он непременно должен прийти и похвалиться перед тестем и тёщей знанием их родного языка. Этот товарищ пришел и само собой похвалился, теща, как выяснилось со слов зятя, оказалась блядью, проституткой, пиздой кучерявой и шмарой, а тесть лохом, хуем и тоже пиздой, но это зять уже стал путать мужской род с женским. Но таки надо же везде оставаться толерантным и человеку, краснея, объяснили, что сии слова таки очень, очень обидны, волк ты тряпочный. И не будь ты родственником, то всенепременно просрал бы ебальник.
Но вернемся к Дгании, которая пошла на обход по палатам. А я пошел курить, потому что заработал перекур после анальной дОбычи говна сверх всяких нормативов. Слышу, Дгания орёт. Подумал, конечно, что собралась рожать. А мне это ни к чему, я к такого рода вещам не готов. Но всё-таки побежал на крик.
В палате, где загорал Мойша Кац, сидела на полу Дгания и причитала, что Мойша умер, умер по её вине. Действительно, подойдя к Мойше, я увидел, что этот поц был весь перепачкан в крови. Я наклонился к нему и услышал сиплое тонкое дыхание, проверил пульс и сказал, чтобы Дгания не рожала, не сейчас, не мне. Оказалось, что этот гад Кац вырвал катетер из вены и всего себя перепачкал той толикой крови, которая вырвалась наружу из старческой вены. А ведь всего надо было привязать руки старого дурака, но Дгания про это забыла. Так что Моисей Кац дурак, дурак, а умный. Дорвался-таки.
Я вымыл старика губкой, погрозил пальцем в наказание, от чего Мойша улыбнулся мне краем рта. В конце я по традиции спросил: «Мойша, помнишь генерала Лебедя?». И Мойша с трудом поднял кверху большой палец, проскрипев «хороший человек».
Так закончилась смена. Дганию я не сдал, потому что ну на фига это надо. И всё стало на круги своя. Хотя нет, через месяц другая медсестра Джордана сдала меня и я уволился. Но об этом чуть позже.
Руксэндра с утра ворчит в своей палате. Жалуется на Мухаммеда. Руксэндра бормочет, что Мухаммед снова ворует её трусы. Ворует, чтобы нюхать или носить, или Бог его знает зачем ещё. Но то, что это именно Мухаммед она не сомневается. При этом Руксэндра слепая. Но, единственная из всего отделения ходит. Её нужно два раза в день выгуливать по периметру. За это время она обычно рассказывает про своих мужчин.
Ослепла Руксэндра от рук другой женщины, у которой она увела мужа. Другая женщина плеснула кислотой в лицо разлучнице и с тех пор свет для Руксэндры погас. Остались только воспоминания. Потихоньку крыша тоже поехала. А на старости лет её и вовсе поместили к нам. За то у Руксэндры у единственной своя отдельная палата. А Мухаммед, видите ли, ворует у неё трусы. Конечно же всех это умиляет, и только Мухаммеда злит. Он говорит, что бабкины трусы ему не нужны. У него есть молодая жена и ещё любовница, у которой силиконовые сиськи размером каждая с бабкину голову.
Саша-онанист сегодня возбужден больше обычного. Ему не дали закончить начатое. Подняли с постели, отобрали хуй и потащили мыться. У Саши после очередного инсульта отказала правая сторона тела, а крыша поехала и того раньше. Теперь Саша дрочит, неистово наверстывает упущенное в юности.
А вот Сара Э., к примеру, ест какашки. Конечно же, собственные, а чьи же ещё. Каждый сам себе добытчик. Хочешь есть какашки — ешь свои. Поэтому Сару перед сном нужно пеленать в кокон из простыни. Иначе пиши-пропало. Потом какашки будут у неё в ушах, в носу и полный рот запретного плода, который так сладок.
Улыбчивая Сара Э. ни за что не отдаст добычу по-хорошему. Приходится ложкой разжимать её челюсти и выковыривать дерьмо. Говорят, что Сара Э. была балериной и довольно неплохой. Но было это триста лет тому назад. Теперь она копро-гурман и мешок с костями.
Натан сегодня в плохом настроении. С утра не дал себя усадить в каталку. Так и сидит на кровати, покачиваясь из стороны в сторону как китайский болванчик. Оцарапал Мими. А Мими среди санитаров самая добрая. Если бы Натан оцарапал Гасана, тот бы сразу врезал ему ладонью по лбу, для успокоения, и чтобы следы не остались. Пришлось помогать Мими поднимать болванчика. Натан царапается и даже норовит укусить. С трудом, но удается пересадить его в каталку. Случайно ободрал его руку. Кожа тонкая как папиросная бумага отошла большим лоскутом и начала кровоточить. Мими побежала за лейкопластырем и бинтом. Кожу вернули на место, приладив мертвый клочок к полуживому телу.
Зинаида снова не в духе. Ей, видите ли, мешает Маша. В палате две старухи, обоим хорошо за восемьдесят. Обе страшные сплетницы. Обе ненавидят друг друга до такой степени, что жить друг без друга не могут. Стоит их хоть ненадолго расселить по разным палатам — начинается скандал. Верните мне Машу, верните мне Зину, фашисты, азохен вей!.. Происходит возвращение и снова война сплетней.
Сегодня день рождение у Сереги. Серега работает здесь десять лет. Ему исполнилось шестьдесят. Но он вполне бодр и не выглядит на свои годы. Спросил его, что он будет делать, когда пойдет на пенсию (в Израиле пенсионный возраст для мужчин наступает в 67 лет), ответ был в стиле заведения — лягу сюда и буду вам срать, а вы мне жопу мыть. Возможно, все мы этим кончим. Главное к этому времени стать уже полным идиотом.
Иешуа, только самый обычный Иешуа, не Га-Ноцри, хотя тоже своего рода мученик. Он даже на обычного человека не очень похож. Скорее на героя детского стихотворения Чуковского: «Жил на свете человек, Скрюченные ножки…»
Иешуа был весь скрюченный, перевинченный. Как-будто взяли человека за шкирку и с нечеловеческой силой стали трясти как пыльный ковер. А потом то, что получилось снова бросили под ноги. Такого Иешуа я застал в отделении. Человек Иешуа состоял из нескольких трубок, пакета для приема из организма мочи и пакета для кала. Бесполезный экспонат. Но живёт. А возможно мозг у него функционирует и от понимания этого становится не по себе. Зачем нужна такая медицина, когда ты Иешуа НЕ Га-Ноцри?!
Иешуа здесь звали Йоша. Возможно, это сокращение, возможно унифицировали на наш манер. С ним обычно возился только Серёга. Иешуа питал, если он вообще что-то мог понимать, к Серёга литры слюны и покорное мычание. Серёга рассказывал Иешуа про рыбалку, про Люберцы в девяностые, про свою короткую отсидку. Иешуа нужно было мыть каждый день, но мыть аккуратно, так как он совсем не разгибался. У него были ручки, скрюченные как у динозавра и ножки, подобранные к подбородку. Само тело напоминало штопор. Безумные глаза смотрели в разные стороны. Иешуа был скорее не пациент, а экспонат.
Зачем-то Иешуа тоже должен был присутствовать в общем зале при приеме пищи и просмотре телевизора. Руководство считало, что он тоже человек. Медсестра вливала в один из пакетов специальную жидкую смесь, вешала пакет как капельницу и подключала к трубке, выходящей из живота Иешуа, как материнская пуповина. Всем остальным есть приходилось при помощи помощников, но своим собственным ртом. Давясь и кидаясь едой, пока питательное дерьмо текло струйкой в пуповину к Иешуа.
У Иешуа было особое кресло-каталка. Большое, глубокое, как гнездо глухаря. И в нём, запрокинув глаза на весь этот мир лежал святой или же полный идиот Иешуа, который, говорят, при жизни был неплохим юристом.
За одним столом сидели: Натан К. и пару баб. Да, Натан у нас известный бабник. Пара баб, бабушек — это Дора Ф. и Таня Д. Бабы как бабы, слюни до подбородка, говно в титуле (памперс), шальные взгляды. Короче, бабы — огонь. Продлевать будете? Шучу.
Сидит наш бедный Натан, ковыряется в каше, хлебный мякиш мнет, молодого Ленина вспоминает и от нахлынувших воспоминаний роняет вставную челюсть прямо в кашу. А каша с маслом, объедение!
И тут начинается детектив по Агате Кристи. Кто вор?
Вернее, заканчивается обед, пациентов депортируют по палатами, моют, меняют титули, мажут крЭмом все интимные места и заворачивают в коконы. Потом при укладке Натана обнаружили, что не хватает части Натана. Возможно, самой весомой. Зубы, Натан, где твои чертовы зубы? Натана распеленывают. Разукомплектованный старик щурится и ничего не говорит. Перетряхивают всю одежду — ничего. Натана снова превышают в кокон. На кухне в бочке с останками пищи находят половину пропавшей челюсти. Но этого, естественно, мало. Придут завтра родственники к Натану, увидят, что не весь Натан и поднимут хай. Короче, следствие вели с Леонидом Каневским…
После обеда по звонку из городской больницы было получено уведомление о плановом общем осмотре нескольких пациентов. Обычное дело. Сажаешь на каталки, внизу ждёт машина скорой помощи, которая везет в больницу. А ты едешь как сопровождение. Время убить — самое то.
Дора Ф. и Таня Д. оказались двумя из трёх вызванных на осмотр.
Из кабинета гинекологии вышел доктор, пожилой типичный еврей с носом и мохнатыми ушами, Шломо Иосифович Коэн. Доктор вытер пот со лба и произнес: «Сорок лет занимаюсь медициной, но впервые вижу пизду с зубами». И одарил нас с Серегой половинкой вставной челюсти. Которая, благодаря нашему дедуктивному методу, сразу же была определена как челюсть Натана, бога душа его мать. Доктор Коэн удалился. А нам выкатили Таню Д., у которой в глазах читалась грусть. А за ней и Дору Ф., у которой ничего не читалось ни в глазах, ни на лице.
Возвратившись в нашу гавань, нужно было спешно вернуть Натана в полный комплект, должны были прийти его родственники, все сплошь пейсатые и не очень умные, хотя, и евреи. Я было предложил хотя бы сполоснуть челюсть перед установкой в рот Натана, но Серёга сказал фразу из мультика: «и так сойдёт» и вставил челюсти на место. Да, наверное, и правда так ему будет вкуснее, — подумал я и пошел за записной книжкой, чтобы ничего из этого не забыть.
Собака лаяла на дядю фраера
А он стоял курил и хоть бы хны
Я со стаканчиком, сижу в подвальчике
Проездом только что из Колымы
Я со стаканчиком, сижу в подвальчике
Проездом только что из Колымы
У Жени сегодня крышеснос. Каналы её мозга или того, что от него осталось, переключаются сами по себе, от канала «тишина и спокойствие» до канала «матьвашу». На «матьвашу» интереснее. Там нет слюны до колен, там нет аморфности. Только хардкор.
Короче, обычный завтрак, шамкающие беззубые рты, Вован со своим писюном, пытается нассать в кашу соседу, медсестра Мими с новым маникюром, Гасан с похмелья, и всё такое прочее. Женя начинает стучать ложкой по столу и орать как зоновский пахан: «собака лаяла на дядю фраера». Снова стучит ложкой и снова выдает вирши. А ведь с виду приличная бабушка — божий одуванчик, бывшая учительница. Иногда ещё от неё несёт Маяковским, сыпет и сыпет, и «из штанин» тоже. Хотя, чего уж там скрывать, и в штаны.
Женю успокоить не просто, может укусить или двинуть ложкой, как заточкой. Вован, углядев удачный момент, достаёт хрен и искоса ссыт на Таню Ф. Сегодня ей не свезло. А Вовану наоборот. Женя причина всеобщего беснования. Как звери в клетках, те кто еще при силах, начинают стучать ложками по столу и бросаться едой. Вован поссал, Вован не участвует в общем шабаше. Он генерал в своем лабиринте. Аве, Цезарь, то есть, аве Вован.
Только ближе к обеду «шторм» полностью прекращается. Частично пациентов уже развозят по палатам, меняют титули, грязное белье скидывают в местный мусоропровод. Про него скажу отдельно.
В каждом отделении, а это четыре этажа, есть мусоропровод, как в жилых домах, по которому грязное белье, постельное и личное, скидывают вниз в прачку. Обычно, если белье в говне, то перед сбросом стучат по жёлобу, предупреждая об опасности оказаться в дерьме. Но я не такой, я — конченый мудак. А сегодня как раз день говна. Все говнари нашего отделения как сговорились, обосрались кучно, на славу. Я несу общие трофеи в одной из простыней и что есть силы запускаю болид с дерьмом в мусоропровод. Через мгновение я слышу мат. О, да, бинго! Я попал!
Затем через несколько минут по этажам начинает метаться арабчонок Юсуф, берёт за грудки каждого в каждом отделении, ищет того козла или козу, который это сотворил. От Юсуфа несёт говном, на Юсуфе следы говна. Жизнь его не сахар. Добравшись до нашего отделения, Юсуф тут же идёт нахуй — это он попал на Ирину. Ирина работает санитаром шестнадцать лет и крыша у неё поехала похуже чем у некоторых наших постояльцев. Юсуф уебывает ни с чем. Это победа. Хотя лично мне он ничего плохого не сделал, просто я — конченый мудак, как уже говорил.
В отделение поступил новый пациент Моше. Фамилию не помню, ну пусть будет Даян. Или Баян. Не так уж и важно. И у этого деда были огромные яйца. Прямо как у страуса, только в штанах. Возможно, какая-то форма рака или просто отекли от долгой жизни. Не знаю. Но эти яйца надо было брать двумя руками, чтобы переложить. То есть сначала перекладывался сам Моше с каталки на кровать, а потом его яйца. Каждый раз при таких манипуляциях Моше дико извинялся. Мол, прошу прощения, что у вас столько мороки с моими огромными яйцами. При этом хуя практически не было видно, видимо он зарылся в яйца от зависти.
Впрочем, пациент Моше прожил у нас недолго. Через пару недель почапал он на тот свет, таща за собой свои огромные страусовые яйца.
На его место поступил другой пациент, грустный, как Богоматерь, некто Изя. Изя как Изя, как все виданные мною Изи до этого и после этого. Изя был прост как три копейки. Он ел свои испражнения, или чаще того, он наполнял ими свою кипу, которую никому не позволял с себя снимать. Так и восседал на своём троне-каталке, а по лицу его, кстати сказать, абсолютно непроницаемому, мудрому лицу, текли фекалии. В этом был весь Изя.
Изю мыли, и Изю чистили. Но он всё равно умудрялся насрать себе на голову. Мудрость сионских мудрецов, увы, не постижима для простых гоев.
Зато с Изей не было проблем в плане кормления или приёма лекарств. Он глотал всё. Изя, открой рот и Изя открывал рот так широко, что можно было увидеть Западный берег реки Иордан или Голанские высоты чуть ли не до самого Дамаска. А потом, стоило только отвернуться, Изя лез рукой в свой памперс, доставал необходимое количество фекалий, приподнимал кипу, как вскипевший чайник и делал кладку, как строитель. Опля, и вот уже по лбу стекает говно. Здравствуй, Изя, новый год!
Жизнь в Изе теплилась долго. Да и был он безобиден и добр, если не трогать его кипу. Арабы из числа персонала и не трогали, им было глубоко наплевать в говне Изя или нет, а советская алия была воспитана по-другому, поэтому не смотрела на чьей стороне пациент, хватала и мыла его. Изя царапался и шипел что-то нечленораздельное. Потом еще долго сидел с обиженным видом, высиживая новую порцию фекалий, чтобы сами понимаете, что сделать вновь.
А еще был интересный старик Натан, родом откуда-то из Белоруссии. Натан пребывал в анабиозе, как вечный часовой, про которого все забыли. Но стоило до него дотронуться, Натан тут же хватался за руки, царапался как самый мерзкий котяра, которого собираются стерилизовать, кусался и вообще всячески вёл себя как последний мудак. Натана в одиночку практически невозможно было уложить или поднять. Кожа, особенно на руках, у Натана была как папиросная бумага, тонкая, жёлтая, под которой едва различимо теплилась жизнь. Зачем теплилась — вряд ли знал даже Бог. Неоднократно, пытаясь усадить Натана в коляску, ему рвали лоскуты кожи на руках или на ногах. Потому что он был невыносим. Лучше бы он был как Изя, или как Моше. Противный старик. Кожу, как сигарный лист накладывали ровно тем же слоем обратно, заматывали бинтами и залепляли пластырем. От чего Натан иногда походил на восставшую из гробницы мумию.
Иногда Натана навещал сынуля, безработный богобоязненный увалень лет пятидесяти – пятидесяти пяти. Однажды мы с этим сынулей чуть не подрались, потому что Авраамов отрок увидел у меня на шее крестик и вцепился в него, пытаясь сорвать. Я же в ответ вцепился отроку в бороду. Нас разнял Серега и объяснил мне на пальцах. Что за такое меня могут здесь посадить месяцев на шесть-восемь. Оно того не стоит. А вот провокаторов в Израиле пруд пруди, особенно в таких небольших насквозь религиозных городках как Цфат. Так что хочешь носить крестик — носи, но убирай его так, чтобы не было видно.
Беньямин – толстяк из Аргентины, которого перевез в Израиль его сын. Огромный старик, который говорил на смеси испанского, идиша и иврита. Тип он был добродушный, кукушка его пела вполне милую «хава нагилу» и он практически не доставлял неудобств. Только вот из-за своего огромного веса, поднять Беньямина было крайне тяжело. Обычно его слегка раскачивали, как застрявший автомобиль, а потом резко, держа под руки, пересаживали в кресло, тоже огромное, просевшее от непомерной ноши. Беньямин всегда извинялся за то, что он такой толстый. На что ему все отвечали, что не такой уж он и толстый. Вот Маша из пятой палаты, та кошмар какая толстая. Чтобы поднять Машу, мы каждый раз заказываем подъемный кран и пол дюжины грузчиков, отшучивались в ответ санитары. И Беньямин одобрительно кивал.
Джордана по прозвищу Джордано Бруно была медсестрой. Американка, не понятно каким половым органом оказавшаяся на севере Израиля в крошечном Цфате. Вид у неё был как у хиппи. Толстая, вся в грязных фенечках, в стоптанных рваных кроссовках. Джордана постоянно жрала, видимо так она приближалась к американской мечте. Еще у неё были дети, прямо-таки до чёрта детей. Штук шесть или семь, возможно, она сама не знала сколько точно. Мужа не было.
К чему я вообще о ней — Джордана настучала на меня руководству нашего учреждения, якобы я ударил одного из пациентов. Пациентом был Саша-онанист. Когда меня вызвали на допрос в кабинет начальницы, я даже не сразу понял о чем идёт речь. Но здесь с этим всё строго. И слова стукача проверять совсем не обязательно. Достаточно сигнала, пусть даже надуманного, чтобы тебя вышибли с работы, а то и посадили. Сигнал поступил, моя версия была другой — я всего лишь откинул руку Саши-онаниста, чтобы он не рвал душу и титуль (памперс). Но Джордана посчитала, что я его ударил по руке. Меня еще несколько раз вызывали на ковёр. Мою начальницу Эллу тоже. Короче, я плюнул и решил сам уйти, немного раньше, чем собирался до этого. Но за то на своих ногах, как говорится.
В мой последний рабочий день Джордана протянула мне письмо, где были только одни really sorry. Но я сказал ей: don’t worry, fuck you, сраная Джордано Бруно. И ушёл.
В тот день я впервые помолился…
Дело было так. Я послал нахуй Джордано Бруно, гори она огнем, и пошел домой. Как я уже говорил, иврит я знал плохо. Только самое основное. И вот мой путь преграждает тщедушный еврейский чувачок. Он начинает мне что-то лапотать, спрашивая откуда я, давно ли приехал в Израиль. Потом он еще что-то спрашивает, и я уже не могу разобрать что. Оказалось, он предложил мне помолиться. Прямо здесь на улице. И как бы пятиться было бы крайне невежливо. В конце концов, не обрезание же он мне предлагает.
Чувачок достал из пакета религиозные атрибуты: тфилин и цицит. И вот я уже повторяю за ним слово в слово молитву. Какую именно, не известно. Возможно, бля, прости меня, дурака, ибо не ведаю что творю. Приду домой, помою руки.
*Медбрат/медсестра
**Памперсы
*** Доброе утро! Что нового? Всё хорошо!
**** Жопа (идиш)
Окончание следует…
